Моими продуктами, как и в лагере, распоряжался Женя. Он отделял порциями хлеб и колбасу себе и мне так, что нам хватило их на все трое суток. Кое-кто из пленных свои хлеб и колбасу съели в первый же день, а остальные двое суток могли лишь попить воды, которой нам давали по два ведра в сутки на вагон.
Утром на четвёртые сутки нас выгрузили из вагонов в каком-то небольшом городке и повели через него, окружив большим количеством солдат с винтовками и собаками. Население городка бросало в нас палки и камни.
Когда нас выгружали, то из каждого вагона выносили по пять-шесть тел умерших, а когда шли по городку, многих товарищи вели под руки – сами они идти не могли от истощения. Упавших конвоиры тут же добивали. Так эти мёртвые пленные там и остались: безвестные, безымянные, героически принявшие на себя первый страшный удар войны. Это они своей жизнью и смертью смогли сорвать гитлеровский план «блицкрига» и приблизить неотвратимую Великую Победу, до которой нужно было прожить долгих четыре года. А скольким ещё предстояло умереть в лагерях – одному богу известно!
Нас привели в заранее подготовленный лагерь, который располагался, очевидно, в городском парке, потому что там стояло много больших и красивых сосен. Лагерь был обнесён колючей проволокой в три ряда, и через каждые сто метров стояли сторожевые вышки с пулемётами и прожекторами.
Внутри лагеря, как и в предыдущем, были секции, в которых находилось по двести человек, разбитых на группы по двадцать пять человек. В центре стояли палаточные укрытия, где можно было хотя бы укрыться от дождя. В той части лагеря, куда нас загнали, никакого укрытия не наблюдалось. Погожих дней теперь тоже ждать не приходилось: часто моросил мелкий холодный дождик. Хлеба в этом лагере не давали, а баланда была чуть гуще, чем в прифронтовом. Ее варили с нечищеной картошкой и брюквой, а ещё давали по бруску брюквы вместо хлеба.
В лагере находилось тысяч десять пленных, и умерших здесь вывозили на подводах утром и вечером. Укрыться от дождя нам было негде, и мы, наломав нижних сосновых веток и вырыв руками небольшую яму, сделали подобие небольшой землянки. В группе нас было пятеро. Теперь у нас была хоть какая-то крыша над головой. Мы залезали в свою нору – сверху на нас не капало – и спали, прижавшись друг к другу. Спать можно было только на боку, а если кто-то хотел повернуться на другой бок, приходилось всем вставать и одновременно переворачиваться. Вшей здесь развелось невероятное количество. Они ползали не только в одежде, но и на земле, где мы спали. В этом лагере кто-то из пленных сочинил стихи про нашу жизнь в неволе:
Сидим за колючкой в землянке сырой, вши ползают стаей по телу,
Живые прикрыты хоть тряпкой какой, а умрёшь – тебя тут же разденут.
На воз погружают тела без гробов, прикроют бумагой, рогожей,
Затем запрягают пар двадцать рабов уже на людей не похожих.
Везут они, тихо шагая вперёд, конвой их кнутом подгоняет.
Прикладом, резиновой палкою бьют, упавших – насмерть добивают.
Привозят поклажу и в вырытый ров тела, словно брёвна, бросают.
Прикроют бумагой, присыплют землёй, наутро опять дополняют.
Однажды утром, когда в одной из секций грузили трупы на телегу, немцы обнаружили, что у одного из трупов на ягодице вырезан кусок мякоти. Кто-то из пленных вырезал и прямо сырым съел его. Немцы построили всех, кто был в этой секции, а их было человек 160, и стали с побоями допытываться, кто это сделал, но никто не сознался. Тогда немцы поставили пулемёт и всех расстреляли, а секцию заполнили новыми военнопленными.
В одной из секций лагеря стояли деревянные бараки, и в них вспыхнул тиф. Как только врачи определили, что это тиф, немцы ночью заколотили двери бараков, облили бараки бензином и подожгли вместе с людьми. После этого обследовали все секции на предмет заболевания тифом, но инфекции больше нигде не обнаружили.
На завтрак нас поднимали ещё затемно – стуком куска железа о рельс. Завтрак начинался в шесть, а в полшестого все пленные должны стоять на отведённой им площадке возле своей столовой. В лагере было несколько столовых. На завтрак выдавали кусок сырой брюквы и кружку кипятка. Если кто-то не приходил на завтрак, немцы с фонариками шли и находили его живым или мёртвым. Если не пришедший на завтрак был ещё жив, его тут же пристреливали.
Однажды утром мы услышали сигнал о подъёме, быстро встали и вылезли из своей ямы. Я вылез первым, потому что в этот раз была моя очередь спать у входа, но я ничего не видел и не мог понять, в чём же дело. Ребята быстро ушли вперёд, а я шёл и падал, натыкаясь на деревья. Когда поднял голову вверх, увидел луну. Она показалась мне красной с чёрным ореолом. Я закричал: «Женя!». Он вернулся и нашёл меня по голосу: «Коля, в чём дело?». Я заплакал и сказал: «Ну вот, теперь всё. Немцы теперь обязательно меня пристрелят. Я не знаю, что будет днём, а сейчас я ничего не вижу». Мы с Женей подошли к группирующимся пленным и едва успели стать в строй – минуту спустя к нам подошли солдаты.
