Но вряд ли дождется человечество конца XXI века при возглавлении нынешних своих «элит», строящих Новый мировой порядок, противоречащий Божиим духовным основам общества и воле Божией.
– Благодарю за интересные ответы, Михаил Викторович. Журнал «Парус» желает Вам благополучия и Божьей помощи во всех начинаниях.
Беседовал Ренат АЙМАЛЕТДИНОВ
Февраль 2019 г.
Школа русской философии
Николай ИЛЬИН. Лекция 4. Под знаком народности. Философское значение новой русской идеологии
Глубокоуважаемые читатели этих лекций! Дамы и господа!
На прошлой лекции мы убедились, что у ряда ведущих членов «Общества любомудрия» – у В. Ф. Одоевского, Д. В. Веневитинова, И. В. Киреевского – зародилась, еще в 1820-е годы, мысль о возможности и необходимости самостоятельной русской философии. Я не стану утверждать, что подобная мысль была характерна исключительно для вышеназванных любомудров; но то, что у них она стала руководящей мыслью – несомненно.
Несомненно, однако, и другое. Одного стремления группы талантливых мыслителей к тому, чтобы, по удачному выражению Георгия Флоровского (1893–1979), философия в России стала русской философией [1: 236], устойчивым проявлением национальной культуры, – недостаточно. Для этого требуется более общий и мощный фактор. Таким фактором является подъем национальной культуры в целом на принципиально новый уровень, где причастность к культуре означает, в той или иной степени, причастность к философии. Это не значит, конечно, что все высоко образованные и истинно культурные русские люди должны были перейти в разряд философов. Причастность к философии в случае людей, не имеющих особого философского призвания, всегда опосредована идеологией, то есть комплексом небольшого числа базовых идей, позволявших, в нашем случае, осмысленно воспринимать русскую культуру, русскую историю, русскую жизнь вообще. Собственно говоря, такая идеология сама является частью (или даже ядром) настоящей высокой культуры. Другое дело, что и падение культуры сопровождается, как правило, неким «идеологическим обоснованием». Но сейчас мы говорим об эпохе подлинного культурного подъема России – и, соответственно, рождения адекватной этому подъему идеологии.
И этот подъем, и это рождение действительно произошли в России в те годы царствования Николая I, когда его министром народного просвещения был граф Сергей Семенович Уваров, то есть в 1833–1848 годах.
Здесь необходимо сначала отметить следующее. Имена императора Николая I и графа С. С. Уварова принадлежат к числу имен, наиболее одиозных как с точки зрения советской историографии, так и с точки зрения «либералов», как в дореволюционной, так и в «постсоветской» России. Главным «преступлением» Николая I является то, что он решительно подавил попытку военного переворота, предпринятую так называемыми «декабристами»; а граф Уваров «виноват» в том, что, вступая в должность министра народного просвещения, заявил: «Народное воспитание должно совершаться в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности» [2: 215] – и оставался верен этому принципу до конца.
Оправдывать Николая I я не считаю нужным: по сути дела, он совершил то, на что не решился почти столетие спустя Николай II; страшная цена, которую заплатил за эту нерешительность русский народ, слишком хорошо известна. Что касается якобы чрезмерной жестокости Николая I по отношению к «декабристам», приведу еще одно историческое сравнение.
В Англии в 1802 г. некий полковник Эдуард Деспард (Despard) начал пропагандировать идеи Французской революции узкому кругу лиц (около тридцати человек) «за кружкой пива». Почти сразу он был арестован по доносу одного из слушателей и приговорен к зверской казни четвертованием, которая была заменена более милостивой – его просто повесили, а когда, по словам историка, он умер через двадцать пять минут, отрубили голову. Вместе с ним казнили еще шестерых, из числа наиболее внимательных слушателей. См. Ashton J. The Dawn of the XIX-th Century in England. London. 1886. V. 1. P. 81–82. V. 2. P. 282. Характерно, что автор не выражает ни малейшего сочувствия к несчастному полковнику и другим повешенным.
Переходя к деятельности Уварова, подчеркну сначала, что она отнюдь не ограничивалась созданием приведенной выше «тройственной формулы». Американская исследовательница Цинтия Виттекер пишет в монографии, посвященной Уварову, что «именно на 30–40-е гг. приходится золотой век университетов, лучший период в истории средней школы, крупные успехи технического образования и естественных наук, качественный скачок уровня преподавания на всех уровнях, стремительный взлет количества печатных изданий, рождение востоковедения, славистики, классической и общей филологии, создание исторических архивов, настоящий бум археологических изысканий – поистине, общее культурное возрождение». Притом, добавляет автор, «все эти сферы находились на попечении Уварова как министра просвещения» [3: 109]. «По сути дела, аристократия знаний в России начала заменять собой природную аристократию» [3: 13] – в этом видит Ц. Х. Виттекер основную заслугу С. С. Уварова.
