Выполняю приказ командира. Понимаю, что могут сбить, но беспокойства нет. Слишком сильна «радость полета».
Долетели. Садимся на поляну рядом со стадионом, что недалеко от моря. Встречают «серьезные ребята» с оружием, в камуфляже. Главного зовут Асхат. Леша меня представил – «брат». Этого оказалось достаточно – приняли как своего давнего друга. Кавказское приветствие: крепкое рукопожатие, объятия с прикосновением небритых щек. Обратный груз уже готов – по-мусульмански прибранные тела, правда, чуть небрежно, чувствуется, что второпях. Леша не вникает в загрузку – не в первый раз, все налажено, лишнего не положат.
Идем в помещение. Стол накрыт. На почетных местах сидят старики, дальше располагается молодежь – отдыхают. Асхат садится во главе стола, Леша – рядом, я – чуть дальше. Приносят нашу водку. Подарок понравился. Заулыбались даже аксакалы. Начался кавказский пир – мясо, зелень, водка. И тосты-комплименты: длинные, остроумные, но без насмешек – «только хорошее». Обо мне никогда так много и хорошо не говорили. А видят ведь в первый раз. Но мне неловко и как-то непривычно – мужики восхищаются друг другом, и женщин нет. Леша «купается в славе», наверное, уже освоился. Он здесь изменился, и весьма заметно: держится с достоинством, как горец, говорит медленно, с улыбкой и с чуть заметной иронией. Покуривает. Пепел скидывает на безукоризненно чистый пол.
Солнце прожектором стало светить с моря. День катился к вечеру. Окна прикрыли. Привели Елену – неопрятную, измученную, открытые руки в ужасных синяках. (Ее здесь избивают? Зачем?). Бесчувственна. Меня как будто и не узнает.
Горец властно держит ее за запястье, хотя она не сопротивляется. Судя по его виду, именно он ее избивает. Старики смотрят с одобрением – «какой молодец, какой джигит»!
Асхат мне с улыбкой:
– Зачем тебе эта проститутка? Здесь война. С тобой согласится улететь любая красавица.
– Влечет. И мама просила привести.
– Хорошо, забирай. Родителей надо почитать.
Старики одобрительно закивали.
– Пусть подпишет дарственную на часть домика, которой владеет, – в пользу защитников Абхазии.
Асхат достал уже заполненный нотариальный бланк (позаботились заранее – защитники отечества!). Стараюсь не смотреть на Алексея, чувствую, что он «закипает» и вот-вот «взорвется».
– Пиши, Лена, и полетим домой. Мы за тобой. Вертолет ждет.
Елена подписывает бумаги – устало и равнодушно.
Пора лететь. Встаем, сердечно прощаемся. Последние комплименты и слова благодарности. Нас провожает вся компания. Лену властно ведет все тот же джигит. Последние рукопожатия у вертолета. Дверь закрываем. Леша заводит двигатель.
– Вот сейчас взлетим, стрельнут – и концы в воду.
Леша поднимает вертолет, делает прощальный круг, улыбаясь машет рукой провожающим, чуть наклонив кабину вертолета. Потом резко поворачивает от моря в сторону центра города.
– Так будет спокойней.
Елена сидит в грузовом отсеке среди покойников. Ее прорвало на рыдания. Сухуми с высоты очень похож на Краснодар, особенно центральная площадь. Вот уже Россия. Отлегло – кажется, живы – смеемся: «водку зря покупали». Подлетаем. Елена всхлипывает, устала. Приземлились. Прыгаем на землю. Лена спускается, как королева, – руки поданы с двух сторон. Она умылась и чуть пришла в себя. В магазине, что по пути, купили ей какую-то кофточку, чтобы прикрыть руки – она рассматривала одежду, подбирала. Вот ее дом. Леша не стал подниматься. Повел один:
– Лен, тебя родня сдала?
– Похоже.
В квартиру заходить не стал – расстались на пороге. Лишь «краем уха» услышал рыдания уже двух женщин.
Леша дождался. Распрощались. Его дом недалеко. Мне же ехать на троллейбусе через весь город, который был все так же «в цвете и аромате».
Дома идет вторая серия фильма. Настенька поет романс – «очаровательные франты минувших лет». Гафт, тоскуя, пускает благородную слезу. У мамы глаза на мокром месте – сострадает.
– Хорошо, что приехал. Я уже стала волноваться. С Леной все в порядке?
– Да, мама. Доставили живой и невредимой, без приключений. Тебе привет передает.
– Ну и слава Богу. Ужинай. Я досмотрю. Здесь уже конец скоро.
– Я сыт, мама. Нас хорошо накормили там. Выпью чайку с тобой.
Лена больше не давала о себе знать. Понятно. Все самое страшное, что могло случиться, с нею уже случилось. Нужно забыть и начинать жить «с чистого листа».
Леша так и не получил «героя Абхазии». Говорил об этом часто, с раздражением и обидой. Через несколько лет он погиб в аварии – лобовое столкновение. Ехал в станицу навестить родителей. Я видел протокол: Леша невиновен, правила не нарушал, скорость не превышал. Погибла вся семья: жена и две доченьки.
Асхат убит в Чечне, мелькнув на прощание на телеэкране обезображенным смертью лицом. Воевал за чеченцев.
Мама радует. Деятельно участвует в событиях. Чуть обижается на Валю и Лену: «Забыли. Вспоминают только тогда, когда им что-то нужно».
