Разве мы молимся при этом? Мы ищем то, что принесёт удовлетворение похоти очей, не более. Подобное происходит во всех сферах жизни, опошляя ее. Причиной тому может быть и то, что ум привык скользить только по поверхности бытия. Что происходит со способностями, которые не применяются с пользой? Они утрачиваются. Так и ум, не исследующий глубин бытия, не устремлённый в небесные сферы, угасает. Постепенно для нас становятся неразрешимыми даже те задачи, ответы на которые находятся прямо перед глазами.
Если бы мы, например, ответственно относились к воспитанию своих детей, то неужели бы вовремя не увидели, как они нуждаются в подлинной, не поверхностной любви. Так и во всём: при выборе спутника жизни, друзей, учебного заведения, работы… если бы мы использовали всю силу дарованного нам ума, а не только его способность любоваться внешней красотой, то разве жизнь наша не была бы иной? Разве мы не избежали бы тех утрат, которые произошли?
Иеромонах Владимир (Мусатов) так говорил о борьбе с похотью очей: «Мы пришельцы и странники; для странников всегда удобнее нести с собою мало, нежели много, и благоразумно нести несокрушаемое, нежели скоро гибнущее. Сохранив душу свою нестяжательно в странничестве, в Отечестве найдём для неё сокровища, которые ни моль, ни ржа не истребляют. Похоти плотской следует говорить: “Удались от нас, мы пришельцы и странники, а на пути не пиршествуют и не роскошествуют…”».
Может ли человек самоутвердиться и полюбить себя, минуя гордыню и похоть? Да. Когда дух наш устремлён к Небу, то он преобразует волю в волю к жизни. Она же, очищая разум и чувства, придаёт душе силы, освобождающие тело от похоти, от излишней зависимости от мирских, земных благ. Если похоть очей выливается в желание любоваться, то похоть тела – в стремление получить наслаждение, удовольствие. Именно она является главной причиной того, что любовь к Богу в приземлённом человеке заменяется любовью к деньгам.
Если в первом случае человек ослабляет над собой власть привычек, предрассудков, болезней, то, заменяя Бога деньгами, мы думаем, что на них сможем купить себе свободу, удовлетворить все свои желания. Да, деньги, если они у нас есть, без труда обеспечивают возможность получения наслаждений. Но именно стремление к получению удовольствий растлевает и уродует человека, делает рабом бесов. Естественные желания превращаются в страсти. Нам теперь недостаточно есть, чтобы поддерживать себя в здравии и силе: от приёма пищи мы хотим получать наслаждение. И вот мы уже в зависимости от чрева. Нам недостаточно того, что люди другого пола такие же люди, как и мы: мы начинаем искать среди них тех, кто даст нам наслаждение. И вот мы уже прелюбодеи, развратники, растлители. Нам недостаточно того, что даёт честный труд: мы начинаем искать способы получить больше, больше. И вот мы уже мошенники, воры, преступники…
Именно похоть тела наносит самые сокрушительные удары по разуму. Сначала она использует его силу для поиска всё новых и всё более изощрённых способов получения наслаждения. Потом – с его же помощью оправдывает их. Поиски такого рода оправданий рождают соответствующую философию, литературу, искусство и, наконец, политику. Главным препятствием этому является Православие, которое не желает отступать от вечных принципов утверждения Жизни.
Гордость и похоть возникают вместе с другими грехами в результате растления души духом, отделившимся от духа Божьего. Их следует рассматривать как захватчиков и разбойников, проникших в наш дом. Они бесчинствуют там, только пока им не оказывают сопротивление, пока в нашей душе не зажжется, обращая врагов в прах, вера.
Есть множество указаний и подсказок, следуя которым мы можем укрепить силу нашего религиозного чувства. Но в нашем кратком очерке остановим своё внимание лишь на словах апостола Петра: «Как от Божественной силы Его даровано нам всё потребное для жизни и благочестия, через познание Призвавшего нас славою и благостию, которыми дарованы нам великие и драгоценные обетования, дабы вы через них соделались причастниками Божеского естества, удалившись от господствующего в мире растления похотью: это вы, прилагая к сему всё старание, покажите в вере вашей добродетель, в добродетели – рассудительность, в рассудительности – воздержание, в воздержании – терпение, в терпении – благочестие, в благочестии – братолюбие, в братолюбии – любовь» (2. Пет. 1:3–7).
