Жизнь настолько хрупкая, что, чувствуя за спиной дыхание смерти, ощущаешь грань между кратким переходом телесного мира в духовный, небесный. Важно принять факт войны. Смирение – путь к просветлению, но смирение не равно бездействию – это та же борьба, больше с собой, но борьба между тобой прошлым и будущим. «Человек так устроен: он не ценит того, что имеет. Мы захламляем свои жизни и души, а потом оказывается, что все это не нужно» – всё это фальшь, искусственное эфемерное счастье.
Война многому учит: прежде всего, истине, правде, свободе, силе духа и, как ни странно, счастью. Люди, имеющие подобный жизненный опыт, – поистине счастливые, ведь на все воля Божья, а Господь хочет видеть нас счастливыми.
Цените мир и жизнь такими, какие они есть, не заставляйте гостью из прошлого возвращаться вновь и вновь!
P.S. Наталья Батраева родилась в Краснодаре. Обладательница многочисленных наград за свой документальный фильм на кинофестивалях России: гран-при фестиваля православных фильмов «Вечевой колокол» в Краснодаре, премия за лучший короткометражный фильм на национальном фестивале кинодокументалистов «Россия» в Екатеринбурге; приз за лучший дебют в документальном кино на XV Международном благотворительном кинофестивале «Лучезарный ангел». Кроме того, фильм вошел в лонг-лист премии Национальной киноакадемии «Золотой Орел».
Евгений ТИЩЕНКО
«А вот отдельному солдату перестало умирать…»
Звуки выстрелов не утихают. Свист пуль неумолимо впивается в уши и, разрываясь осколочной гранатой, пробивает мозг. От этого удара больно. Больно не физически, а где-то внутри. Больно по-человечески. Больно на расстоянии.
На расстоянии, в дыму, от тебя люди. Не бутафорские. Настоящие. На линии огня – монастырь. Не примечательный. Обычный. После обстрела аэропорта в Донецке от него осталось мало: дырки от пуль на его дверях, сожжённая крыша да стены. И как символ всего – Богородица, потерявшая из-за войны лицо, лик. На могильном камне от этой иконы остались видны лишь руки да Ребёнок на них.
Дождь спокойно прошивает его насквозь, словно давая понять, что место ещё не оставлено Богом. Не оставлено оно и людьми, казалось бы, более грешными, чем Создатель. Они приходят туда каждый день и заново собирают место, которое некогда было для них святым. Впрочем, оно таковым и остаётся.
Для служащих храма война становится поворотным моментом, сближающим их с Богом. «Война – лучшее, что случалось со мной в жизни», – говорит трудница. Понять трудно, но осуждать нельзя. Затем идёт следующий кадр с интервью: «Где мы?» – задаёт вопрос режиссёр. «Мы? В преисподней», – улыбаясь, отвечают ей ополченцы.
В глазах служащих храма – спокойствие. Во время общения с режиссёром звучит взрыв. Монахиня вздрагивает, но глаза не выдают страх. Боится ли она смерти? Складывается ощущение, что нет. И почему-то на ум пришла цитата одного человека, который оставил наш мир: «Для нас смерть – это притупленное её осознание, которое с нами всегда. Мы становимся сильнее оттого, что постоянно готовимся к тому, что кто-то из нас не вернется. Почему на полях сражений нас не сломили, как в Харькове и Одессе? Для Одессы случившееся стало шоком, и она замерла. А мы были готовы к смерти, и для нас произошедшие события стали поводом к восстанию». Вот и служители храма восстали. Только не физически, а духовно. Да и грешно это, настоящему христианину, смерти бояться.
Спросите, как мне фильм «Донецкая вратарница» Батраевой? Моё мнение – пятью абзацами выше. Не поняли? Что ж, и такое бывает. Я не хочу писать рецензию и вообще не желаю знать, что это за жанр. Пишу – как чувствую, и считаю это правильным. По-иному этот документальный фильм не опишешь. Тут не смотреть, а чувствовать надо.
В фильме отсутствует политический подтекст, и позиции автора вы не найдёте. Однако на протяжении всей картины самым главным для меня стал вопрос: для чего? Для чего нужна была эта война? Ради этого надо было скакать на Майдане вместе с нацистами? Неужели переворот в «великой и незалежной» стоил трагедии в Одессе, Донецке, Луганске и других городах? И если люди, показанные в фильме, нашли спасение в Боге, то что делать остальным? Чего стоит эта «перемога» украинской власти? Да если это и победа, то, без сомнения, временная, ведь «отдельному солдату когда-нибудь перестанет умирать» (Е. Летов) за неясно обрисованную цель.
