– Пообедаем вместе, – весело и спокойно сказала Динара, приветливо помахав еще одной проходящей мимо парочке и дружелюбно пожав Люсе руку. – Я никуда тебя не отпущу!
Люся слегка передернулась, со стыдом и ужасом осознавая, что ей постепенно становится душно и нестерпимо плохо, что эту фразу «не отпущу» она слышала сто раз в своей жизни. Еще она осознавала, что перед ней был не человек, а ангел во плоти, и что, по всем человеческим законам, если этот ангел просит разрешение пролить свое тепло, добро и свет на нее, торопящуюся черт-те куда Люсю, нужно быть неблагодарной, гадкой, ужасной, чёрной дрянью, чтобы от него, этого добра, как и от ангела во плоти, мысленно улепётывать что есть мочи. Еще Люся ясно и отчетливо осознавала, что вокруг было действительно нестерпимо хорошо и что она, несмотря на все это «хорошо», принимала его как «хорошо» только головой, всеми силами души мечтая убежать и скрыться, прийти сюда, в этот сад, с кем-нибудь другим или вообще не приходить сюда никогда. Быть на работе, выполнять свой долг или – нет, быть одной, – все что угодно, только – делать что-то другое.
В какой-то момент Люся поймала себя на мысли, что ее к этому саду и Динаре как будто бы привязывала теперь совесть, сковывала против воли по рукам и ногам.
– Я знаю, ты торопишься, – прервала ее поток Динара, как будто прочла плохие мысли, уже написанные на Люсином лбу. – Мы зайдем сюда, в-о-о-н сюда, на одну секунду! – Она скрылась в небольшом магазинчике в самом центре зеленых просторов и вышла оттуда через пару минут с маленьким пакетом подарков, которые, улыбаясь, протянула Люсе со словом «тебе».
Когда Люся, наконец, села в автобус, то подумала, что совсем никуда не опаздывает, что в саду было душевно и прекрасно, тихо и хорошо, и что надо с собой и своими скоростями что-то делать, как и со всем остальным, так подло и некстати поселившимся в душе.
Автобус был в чем-то даже похож на Динару, в том смысле, что кружил Люсю по городу, медленно и плавно в течение часа, а вокруг разговаривали люди, дул ветер в открытые окна, бил о железный остов и звенел маленький колокольчик.
Когда вечером Люся снова пришла домой к Динаре и поднялась по крутой английской лестнице на последний этаж, чуть не скатившись вниз, Динары дома не было. Люся съела приготовленную жареную картошку и вдруг подумала, предварительно отпив немного пива из красивого фужера, что тоже хочет быть сестрой милосердия и что ее теперешние каждодневные заботы, как и она сама, ничего не стоят в масштабах Вселенной и даже в ее собственных масштабах, и что все, что она делает – почти зазря и бесполезно, и надо это «зазря» давно поменять.
Утром, быстро приняв холодный душ, Люся снова бежала в офис, соображая, как мало времени осталось до возвращения домой, в Россию, и как странно она провела время у Динары, почти не работая, а только думая о том, какой надо быть и что можно исправить.
***
Вечерами английский город живет своей странной жизнью. Тепло превращается в холод, а холод – в тепло. Воздух полон приведений прошлого, которые отражаются в стеклах слегка освещенных домов и мощеных камнем улицах. В какой-то момент в последний день вашего пребывания в Англии начнёт моросить дождик, а потом вдруг этот дождик заканчивается, как будто его и не было.
Тепло бежать по шершавым мощеным поверхностям, вдыхая свежий воздух небольшого провинциального городка.
Василий ПУХАЛЬСКИЙ. «Жизнь свою прожил не напрасно…» (продолжение)
Это были охранники лагеря, из которого я убежал. Они избили меня, скрутили руки за спину и повели назад. Дойдя до трассы они остановили попутный грузовик, бросили меня в кузов, и в тот же вечер я был в том же лагере.
Комендант построил всех пленных во дворе, а меня поставил перед строем и начал говорить. Он долго рассуждал о том, как нас хорошо одевают и кормят, содержат в нормальных условиях, не издеваются над нами, а тут кому-то, видите ли, вздумалось бежать. Чего же нам ещё не хватает? Работайте хорошо, и всё. Ещё сказал, что имеет полное право расстрелять меня перед строем, но не сделает этого – просто отправит в другой лагерь, из которого убежать уже невозможно.
Потом повернулся ко мне и спросил: «Ну что тебе ещё нужно?». Женя не выдержал и тихонько сказал: «Свободы». Комендант тут же прицепился к нему: «Что ты сказал?» И тот пленный, что до Жени был переводчиком, перевёл ему. Комендант посмотрел на Женю: «Кажется, вы – братья?», – и приказал охране дать мне двадцать палок и на два часа поставить с полной выкладкой и поднятыми вверх руками, и Жене – двадцать палок за его слова.
С меня сорвали одежду, уложили на лавку и начали бить. Я сцепил зубы от боли, но не кричал, а стонал. Потом меня подняли, надели вещмешок, набитый землёй, и поставили у стены с поднятыми вверх руками. Не знаю, сколько я так простоял, знаю лишь, что уже ничего не чувствовал и рук удержать не мог. Тогда их мне вверху привязали.
Очнулся я ночью в бараке. Вокруг сидели ребята. Первое, что помню – как я попросил воды и меня напоили. Потом ребята спросили у меня, хочу ли я есть, и каждый мне что-то нёс: кто кусочек хлеба, кто варёную картофелину, кто кусок свеклы – в общем, накормили меня.