Увы, основательные исследования деятельности Уварова, которые были бы написаны современными российскими историками, мне не встречались. Будем надеяться, что это мое личное упущение.
Так или иначе, общий культурный подъем наступил в России вскоре после того, как «любомудры» высказали свои надежды на «нашу философию», по выражению И. В. Киреевского. В условиях такого подъема естественно возрастала и воля к самобытному философскому творчеству (как возрастала творческая воля и в других областях культуры). Конечно, внимание к западноевропейской (особенно немецкой) философии не убывало, но при этом получали особенно ясное и яркое подтверждение замечательные слова, сказанные позже Н. Н. Страховым: «Европейские влияния только пробудили те струны и силы, которые уже хранились в русских душах» [4: 17].
Какая же струна была затронута в первую очередь? Сколько-нибудь внимательный (и непредвзятый) взгляд на русскую культуру 1830–1840-х гг. убеждает: это была струна народности. Разберемся в этом ключевом для понимания становления русской философии моменте несколько глубже. Прежде всего, необходимо отметить, что понятие народности не было изобретением Уварова: он только гениально угадал, какого элемента недостает в русской идеологии, ядром которой еще со времен Московской Руси была симфония «Священства и Царства», то есть согласие, «гармоническое соединение» Православия и Самодержавия [5: 141].
Этим недостающим элементом была идея национальности, которая стала играть важнейшую роль в европейской политической жизни после краха завоевательных устремлений Наполеона I. Как бы отвечая на появление этого нового фактора, еще в 1819 г. Петр Андреевич Вяземский (1792–1878), талантливейший поэт и умнейший человек, предложил в одном из писем слово народность как перевод слова национальность (см. подробнее [6: 32–33]). Понятие народности быстро вошло в культурный обиход, но исключительно при обсуждении присутствия (или отсутствия) качества народности в тех или иных литературных произведениях. Особенно горячо обсуждался вопрос о творениях А. С. Пушкина; например, уже знакомый нам Дмитрий Веневитинов не замечал народности в «Евгении Онегине», но считал, что в «Руслане и Людмиле» Пушкин «доказал нам, что может быть поэтом национальным» [7: 188].
Впрочем, самое интересное суждение о народности в литературе высказал сам Пушкин, отметив: «Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками – для других оно или не существует, или даже может показаться пороком» [8: 39]. Мы еще вспомним эти слова, когда затронем знаменитую «пушкинскую речь» Ф. М. Достоевского, который, ссылаясь на творчество Пушкина, доказывал, что «сила духа русской народности» заключается во «всемирной отзывчивости» и во «всечеловечности» [9: 456].
Но не будем спешить и обратимся к вопросу о том, какой смысл получает начало народности в «тройственной формуле» С. С. Уварова. Здесь нас ждет определенное разочарование, если мы будем искать у него определения народности, ответа на вопрос «что такое народность?». Фактически Уваров и сам признавал отсутствие здесь необходимой ясности. В частности, он писал, подводя итоги деятельности своего Министерства в 1833–1843 гг.: «Относительно к народности всё затруднение заключалось в соглашении древних и новых понятий; но народность не заставляет идти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях» [2: 233-234]. Народность требует движения идей – в том числе и осмысления самого начала народности.
Но один момент Уваров выделяет совершенно отчетливо – когда говорит о том, какое отношение к Европе вытекает из начала народности. В том же итоговом документе он пишет: «слово народность возбуждало в недоброжелателях чувство неприязненное за смелое утверждение, что министерство считало Россию возмужалою и достойною идти не позади, а по крайней мере рядом с прочими европейскими национальностями» [2: 283]. Таким образом, начало народности – как государственный принцип – подразумевало достижение Россией той зрелости, которая позволяет ей занять достойное место в Европе. При этом Уваров совсем не случайно говорит о «недоброжелателях» начала народности – об одном из них речь пойдет уже в следующей лекции. Ясно также, что Уваров отвергает какое-либо принципиальное различие между понятиями народности и национальности; для него народность – это самобытно русская национальность. И снова повторю: здесь Уваров также угадывает (и пытается предупредить) попытку противопоставить «русскую народность» и «европейскую национальность» (см. ниже лекцию о «славянофилах»).