Виктория ЛЮБАЯ. Красота лечит души
Ирина Калус (далее И.К.): Виктория Николаевна, обязательна ли категория прекрасного в жизни современного человека? В Вашей жизни красота – определяемая или определяющая категория?
– Насколько мне известно, категории «красота» и «прекрасное» начинают разрабатывать ещё философы Древней Греции (Аристотель, Гераклит, Платон). И надо заметить, между ними существовало некое различие. Вкратце: «прекрасное» связывалось ими с Космосом, который, в свою очередь, олицетворялся с Гармонией, Порядком и Определенностью, в то время как «понятие о красоте» было связано с миром, в котором непосредственно живёт человек. Категория красоты как бы помогает встроить человека (субъект-объектные отношения) в эту стройную систему, не нарушая космической Гармонии. То есть понятие красоты вводится греками в качестве особого мерила и дела рук человеческих, а также способности человека удовлетворять особым образом свои потребности.
Дошедшие до нас древнейшие культурные артефакты говорят в пользу того, что творившие их люди опирались на некие общие законы красоты. Например, архитектура во многом брала пример с природных объектов; скульптура старалась «воспеть» и увековечить совершенную красоту человеческого тела и т. п. Через деятельность художников происходило духовное освоение и отображение действительности, что в итоге составляет суть и сущность художественной культуры во всем её многоликом содержании.
Таким образом, категория «прекрасного» – это некий вектор (интенция), указывающий направление, в котором необходимо двигаться, если человек чувствует необходимость к совершенствованию своих задатков. А красота – более приземлённая, разработанная и постигаемая умом и душой категория. Эстетика, для того чтобы у человека был стимул устремляться за свои границы, вначале должна научить его постигать зримую, умопостигаемую красоту, а только затем апеллировать к чему-то непостижимо высокому (прекрасному), зачастую дающемуся лишь в личном опыте и ощущениях, передать которые возможно (если вообще возможно) иносказательно. Иными словами, увидеть (и осознать) прекрасное, как оно мыслилось философами-первопроходцами, можно лишь опосредованно, через что-то иное: сказительное творчество, а позднее, литературу… Музыка, так как она говорит на своём, особом, необщедоступном языке, пожалуй, меньше подходит для этого.
Однако со временем в языковой среде, скажем, в России, красивое и прекрасное становятся синонимами: «прекрасное» означает что-то очень красивое, очень для человека привлекательное, желаемое.
Это, например, отчетливо видно из известного стихотворения Н. Гумилёва «Шестое чувство»:
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;
Так век за веком – скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Н. Гумилёв, 1921 [1: 129].
Вино, хлеб, женщина, – которые доставляют (в данном примере – мужчине) разного рода чувства наслаждения, – прекрасны для него. И мы его понимаем, так как ещё говорим и мыслим на схожем языке. Но, согласитесь, подавляющее число любителей поэзии Гумилёва ни за что не станет связывать житейское «прекрасное» с Космосом или Вселенской гармонией.
Кроме того, известно, что в далёкие времена эстетическое являлось составной частью этического. Например, красавец-герой, совершающий неблаговидные поступки, не мог восприниматься (особенно в устной и письменной речевой традиции) как «красивый человек», ибо душа его была уродлива. В последующие века литература будет нередко пользоваться этим приёмом для выражения тех духовно-душевных противоречий, из которых состоит живой (т. е. не придуманный, а настоящий) человек. Но главное, чем была наделена «категория прекрасного» у древнегреческих философов – это метаморфозы, перевоплощения, направленные, понятно, соответственно его вектору: в сторону совершенства, происходящие с теми, кому довелось (посчастливилось) воспринять этот преображающий импульс. Это значение тоже давно утрачено и не является признаком нынешнего «прекрасного». Но в искаженном виде присутствует, например, в волшебных сказках, впрочем, как и в религиозной литературе (но там чаще в человека вселяется и хозяйничает, на свой лад, совсем иная сила, как напоминание о том, что человек является ТЕМ, вместилищем чего становится…).
Чтобы говорить об обязательности категории прекрасного в жизни современного человека, полагаю, вначале следует обучить современника понимать красоту, а затем, наполнив категорию прекрасного утерянным Смыслом, задаваться вопросом: «обязательна ли она?» Иначе получится, что мы ведем разговор о симулякрах: «о прекрасно оплачи