…Недавно встретил товарища, отдохнувшего в Сухуми.
– Как там Абхазия?
– Опять цветет.
И опять «за гранью дружеских штыков» – вспомнилось.
Краснодар, апрель 2018 г.
Василий ПУХАЛЬСКИЙ. «Жизнь свою прожил не напрасно…» (продолжение)
Я не мог мириться с таким положением. Душа моя горела от ненависти к поработителям, и мы с Женей стали сколачивать группу для побега. Через две недели шесть тысяч человек готовы были пойти на смерть, только бы выбраться из этого ада. Но среди них нашёлся провокатор, только он еще не знал, кого именно выдать.
В одну из ночей мы безоружные пошли на лагерные ворота. Планировали свалить пулемётную вышку и захватить пулемёт, а потом уже действовать. Но до ворот не дошли, по нам начали стрелять. Немцы запустили сигнальные ракеты, мы были как на ладони. После этой бойни из шести тысяч осталось четыре с половиной. Того провокатора нам выдал немецкий повар, и ночью, задушив, утопили провокатора в туалетной яме.
Из лагеря ежедневно вывозили по 40–50 трупов военнопленных, нас становилось всё меньше и меньше. Когда наступили холода все стало только хуже. После попытки побега немцы без предупреждения стреляли в тех, кто слишком близко подходил к воротам. Ближе чем на 50 метров подходить не разрешалось. И ещё не разрешалось собираться большими группами, тогда тоже стреляли. А собираться в группы голодным, полуголым и больным людям было просто необходимо, чтобы хоть как-то согреться. Не было даже навеса, чтобы спрятаться от дождя.
И вот где-то в конце октября из лагеря стали увозить пленных группами по пятьдесят человек. Никто из нас толком не знал, куда и зачем их увозят. Одни говорили, что их увозят в другой лагерь, где есть бараки, другие – что в Германию, третьи – что на расстрел, ведь уже подходила зима, а пленных девать было некуда.
Вот построили и нашу группу, в которой было полсотни человек и мы с Женей. Женя хоть и поддерживал меня, но всё равно я был очень слаб. Моросил холодный дождь. Нас повели в какое-то польское местечко. Завели во двор, огороженный деревянными щитами и в двух перекрёстных углах которого стояли сторожевые пулемётные вышки.
Здесь сразу же всех раздели и одежду забрали. Потом уложили её в металлические ящики по пять комплектов в каждый. Наша одежда завшивела так, что снятая с нас шевелилась, как живая. Потом взяли из нашей группы 25 человек и повели в какой-то сарай, а нас оставили под пронизывающим до костей дождём. А кости эти были всего-навсего обтянуты кожей, которая была избита палками да искусана немецкими овчарками и вшами.
Через полчаса первую группу вывели из сарая во двор под дождь, а нас повели в сарай. Он оказался небольшим помещением, в котором было почти тепло. Посреди стояло большое цементированное корыто. Вошёл немец и закричал: «Вашен, вашен!». Мы поняли, что он приказывает нам мыться. Он взял шланг и напустил в корыто тёплой воды. Мы подошли и только начали с наслаждением мыться, как этот гад схватил другой шланг и стал поливать нас холодной водой, которая била сильной струёй и обжигала тело. Он согнал всех в один угол, а сам, хохоча, орал: «Вашен, вашен». Так он поливал нас холодной водой минут десять, потом убрал шланг и выгнал всех во двор.
Там под дождём всё ещё стояла первая группа. Мы, замёрзшие, обессилевшие и тощие, уже не были похожи на людей. Это невозможно вспоминать без содрогания. Минут через 20 нам выдали одежду. Её прожарили, и вшей не было. Но это была не наша одежда, а предыдущей полусотни. Мне достались хорошие вещи. Брюки были целые и гимнастёрка – тоже, а вот обувь – валенки – не очень подходящая к этой погоде. Хорошо ещё, что одежда была горячей и мы немного согрелись.
Из этого двора нас повели на какое-то поле. Там было человек десять немцев с пулемётами. Переводчик сказал, что это комиссия и она будет отбирать пленных для отправки в Германию. Я подумал, что, наверное, опять будут раздевать, но тут один немец отошёл метров на тридцать от строя, а переводчик сказал: «Кто пробежит это расстояние – того возьмут в Германию». Мы с Женей стали в середине строя. Из первых бежавших завернули четверых. Мы понимали, что слабых будут расстреливать.
Подошла очередь бежать Жене, и он мне сказал: «Постарайся пробежать. Я очень боюсь за тебя. Ты же без меня и дня не протянешь». И Женя побежал, и пробежал хорошо. За ним побежал я. Начал бежать, а ноги-то не несут – чуть было не упал, а потом, топая ногами, чуточку уравновесился, и в этот момент немец закричал: «Цурюк, цурюк», и я добежал (если можно так сказать) до группы, которую уже отобрали, и спрятался за спинами товарищей. Немец подошёл, поискал меня глазами, но не найдя, махнул рукой и пошёл назад.
Итак, из пятидесяти человек было отобрано тридцать восемь. Привели нас на станцию, выдали по кирпичику хлеба и по 250 граммов кровяной колбасы, загнали в вагоны, а двери закрыли на замок. Мы все сбились в одну кучу, согрелись и уснули, а проснулись, уже когда колёса стучали на стыках рельсов. Нас везли трое суток. На станциях мы подолгу стояли, пропуская воинские эшелоны.