В поход одной уйти с утра.
Под ложечкой заныло тупо:
Ещё и дождь, как из ведра.
Иду, молюсь, прошу тропинку:
«К сторожке отведи меня».
В руке своей зажав дубинку,
Смотрю с тоской… К закату дня
Лес стал готовиться упрямо.
И с каждым шагом всё темней.
Молюсь, молюсь, всё чаще: «Мама!» —
Летит мой зов среди ветвей.
И вдруг – о чудо! – запах дыма
Заполнил сладко ноздри мне.
Ускорив шаг, неустрашимо
Пошла на дух сей в полутьме.
Лесная, чёрная избушка
Почти невидима в ночи…
Тепло протоплена, горбушка
Лежит на полке у печи.
Топчан в углу, подушка с пледом —
Любому путнику ночлег.
И пусть ты мне совсем неведом,
Спасибо, Божий человек!
***
Та пыль, что выбивают кони
В степи под стук своих копыт,
Мне слаще, чем духи в флаконе.
В ней запах страсти!
Не разлит
Он боле на степных просторах —
Как в Божьих росах и дождях,
Как в поднебесных птичьих взорах,
Как в переполненных ручьях,
Тех, что все реки превращают
В моря, бездонные моря!
Ах, отчего так восхищает
Лишь пыль меня, как дикаря!
МЕРА
Отстоялась мутная вода
И прозрачной стала, как слезинка.
Так и очень горькая беда
Временем размоется. Тропинка
Светлой жизни уведёт вперёд,
Следом за надеждою и верой.
И настанет радости черёд —
Бог отмерит самой щедрой мерой!
***
Что ты, осень, бродишь по дворам пустынным
Путницей усталой, без былой красы?..
Что ты потеряла за высоким тыном?
Был он раньше частью лесополосы.
А теперь унылый, весь заиндевелый,
Прячет он незримый цвет иссохших глаз,
Тех, что в прошлом веке тонкий и несмелый
Тополь горделивый от пилы не спас…
Он мечтал родиться в парке том старинном,
Где в осеннем буйстве яркой бирюзы
Сосны, пихты, ели взглядом благочинным
Мигом иссушают проблески слезы.
Что ты, осень, бродишь по дворам пустынным,
Что же не заходишь ты в старинный сад?
Там по тропкам чистым, узеньким, но длинным
Убегает в зиму хмурый листопад…
***
Всю ночь трудился снег и утром
Мой город белым перламутром
Засыпал. И жемчужным блеском
Тропинки к чёрным перелескам
Припудрил щедрою рукою
И берег весь по-над рекою.
Укутал парк гагачьим пухом,
Всем елям – дивным вековухам —
Накинул шубки из снежинок.
Кубанский колоритный рынок
Вмиг превратил в дворец роскошный.
Прекрасен снежный труд всенощный!
Святослав ЕГЕЛЬСКИЙ. Край меловых и рукотворных гор
БЕССОННИЦА
Открывается дверь. И в проёме стоит чернота.
Никогда у меня ещё не было ночи длиннее.
Ну, конечно, сквозняк. Всё равно всё внутри холодеет,
Замирает дыханье невыпущенным изо рта.
Эта ночь, этот страх – сколько будет меня он тревожить?
Не давая уснуть, заставляя смотреть в потолок…
И опять – как ответ – заскрипев – до мороза по коже —
Открывается дверь, как страница с заглавьем «Пролог».
Открывается дверь – и опять я сквозь сон её слышу.
Темнота, загустев, многотонно ложится на грудь.
Пробираюсь к окну – всё равно мне уже не уснуть —
И смотрю на мозаику окон и чёрные крыши.
В небесах, как в груди, бьётся белое сердце луны.
Завороженный мир канул в сон под его аритмию.
Зарождается день – высоко над луной и над миром,
Отражаясь в морях, что безводны и не солоны.
МАКЕЕВКА
Я здесь впервые в жизни счастлив был,
И здесь же – первые узнал печали,
Я бредил горизонтом голубым,
Хоть взрослые его не замечали.
Меня с ума сводили поезда,
Гудящие в неведомых просторах,
Я машинистом стать хотел, когда
Я вырасту (синоним слова «скоро»).
Был детский сад напротив. А левей —
Панельный дом в пять этажей. И тополь
Его, как друг, ладонями ветвей,
Как по плечу, по краю крыши хлопал.
Кузнечики электропередач
Гигантскими прыжками убегали
За терриконы, шахты, мимо дач,
Лесопосадок, автомагистралей.
Расплавленный закат стекал в ставки,
Он застывал в них тёмно-синей бездной,
И день от ночи были далеки,
Как звёзды отражений – от небесных.
Я помню иероглифы ветвей
В прогнувшемся от туч апрельском небе,
И молнии за домом, что левей,
И гром, и мысль, что это движут мебель.
То была первая моя гроза.
И я читал на стёклах строки капель,
Как можем мы порой читать глаза,
И небеса тряслись в грозе, как в кашле.
Гораздо позже я открыл букварь,
И вдруг расширились границы мира:
Теперь в них были школа и бульвар,
И только третьей частью их – квартира.
