Но вот остались в прошлом гулёвые квадраты, и прибавилось, благодаря расположению у выхода из метро, заказов. И осыпались, как-то сами по себе отряхнулись, отстали от коллектива нагловатые бездельники. Скупые производственные площади водворили дисциплину и ответственность. Оставшаяся меньшая половина ребят вполне управлялась с объемом работы, возросшим втрое. И все оставшиеся прониклись к нему, Алексею, истинным уважением, которое не в последнюю очередь подкреплялось новой величиной их заработков. А не ушли из мастерской именно те, кто в заработках больше всех и нуждался.
За стеклянной стеной павильона валил снег с дождем, а тут было тепло, тесновато и уютно. Погода распугала клиентов. Лёша смотрел на тяжелые хлопья, бьющие по луже и сразу становящиеся водой, и чувствовал что-то подзабытое, что-то из детства – грустное и мечтательное.
Тенью мелькнула мимо витринного стекла легкая фигурка, сигнальным колокольчиком тренькнула дверь.
Она вошла, хлюпая мокрыми насквозь сапожками, остановилась у приемного стола. Большой, заполненный до отказа пластиковый пакет переложила из руки в руку и освободившуюся зябко сжала в кулачок. Когда она всхлипнула, он понял, что лицо ее влажно не от снега. Или не только от снега. И, удачно найдясь, предложил:
– Хотите кофе? – и подхватился, не дожидаясь ответа, к стоящему всегда под парами автомату.
Уже устроенная им в кресле для посетителей, она смутилась, когда он поставил перед ней чашечку.
– Вы пришли с заказом, вам полагается! – балагурил он, запрашивая кнопками кофе и для себя.
Не смотрел, чтобы не стеснять, но видел, как она непослушными, замерзшими губами коснулась обжигающей пенки. Запомнил, поймав первым взглядом, светлые крапинки на ее широковатых скулах и близкие крапинкам по цвету янтарные глаза. Подумалось, что, наверное, она рыженькая, но отемняет волосы, и подрисовывает брови и ресницы.
Похожее на позыв к озорству, вдруг подступило к нему желание угадать, какая она без ретуши, и представилось, что она должна смахивать на конопатого мальчишку, которому покажи палец – и он расхохочется. Такое лицо – сценическое, для манежа – делает его мама. И ей так часто под развеселой маскою лица бывает не до смеха. Как вот теперь и его заказчице.
– Вас кто-то обидел? – спросил он и оробел, подумав, что поступает бестактно.
А она, словно только этого ей и не хватало – чтобы спросили участливо, – вдруг прорвалась признанием:
– Она придирается ко мне, чтобы выгнать! На каждом шагу придирается! Мои испытательные полгода без зарплаты заканчиваются – и она, чтобы не оформлять, чтобы задаром другую взять дурочку… А мы с мамой мечтали, что вот начну зарабатывать. Немножечко, но все-таки. Ничего я не начну! – и уткнувшись в кисти рук со школьным бесцветным маникюром, она расплакалась навзрыд.
Слезы и эта ее доверчивость легли ему на душу как признание в дружбе.
– Да что вы! – вырвалось у него так громко, что следующие слова он произнес почти шепотом. – Да это же хорошо! Вам надо учиться, а не прислуживать какой-то хамке!
– На бесплатный мне не поступить, а на платный у нас нету! – ревела она, уже не сдерживая себя.
– Ой, как вы ошибаетесь, думая, что вам делают плохо! – заговорил Алексей торопливо, словно хотел не дать ей и секунды для ее слов. – Меня вот пожарник два года поедом ел, а потом оказалось, что он выхватил мою фирму на такую высоту, что и мечтать нельзя! Или стали выживать из помещения. Думал – беда! А вышло… Я выкупил его у города за семь тысяч, а мне выложили в сорок раз больше! Где бы такое было мыслимо?
Четыре тысячи процентов заработать! В один миг! Как пальцем щелкнуть!
Лёша не помнил, как очутился перед ней на корточках. Он бережно пробовал забрать ее холодные, как ледышки, руки в свои, заглядывал ей в лицо.
– С вами такая же история! Абсолютно, совершенно такая же! Уходите оттуда немедленно! Сию буквально секунду! Поднимайтесь! Поднимайтесь, говорю! И садитесь на мое место! Садитесь, садитесь! Вот так. С настоящей минуты вы принимаете и выдаете заказы. Это проще, чем поджарить яичницу. А я спокойно займусь, наконец, снабжением, отчетами и всем прочим. А они за готовым пусть сами приходят! Наберете по телефону – и пусть приходят. И зарплата ваша уже капает вам на карточку. Вот и попробуйте сказать, что та, которая делала вам плохо, не сделала хорошо!
Она мигала слипшимися, почти отмытыми от туши, белесыми ресницами. И ничего не пробовала говорить. Ей столько всего надо было бы спросить, но она знала, что спрашивать ничего не нужно. Его искренность была ответом на всё.
– У нас тут небольшой, молодежный и сугубо мужской коллектив! – сыпал, не узнавая себя, Алёша. – Был сугубо мужской. Мы вас тут замуж выдадим – оглянуться не успеете! – балагурил он, всегда безнадежно косноязыкий с девчонками, и чувствовал, как ему не хотелось бы ее замужества с кем-то другим.