Героиня фильма сказала, что одному Богу известно, сколько продлится война. Он послал её для того, чтобы люди поняли цену всему происходящему вокруг. Не думаю, если честно, что народ Украины заслужил это. Не думаю, что заслужил это и народ Югославии, и многие другие. Просто воля некоторых людей – вернее, не воля, а прихоть – превыше всего. Решили совершить переворот, но он прошёл, увы, без подъёма. Суть переворота в том, что ты всегда возвращаешься в изначальную позицию, а тут, пожалуй, было сделано несколько шагов назад.
И пока мы пишем тексты, пока люди сидят в Раде и Кремле, пока люди в окопах, кто-то реставрирует Иверский монастырь в Дебальцево, принимая эту войну как нечто данное свыше. Они спокойны, они блаженны. Видимо, знают чуть больше, чем мы. Видимо, чувствуют то, что многим почувствовать не дано.
Школа русской философии
Николай ИЛЬИН. Лекция 3. На пороге национальной философии: «Общество любомудрия»
Глубокоуважаемые читатели этих лекций! Дамы и господа!
Сегодня мы начинаем рассматривать процесс становления русской национальной философии. Почему я говорю не просто о русской философии, а о русской национальной философии? Значит ли это, что меня интересуют только черты, отличающие русскую философию от философии других европейских народов? Такие черты, естественно, есть, и более того – являются существенными, глубоко важными. Но пока речь не о них. О национальном характере русской философии я говорю сейчас в другом смысле. Поясню, в каком именно.
В Древнем Риме слово natio означало, в первую очередь, рождение, происхождение, род [1: 594–505]. И хотя этим идея нации, конечно, не исчерпывается, но, тем не менее, называя те или иные культурно-исторические явления национальными, мы должны иметь представление о родословной этих явлений, их происхождении и связанной с этим происхождением преемственности, традиции. Национальное по сути своей существует лишь там, где есть живая традиция.
Русская философия не является исключением: она стала национальной, русской не номинально, но реально – только тогда, когда в России сложилась традиция философского творчества как самостоятельного элемента русской культуры в целом. Самостоятельного элемента – то есть элемента sui generis, элемента своего особого рода, не являющегося лишь видоизменением других элементов, будь то религия, искусство или частные науки (взятые порознь или все вместе).
Ясно, однако, что философия в России не могла возникнуть сразу как вполне самостоятельный элемент духовной жизни; процесс его формирования был продолжительным, и сложным. Но рассматривать этот процесс в нашем курсе, фактически вводном, нет не только возможности, но и существенной необходимости. Дело в том, что в указанном процессе присутствует весьма краткий, исторически чуть ли не мгновенный период, который можно назвать точкой необратимости. До этой «точки» философия была в России несущественной, хотя и любопытной деталью русской культуры. После этой «точки» – философия уже обладала своим корнем в русской почве; корнем, прорастанию которого не смогли помешать неблагоприятные внешние обстоятельства.
Эта «точка необратимости», вообще говоря, хорошо известна, о ней много писали и иногда пишут сегодня – но ее подлинное значение до сих пор, на мой взгляд, не продумано в должной мере и даже искажено ложными толкованиями. Речь идет о московском Обществе любомудрия, хотя вряд ли сильно ошибаются те, кто говорит вместо «общества» – кружок. Время существования этого кружка: 1823–1825 гг. Его наиболее видные (в философском плане) участники: князь Владимир Федорович Одоевский (1803 или 1804 – 1869), председатель Общества; Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805–1827), секретарь Общества; и уже известный нам Иван Васильевич Киреевский (1806–1856).
Сразу отмечу два самых характерных убеждения названных сейчас «любомудров». Это, во-первых, убеждение в необходимости собственно русской философии, усвоившей достижения западной мысли, но способной сказать и свое слово.
Это стремление выразилось, пусть в какой-то степени и наивно, уже в «русификации» слова «философия», превратившегося в слово «любомудрие». Впрочем, такая русификация отнюдь не выдерживалась с педантичной строгостью.
Во-вторых, для любомудров философия была наиболее тесно связана с искусством, в особенности – с искусством поэзии. Впрочем, у В. Ф. Одоевского на первый план вышла музыка; но, так или иначе, именно эстетический подход к философии резко отличает любомудров от славянофилов, об «эстетике» которых трудно говорить иначе, чем с недоумением.
Не могу не привести в связи с этим справедливые слова Н. Н. Страхова: «Никому, впрочем, не тайна холодность наших славянофилов к нашему Пушкину. Она заявляется издавна и постоянно. Это печальный факт, который еще и еще раз свидетельствует о безмерной путанице нашей жизни. Люди, даже всего глубже понимающие эту жизнь, все еще недостаточно согреты ее живым скрытым теплом, так что им бывают чужды самые горячо бьющиеся кровью ее явления. Дорожа пониманием основных черт ее духа, они равнодушно, без боли отбрасывают родное явление, мешающее этому пониманию, разрушающее, как резкое исключение, их свято уважаемую теорию» [2: 4].
Возвращаясь к любомудрам, следует отметить, что их достаточно часто причисляют к «русским шеллингианцам», чуть ли не к