Я вглядывался в звёзды, как в глаза
Далёкого неведомого друга,
И я, и он – мы были голоса
В какой-то вечной, грандиозной фуге.
Я слушал ночь. Безумьем было спать!
Мной овладела жажда слышать звуки
Машин, шагов, часов, пробивших пять
И снова взявших время на поруки.
Рассвет обычно проскользал сквозь щель,
В неплотно пригнанных друг к другу шторах,
Дневную скуку возвратив вещей.
Я засыпал, поймав последний шорох.
А утром, снова – от избытка сил
Переходя на бег, я предавался
Пути. Через бульвар ползли такси,
И плыли в окнах облака, как в вальсе.
Так было в снег. И в яблоневый снег.
А в тополиный снег всё вдруг менялось.
Ненужным становился этот бег
Мир был накрыт жарой, как одеялом.
И раскалённый город – весь был мой!
С средневековостью копра над шахтой,
Что башней, не один видавшей бой,
Мне виделся, меж облаков зажатый.
Я в нём любил и лабиринт домов,
Своей похожестью сбивавших с толку,
И небо, мутное, как старое трюмо,
Когда том осени снимался с полки.
И мой бульвар, который все шаги
Мои хранит, как буквы – лист бумаги,
Как небо, став без тополя нагим,
Ветвей хранит приветственные взмахи.
Век незаметно пролетит, как миг.
Как пролетают детство, юность, зрелость,
Как исчезают люди меж людьми,
И звезды, что к рассвету догорели.
Лишь нам с тобой исчезнуть не дано,
Пока живу – храню тебя, как дека
Рояля, что хранит аккорд давно
Ушедшего в столетья человека.
Лишь нам с тобой исчезнуть не дано.
Как всеопределяющие вехи,
Как амфоры века хранят вино,
Друг друга будем мы хранить вовеки.
ЦВЕТОК
В сердцевине белого цветка,
В сонном мире влаги и нектара
Отдых от полуденного жара
Наконец нашёлся для жука.
У дорог, на улицах, в домах —
Душно, душно от жары и чада,
А в цветке – рассветная прохлада,
Животворная, как жизнь сама.
В сердцевине белого цветка
Так легко уснуть под шёпот листьев,
И, написанные невесомой кистью,
В тихий сон вольются облака.
В мирный сон вольются лепестки,
Куполом над головой сомкнувшись;
Звёзды – жившие когда-то души —
Будут удивительно близки.
Нежно вздрагивающий их свет
Глупому жуку нашепчет счастье
Быть живой, неотделимой частью
Для планеты, лучшей из планет,
И поверившему им жуку
Будет сниться… много будет сниться!..
И рассвет займётся на границе
С небом – первый на его веку.
И цветок с рассветом станет домом
(Яблочный цветок – уютный дом).
И шептаться будут так знакомо
Листья, только – не понять, о чём.
Будет день. Над морем крон зелёных —
Майский снег – от яблонь к облакам…
И цветок качнётся изумлённо
Вслед летящим в небо лепесткам.
БЕГ
Ты вовлечён в наплыв событий,
Ты загнан под одну из крыш
Многоэтажек. С толку сбитый,
Бежишь по жизни и бежишь.
А дни приходят и уходят,
Как будто дверью ошибясь,
В свои извечные угодья
Сквозь снег и мартовскую грязь.
Ты постигаешь бесконечность,
С балкона глядя в небеса,
Вот в клумбе протрещал кузнечик,
Вот снег, вот первая гроза.
Вот первая твоя морщина,
И седина в твоих висках,
По улицам летят машины,
Как дни, как годы, как века.
За новолуньем – тает месяц.
Мелькнув тарелкою пустой,
Исчезнет, ничего не веся,
Уйдёт, накрывшись темнотой.
И ты исчезнешь, не заметя
Исчезновенья своего —
В мечтах об отдыхе и лете,
С отяжелевшей головой.
Бег кончится. Но в одночасье —
Сквозь листопад, туман и снег
Ты снова побежишь, и счастье
В том, что конечен этот бег.
***
Кто я на свете? Я не знаю сам.
Я лишь разрозненные знаю вещи:
Меня влечёт к полночным небесам,
Как будто ими мне покой обещан.
Я слышу вечность в музыке воды
И в дождевых сплетающихся струнах,
И ночи напролёт её следы
Читаю, будто книгу, в звёздных рунах.
Ещё я знаю: листья так желты
Бывают осенью – от солнца, что впитали,
И улетают, ставши с ним на «ты» —
К нему, за ним – в открывшиеся дали.
Я знаю снег, в лицо летящий мне!
Ему уже я подставлял ладони —
Он был дождём – на острия камней
Он словно упадал в земном поклоне.
Стенная плесень – лунные моря
Дублирует – от края и до края,
И очертанья эти – с октября
В углу, за шторой – это тоже знаю.
Я знаю – в ночь зажжённая свеча
Истает с первым проблеском рассвета,
Ещё я знал – в начале всех начал —
Кто я, зачем… но память стёрла это.
НОЧЬ
Ночь черным-черна.