Слова, исторгаемые необъяснимо счастливым настроем, текли из его рта неудержимо. И множество удивленных, веселых мыслей всплывало в нем, подобно пузырькам из газировки. Он сказал ей, а только теперь подумал, отдавая себе отчет, что ведь действительно выхватил у города свои метры за семь тысяч и тут же, не прошло и двух недель, сдвинул их за двести семьдесят пять! И эти деньги – четверть миллиона! – лежат у него нетронутыми в дедовом книжном шкафу. А ведь на них – как же это раньше не приходило ему в голову? – можно купить хорошую машину, купить и обставить квартиру. И путешествовать! И сыграть свадьбу! И оплатить ее учебу!
Он сидел в кресле для посетителей, положив локти на стол и мечтательно разглядывая неотразимо милую, веснушчатую дурнушечку.
– А ты куда хотела поступать?
– Туда не поступишь, – сказала она с давно примиренным сожалением.
– А все-таки?
– В медицинский.
– А каким доктором?
– Детским, – почти шепнула она, сконфузившись отчего-то этим своим признанием.
Судовой журнал «Паруса»
Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись четвертая: «Светописный домик»
У брата моего Степана – он на два года младше – заболело горло, позвонил ему: застарелая ангина. Сделали анализ, успокоили: опухоль не злокачественная!.. А что же не проходит?.. Голос осип, осел.
Слово имеет зрение, видит нас. Сегодня приснился сон: Колыма, наш домик, отец и мать в возрасте той жизни, и я с братом. Никогда так, всей семьей, не снились; они укладывают его в тёмной – там у нас зимой ставень не открывали – комнате, «спальне», на свою кровать у стены, и говорят: это Степе! Я спорю: а мне где лечь? Они не уступают, даже не смотрят на меня: нет, сначала должен лечь Степан!
Мы в детстве спорились: кому первому вставать утром в школу? Меня будит мать – я: а Степка? К нему подойдет – он: а Колька?..
Я даже во сне удивился, так давно и живо не снился колымский наш дом и давно умершие родители; и эта темная комната с её постелью – в отличие от чепухи, вереницей сновидений тянущихся всякую ночь и тут же забывающихся; затревожился.
А потом узнал, что брату новый анализ сделали, и болезнь у него уже запущена, операцию делать, сказал врач, уже поздно. Уже и глотать ему стало трудно… Поставили в больничную очередь на облучение – два месяца жди!.. Очередь туда, говорят, у нас большая…
…Первая наша с братом сказка в детстве – про избушку. Была у зайца избушка лубяная, а у лисицы ледяная – начинала мать рассказывать. Я еще не знал, что такое луб, и поэтому избушка лубяная представлялась какой-то нездешней. А потом другая сказка и тоже про избушку: кто, кто в тереме живёт? Я – мышка-норушка, я – лягушка-квакушка, я – заяц в поле свертень… Всем в избушку хочется!.. И, точно живой, по-сказочному лубенел наш дом, который отец срубил с Кудинычем, дневальным из барака. И, слушая, я оглядывал с удовольствием и удивлением наши теплые, беленые стены и печку – как хорошо! и стены будто глядят на тебя и тоже радуются, что всё – так! И будто прямо в сердце грохал новый гость: я медведь всем пригнетыш! Сейчас – в теремок ему не влезть! – сядет на него и всё разгромит…
Мне так хотелось построить свою избушку. И в одно прекрасное время, говоря словами матери, когда уже мы с братом в школу пошли, в одно прекрасное время, то есть летом, в каникулы, нашелся такой человек, дядька, который взялся нам избушку построить. И не только нам, но и другим мальчишкам.
Дядька в то лето появился на нашем прииске и жил у лесника Доброжанского. Дом их на отшибе, на берегу речки Бухалая. Доброжанский – турка, с тридцать второго года на Колыме, женился на якутке, у них были две девчонки младшие, да два мальчишка. Старшему, Кольке-якуту, уже шестнадцать, в кинобудке работает, курит, как взрослый, открыто у клуба. А Юрке-якуту тринадцать, вокруг него мы и собирались: я с братом, наш друг Серега Киценко да Колька Казаков, сын начальника отдела кадров, лучший Юркин дружок. Девчонок решили не принимать в избушку.
Как с каменистой, тронутой мошком да чахлой травой плешины от дома лесника спустишься в кусты приречные, тут и место выбрали в глушняке бряда с ивняком, на чистом песочке у душистых, малорослых топольков.
Дядька в серой спецовке, в резиновых сапогах, приземистый, грибоватый: с большой головой в кепке примятой, мордастый такой! Четыре столбика тут же срубил, ошкурил, мы ямки вырыли, поставили; и всё делал быстро, шевелисто и молча; а потом как принялся командовать! Морда стала зверская, как у медведя: широкая, с приплюснутым, раздавленным, что ли, носом, рябая, как дресва, в крупных щербинах, и бугристая по щекам: видать, когда-то в лагере еще обморозился. Глазки голубенькие в этой дресвяной маске бегали под козырьком кепчонки маленькие, быстрые, как зверьки.
Ругается, психует:
– Мне сегодня же чтобы были доски с дровосклада!.. Что, тырить не умеете?! Мне вас еще учить, как тырить доски?.. Тогда я не буду строить!..