шу или дом, не помню, вероятнее последнее). Назовете ли Вы это обременительным? А между тем сколько порицаний на нас за это!» Я поспешил заметить Его Святейшеству, что, по-видимому, не этот пункт есть существенный в жалобах болгар на В[еликую] Церковь. «Знаю, – отвечал живо Патриарх. – Мы преследуем якобы их! Какая бесстыдная клевета! Я 12 лет был иеродиаконом при болгарской церкви в Софии. Я был архиереем в Иоаннине. Видел, могу сказать, все те места, откуда идут на нас жалобы, и могу уверить Вас положительно, что все эти упреки нам в стеснении языка болгарского чистая выдумка. Пусть укажут мне хоть одну церковь, из которой изгнано было славянское богослужение и введено вместо его греческое! Пусть скажут, какое болгарское училище мы закрыли! Не старались ли, напротив, ввести преподавание славянского языка в училищах греческих? Доказательство Вам – Халкинское училище. Там и теперь все обязательно учатся славянскому языку. В училище этом есть и греки, и болгаре. Мы никакого предпочтения не делаем одним перед другими. Но говорят, что архиереев в Болгарию мы посылаем все греков. Неправда. Когда мы находим между болгарами людей способных и достойных, мы их рукополагаем так же, как и греков, без малейшего различия. Но дайте нам таких». При этом слушавший разговор наш митрополит сказал: «Были из них рукоположены двое, но что будете делать: оказались пьяницами». «Оставьте это, – строго перебил его Патриарх. – Это частности. Одни могли не удаться, другие удадутся. Нет, возлюбленный мой архимандрит, это все предлоги, – продолжал он, обращаясь ко мне снова и, видимо, скорбя. – Тут замешалось христоненавистное честолюбие одного человека. Ему хочется быть Патриархом – вот и все!»
Я знал жестокое озлобление Великой Церкви против Преосвященного Илариона и попытался представить его в лучшем свете, сказав, что его, вероятно, заставляет действовать против В[еликой] Церкви народ. «Уловки», – перебил живо Патриарх. Я указал на доброе сердце его, на его глубокое уважение к лицу Патриарха, намекнул, что, если бы болгаре получили от Е[го] С[вятейшест]ва чего желают, Преосвященный Иларион первый того же дня прибег бы к Его Святейшеству лобызать его святую десницу. «Еще бы не пришел! Конечно! – проговорил, улыбаясь, Патриарх. Я продолжал, что он, Патриарх, не имеет в виду быть, – удовольствовался бы титлом архиепископа, даже Епископа… «Даже архимандрита, – живо подсказал моим тоном Патриарх и засмеялся, – лишь бы быть независимым! Но в этом-то и затруднение! Если бы дело шло об этой табакерке, я бы дал ему ее сию минуту. Но независимости я не могу, я не имею права дать ему. На это надобно иметь согласие всей Церкви, – моего Синода, других Патриархов, да даже – самой вашей Церкви. Согласится ли вся Православная Церковь на противоканонический акт отделения Болгарской Церкви? Да и что такое Церковь Болгарская? Где, и как, и что она? Говорят, Терново, но Терново. Вам известно, что?» Мне действительно известно было, что «Терновская» сторона болгарского вопроса слабее «Охридской» и что об этой, а не о той надобно рассуждать с Патриархом, когда дело вызывается им на суд канонический, и потому я поспешил отвесть его от Тернова к Охриде, сказав ему, что болгаре уверяют, что они ничего другого не ищут, кроме канонического восстановления Охридской (и всея Болгарии) архиепископии, противоканонически упраздненной в 1767 г. «Далась им эта Юстинианова Юстиниана! – заметил Патриарх. – Но ведь архиепископии Юстиниановой Церковь не признавала и не утверждала никогда. Вы не найдете ни одного соборного, ни даже патриаршеского акта, которым бы признавалась ее независимость». «Однако же самый акт присоединения ее в 1767 г., – заметил я, – есть уже вместе с тем и акт признания бывшей ее независимости до присоединения». «Но, – возразил Патриарх, – присоединение это было по желанию самой же Болгарии. Вам известны тогдашние обстоятельства».
По-видимому, Его Святейшество предвидел готовое сорваться с языка моего замечание о том, что как в одно время было у Болгарии желание присоединиться, так в другое может придти желание отделиться. Оба желания равносильны. Он быстро перевел предмет беседы с исторической почвы на географическую и сказал мне: «Хотите видеть, как неосновательно притязание болгар на восстановление Охридской болгарской архиепископии? Там болгар почти нет. Епархии тех мест заселены более всего албанцами, после них – валахами, потом уже болгарами и греками. Не думаете вы, что албанец согласится иметь своим епископом болгарина, и валах предпочитает болгарский язык греческому, – и тот, и другой ему чуждые? Нет, вопрос сложнее, чем он представляется болгарам. А в епархиях, где греческое и болгарское населения смешаны наполовину, что Вы будете делать? Поставить там двух православных епископов? А валахи потребуют третьего! А албанцы четвертого! Видите, куда мы заходим. Недавно были здесь два представителя мельхитов, искавших присоединения к Православной Церкви. Их первое дело был требовать себе независимого Патриарха. Я им сказал: если вы искренно желаете Православия, то мы вас с любовью принимаем. А Патриарх у вас уже есть (т. е. Антиохийский, Бл[аженнейший] Иерофей). Потому что, согласитесь сами, св[ятый] архимандрит, что же это будет? В одной и той же Сирии два Патриарха православных, да еще несколько неправославных!