И в этот день из лагеря снова вывезли много трупов – умерших и добитых. Когда рассвело и взошло солнце, я стал видеть так же хорошо, как и раньше. Всю неделю на завтрак меня водил Женя, а потом как-то ночью мы встали, и я, выглянув на улицу из своей землянки, вдруг ясно увидел звёздочки на небе и верхушки сосен. Быстро вылез наружу, рассмотрел сосны и палаточные бараки в соседней секции, влез обратно в свою нору и крикнул: «Женя, я вижу!». В это время забили в железо. Мы пошли в строй. Теперь я шёл уверенно и быстро, потому что видел всё хорошо.
В этот лагерь по воскресеньям приезжали развлекаться офицеры и богатые немцы. Пленных выстраивали, а приехавшие шли вдоль строя с плётками в руках. Плётками они били каждого, а потом из строя выбирали несколько человек, выводили их на свободную площадку и поодиночке заставляли бежать. Бегущего затравливали овчарками. Затем заставляли бежать других. По отбежавшему метров на сто начинали стрелять, как по мишени, состязаясь в стрельбе. При этом немцы так весело смеялись, как будто были в цирке на представлении или смотрели весёлую комедию в кино. Так было каждое воскресенье.
В конце ноября ночью выпал снег. Пленные по стуку железа выстроились на завтрак. Многие были босиком и полуголые. То обмундирование, в котором попали в плен, уже пришло в негодность, а другое было негде взять. Многие одевались, снимая одежду с умерших, но этого не хватало. В это время из нашей секции повытаскивали мёртвых и добили более тридцати человек. Из двухсот человек в нашей секции осталось восемьдесят шесть. 114 погибли за месяц пребывания в лагере. После завтрака нас в свои норы не отпустили, а выстроили уже не по двадцать пять человек, а по двадцать и повели к какому-то помещению.
Заводить стали небольшими группами, по несколько человек. Подошла и моя очередь. Я вошёл в комнату, в которой стояли два стола. За одним сидел офицер, хорошо знавший русский язык, за другим – молодая женщина в гражданской одежде. Она тоже хорошо говорила по-русски. Офицер спросил у меня фамилию, имя, отчество. Я назвал ранее мною придуманные – Бухальский Николай Николаевич. Потом спросил про мою гражданскую специальность, я ответил, что работал кузнецом. Офицер сказал, что это хорошо и мне можно гарантировать жизнь.
Потом я подошёл к столу, за которым сидела женщина. Она заставила меня обмакнуть большой палец левой руки в чернила и приложить палец к листку, на котором была записана моя фамилия, выдала мне бирку военнопленного с номером 17265. Она предупредила, чтобы я этот номер берёг. За потерю – расстрел.
Когда процедуру заканчивали, в кабинет вошёл Женя. Офицер сказал ему, что тот пойдёт в другую группу. Я испугался, что мы с Женей расстанемся и, набравшись смелости, обратился к офицеру: «Герр офицер, пожалуйста, не разлучайте нас, мы с ним двоюродные братья. Наши матери двоюродные сёстры». Немец посмотрел на нас и сказал, что мы действительно похожи. Он спросил у Жени – не знает ли тот немецкий язык, и здесь я впервые узнал, что Женя говорит на чистом немецком языке, и офицер записал его в нашу группу в качестве переводчика.
Так, в количестве сорока человек нас отправили в другой лагерь. Вели нас пешком под усиленным конвоем. Туда мы пришли только к вечеру. Для нас уже была готова баня. Всех подстригли и дали чистую одежду, выдали трикотажное нательное бельё, суконные брюки с пиджаком, наши русские шинели и шапки, на ноги – деревянные башмаки. А ту одежду, что мы сняли с себя, сложили в кучу и, облив бензином, сожгли.
Этот лагерь назывался рабочим. Из него нас водили на работы к бауэрам, которым нужна была рабочая сила, а остальных водили на очистку леса. Конвой приводил нас в лес, каждому в руки давали палку, которой нужно было сбивать сухие ветки и сучья. Сушняк мы потом собирали и выносили на дорогу, где складывали в небольшие кучки и сжигали. И так каждый день, кроме воскресенья – в воскресенье мы отдыхали.
Кормили в этом лагере немного лучше, чем в предыдущих. Суп варили из чищеной картошки и брюквы, а к тому ещё давали половину сырой брюквы. Тех, кто не мог ходить на работу, заставляли пилить дрова в лагере для кухни, для отопления бараков и дежурки, в которой находилась охрана лагеря и комендант. По ночам, а особенно с субботы на воскресенье, немцы пьянствовали, а потом пьяные поднимали пленных и заставляли петь полюбившуюся русскую песню про Стеньку Разина. После пения заставляли набирать жижу из параши и умываться, при этом сами громко смеялись и плевались. Потом начинали всех нас бить. Барак был разделён на две секции, по двадцать человек в каждой. Один из немцев становился с палкой на пороге второй секции, и нас по одному перегоняли из одной секции в другую. Так мы перебегали из секции в секцию раз десять, и всех били до тех пор, пока каждый немец не постоит на пороге с палкой. Так продолжалось больше месяца – ровно столько, сколько я пробыл в этом лагере. Здесь я прожил до конца декабря 1941 года. За это время у нас умерло 16 человек.