Утром ко мне пришёл комендант и заставил снять рубашку. Сам я снять не мог, мне помогали ребята. В некоторых местах рубашка присохла к ранам и было очень больно. Комендант осмотрел мою спину и сказал: «Хорошо». Потом дал Жене какую-то мазь и велел смазать мне всю спину, а сам удалился. Когда он ушёл, Женя сказал мне: «Нужно было не молчать, а кричать. Меня вот только пятнадцать раз ударили и то не очень сильно, я громко кричал, и комендант сказал: “Хватит”».
Весь этот день я пролежал, а на следующий меня снова повели в кузницу. Женю сняли с переводчиков и послали вместе с другими пленными чистить сараи от навоза. Новый переводчик сказал мне, что комендант поехал просить другого кузнеца и как только его пришлют, меня отправят в другой лагерь. После побега, я пробыл в этом лагере ещё с неделю, а когда нашли другого кузнеца, нас с Женей отправили в другое место.
Рано утром мы вместе со всеми позавтракали, забрали свои вещи, а ребята принесли нам в дорогу съестного у кого что было, и мы ушли в сопровождении двух конвоиров. А вещей-то у каждого и было по одной ложке, да по тряпке, чтобы утирать лицо после умывания. Мы шли весь день. Конвоиры вели нас неспеша. Мы подолгу сидели в лесу, отдыхая. К этому времени снег уже подтаял и подсохло, а шоссейная дорога была совсем сухая. В другой лагерь мы пришли к вечеру. Конвоиры нас сдали, а сами ушли обратно.
Нас завели в барак, один из солдат показал нам нары, на которых мы будем спать, и тут же вывел нас во двор. Там уже работали другие пленные. Они были такие худющие, что страшно смотреть – пилу еле таскали. Солдат дал пилу и нам, тоже заставил пилить дрова. Мы с Женей напилили за полчаса дров больше, чем они за весь день.
Вскоре с работы пришли остальные пленные и их усадили ужинать. Дали жиденькую баланду да граммов по сто сырой брюквы.
Мы познакомились с пленными, и они нам рассказали, что каждую ночь немцы вбегают в барак и всех выгоняют строиться во двор. Тех, кто не успеет выбежать, товарищи выносят уже мёртвыми, а вечером, примерно через час после отбоя, заходят и проверяют: кто спит одетым, того насмерть забивают палками.
После ужина нас всех загнали в барак и приказали ложиться спать. Мы с Женей быстро разделись и легли. Примерно через час загремел замок и в барак вбежал немец. Он подошёл к нам, проверил раздеты ли мы, сказал: «Гут», – и пошёл дальше, вглубь барака. Через несколько мгновений мы услышали сильный крик. Спустя пару минут немец вышел из барака, а пленные шёпотом по бараку передали, что один из пленных не снял гимнастёрку и немец заколол его штыком, ударив в грудь несколько раз.
Часа в два ночи в барак снова вбежали немцы и закричали: «Ауфштейн!». Мы быстро оделись, и нам приказали строиться. Мы выскочили из барака, но не знали, куда направляться. Выручил один из пленных, который выбежал вслед за нами. Он велел бежать вслед за ним. Вскоре мы встали в строй, где уже были другие пленные. Из барака донеслось сердитое рычание овчарки и громкий истошный крик. Потом всё стихло.
Немцы выбежали из барака и подскочили к строю. Придрались к двоим. У одного была расстёгнута шинель, а у другого на голове не было пилотки, которую он впотьмах не смог найти. Били их палками насмерть, а потом, ещё на живых, натравили овчарок. Утром из барака вынесли ещё троих. На следующее утро – подъём с овчарками и громкими криками. А если кто из пленных замешкался, на него натравливали овчарок. И не было такого дня, чтобы собаки не загрызли хоть одного человека. Немцев это радовало, они весело смеялись.
В то утро мы все вышли из барака и построились. Солдаты нас пересчитали и выдали завтрак. На завтрак был тот же брюквенный суп и по кусочку сырой брюквы. Потом всех построили в колонну по шесть человек, нас с Женей поставили в первую шеренгу. Один из военнопленных, увидев это, сказал, что сегодня одного из нас изорвут овчарки. Я подумал про себя: хорошо ещё, если изорвут, а то могут и загрызть насмерть. Мы с Женей переглянулись и ничего ему не сказали.
Один немец отбежал от колонны метров на сто пятьдесят и воткнул в землю палку, положив на неё сверху что-то. Через некоторое время в лагерь приехало несколько автомашин, из которых вышло человек шесть офицеров и трое штатских. Они подошли к строю и поздоровались с охраной. Товарищ шепнул: «Сейчас начнётся». И действительно началось.
Ко мне подошёл офицер с майорским погонами и по-немецки спросил: «Бегать умеешь?». Я понял, что он у меня спросил, но ничего не ответил, сделав вид, что не понял. Тогда немец сказал на ломаном русском: «Бегайт уметь? Я слыхаль, что уметь. Будешь бежаль на тот палька, а я смотреть, как ты бежаль. И приносить мне, что там лежаль. Если бистро бежаль, я даваль один сигарет. Ферштейн?».
Бежать нужно было по его сигналу, когда он махнёт перчаткой. И я стоял и ждал, что же будет дальше. Немец махнул перчаткой, и я, сорвавшись с места, побежал к палке. Бежал и всё время прислушивался к тому, что делалось сзади. И вдруг услышал у себя за спиной тяжёлое собачье сопение и топот. Быстро глянул и увидел, что в нескольких метрах позади – овчарка. Тогда я повернулся к ней лицом и когда она сделала на меня прыжок, одной рукой схватил её за ошейник, а другой за заднюю ногу и с силой ударил её об землю. Она издала звук «Гаф!» и вытянулась на земле. Я добежал до палки, взял маленькую дощечку, которая там лежала и побежал обратно, а сам бегу и думаю, что это мои последние шаги по земле.