И на каком же основании дать болгарам независимость? Составляют ли они политически что-нибудь отдельное? Мой берат не делает никакого различия между христианскими православными подданными султана, не знает никаких народов. Для правительства турецкого существует один только народ, народ православных!» Я заметил Его Святейшеству, что слово народ, как видно, может быть принимаемо в разных значениях. Порта, очевидно, разумеет под ним другое, нежели что разумеется вообще. Употребляя слово народ в официальном смысле Порты, Греческая Церковь разумеет под ним народ греческий, свое племя. «Это несправедливо, – ответил мне Патриарх. Мы включаем в понятие народа равномерно греков, болгар, валахов, сербов, хорватов, арванитов, даже арабов, даже армян, потому что есть армяне православные». Приседящий нам митрополит прибавил, что я действительно ошибаюсь в истолковании слова народ (έθνος). Я ответил, что не обо мне идет дело, а о болгарах, которые полагают, что В[еликая] Церковь под έθνος разумеет одно только греческое племя. «Так все равно, они ошибаются», – заметили оба святители. «Они бы не имели, может быть, повода ошибаться, – отвечал я, – если бы не читали ежедневно в греческих газетах, и преимущественно афинских, истолкования этого слова в смысле народности племенной греческой. Патриарх выразил свое неудовольствие на афинскую печать и просил верить, что смысл спорного слова есть именно тот, который придается ему правительством и В[еликою] Церковью.
Я было встал, чтоб проститься с Его Святейшеством, и сделал ему намек на неизбежность уступок, перечислил ему те пять пунктов, в которых болгаре высказали свои желания и просил его благословения. Он просил посидеть меня еще. Перечисляемые пункты он слушал с напряженным вниманием, относившимся, думаю, не столько к словам моим, сколько к выражению лица моего и к тону речи. Пункты ему давно были известны. Полагая, вероятно, уже решенными (в смысле отрицательном) первые три пункта, он удовольствовался сделать замечание относительно двух последних и сказал с легкою иронией: «Благодарим братьев болгар за заботу о нас. Церковь пережила много бедственных времен. Христолюбцы ее не оставляли. Они и болгар, может быть, иногда поддерживали своими средствами». Я дерзнул заметить Его Святейшеству, что болгаре, к сожалению, не видят в том жертвы со стороны В[еликой] Церкви, уверяя, что она их же пособием пособляла им, если пособляла. «Отчего же их? – заметил спокойно Патриарх. – Кто трудится, тот получает свое, и как своим жертвует». Не припомню, как шла далее беседа, и каким образом стало уместным Патриарху спросить меня, какой бы независимости я хотел болгарам? На это я ответил, что моему мнению тут нет места, что оно ни к чему не послужит, что, наконец, я даже не вправе высказывать его, но что, конечно, некоторые уступки… «Ах, Боже мой, – живо перервал Патриарх. – Да я готов уступить все, что возможно, невозможного делать не могу». – «Но не найдется ли среднего какого-нибудь пути к выходу из затруднений, – сказал я, частию как бы рассуждая сам с собой, частию как бы вопрошая обоих иерархов. «Что бы это за путь был?» – сказал Патриарх с видимым недоверием ко всему, что придумать можно. Я сказал, что, живя долго в Элладе, неоднократно имел случай слышать и хвалить систему церковного управления, существующую на седми Ионических островах. Не можно ли было, прибавил я, применить ее и к болгарам? «Так, – сказал Патриарх, размышляя, – но спрошу я Вас, зачем?» – «На это зачем дать ответ довольно трудно, – отвечал я. – Если В[аше] С[вятейшество] находите, что настоящее положение дел угрожает спокойствию Церкви, то излишне искать отвечать: зачем? Если же не находите таковым, то я не знаю, что сказать». Патриарх тоном совершенной уверенности сказал мне, что движение болгарское есть частное дело нескольких интриганов константинопольских, что народ болгарский ему не сочувствует, что он имеет успокоительные известия из епархий, что даже сами константинопольские возмутители разочарованы в Пр[еосвященном] Иларионе и оставят его, лишь только В[еликая] Церковь подвергнет его церковному наказанию. Последнюю меру я позволил себе назвать опасною и вместо нее предложил изыскать способ приблизить к Патриарху Пр[еосвященного] Илариона, если действительно в нем надобно искать причины и средоточия болгарского движения. «Да нет способа сблизиться, – отвечал Патриарх. – Нейдет к нам. Приведите его, я рад сделать пять-шесть уступок для умирения Церкви».
На этом кончилась беседа наша. Оба иерарха благодарили меня за посещение и просили усердно видеться чаще.
Того же дня я отдал визит митрополиту Серрскому (Никодиму). Это человек нового образования. С ним мы долго обследовали причины неприятного положения Великой Церкви. Разбирали в подробности значение эллинических идей и стремлений в православии, равно как и панславистических. Отрицали оба участие России в болгарском движении – с тем, однако же, различием, что я приписывал оное накипевшему в течение веков (от многих причин) неудовольствию болгар на греков и обратно, а он действию католической и частию протестантской пропаганды. Удивлялись, отчего Церковь Православная находится в таком разобщении частей своих одних с другими, отчего на Востоке не изучается русский язык, отчего у православных народов охладела любовь к матери своей Греческой Церкви, горестными судьбами (если уже не чем другим) достойной сочувствия не только своих, но и чужих и пр. Я уже замечал и прежде, что это человек с большой будущностью. Родственник Патриарха, он теперь имеет двойной вес. Может быть, надобно пожалеть, что он так рано украсился титлом митрополита. Беспристрастный взгляд на дела своей Церкви отселе для него труден. Только во имя науки можно еще вызывать на некоторые уступки вопиющей правде.