Жизнь – обман с чарующей тоскою,
Оттого так и сильна она,
Что своею грубою рукою
Роковые пишет письмена.
......................................................
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.
......................................................
Дар поэта – ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черной жабой
Я хотел на земле повенчать.
Даже картины природы в стихах Есенина, как и у Тютчева, и у Фета, пронизаны мыслью необычайной, оригинальной. «Мыслящий тростник» – когда-то написал Федор Тютчев, открыв читателю категорию не только образную, поэтическую, но и философскую. Так и у Есенина: родная природа дышит, «мыслит», радует нас своим живым присутствием:
Клубит и пляшет дым болотный…
Но и в кошме певучей тьмы
Неизреченностью животной
Напоены твои холмы.
Жесткая идеология советского времени не смогла засушить «философскую ветвь» нашей поэзии. К неожиданным и смелым обобщениям приводил читателя Б. Пастернак: у него даже секрет женской красоты «разгадке жизни равносилен». Удивительно, например, написанное Пастернаком в 1958 году стихотворение, в котором есть такие строки:
Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни очищают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Души воспламененной чьей-нибудь.
Эта глубокая философская мысль по тем временам была, конечно, неслыханно дерзкой, крамольной: журналистика и литература прославляли не только очистительные народные революции, но и бессмысленные террористические акты «революционных» групп, а поэт утверждал, что общественный путь расчищается вовсе не «потрясеньями» и «переворотами»!
У Б. Пастернака находим мы немало оригинальных по мысли и афористичных по форме строк о единстве Божьего мира, о родстве человеческой души и «души» природы. Вот лишь одно коротенькое стихотворенье:
Деревья, только ради вас
И ваших глаз прекрасных ради,
Живу я в мире в первый раз,
На вас и вашу прелесть глядя.
Мне часто думается – Бог
Свою живую краску кистью
Из сердца моего извлек
И перенес на ваши листья.
И если мне близка, как вы,
Какая-то на свете личность,
В ней тоже простота травы,
Листвы и выси непривычность.
Живым неутомимым воображением сближал времена Эллады с нынешними днями О. Мандельштам, и оказывалось, что жизнь, как единый поток, всегда двигалась вперед только любовью, мужеством и страстью к открытиям:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи, —
На головах царей божественная пена, —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер – все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Но были в прошедшем, двадцатом, веке поэты, которые чаще, чем другие, стремились к философскому осмыслению жизни. В середине столетия этим отмечено творчество Н. Заболоцкого. Мне хочется привести, хотя бы не полностью, одно его стихотворение; думаю, вы сразу отметите, как своеобразно, наперекор общему мнению, смотрит поэт на жизнь природы, на ее противоречия – прообраз человеческой боли и радости, добра и зла. И этот взгляд, конечно, глубокий, истинно философский:
Я не ищу гармонии в природе.
Разумной соразмерности начал
Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе
Я до сих пор, увы, не различал.
Как своенравен мир ее дремучий!
В ожесточенном пении ветров
Не слышит сердце правильных созвучий,
Душа не чует стройных голосов.
Но в тихий час осеннего заката,
Когда умолкнет ветер вдалеке,
Когда, сияньем немощным объята,
Слепая ночь опустится к реке,
Когда, устав от буйного движенья,
От бесполезно тяжкого труда,
В тревожном полусне изнеможенья
Затихнет потемневшая вода,
Когда огромный мир противоречий
Насытится бесплодною игрой, —
Как бы прообраз боли человечьей
Из бездны вод встает передо мной.
И в этот час печальная природа
Лежит вокруг, вздыхая тяжело,
И не мила ей дикая свобода,
Где от добра неотделимо зло…
А началась полноводная философско-поэтическая река с Пушкина. И речь не только об огромном количестве философских стихов в его творческом наследии; нет, само стремление, идя за поэтическим чувством и открывая его глубину и значение, находить всякий раз какую-то высшую, обобщающую мысль – это стремление унаследовано русскими поэтами от Пушкина. Наверно, его, великого современника, имел в виду Д. Веневитинов, которому судьба отпустила всего 22 года жизни, когда писал с блеском, достойным поэта пушкинского круга:
Не много истинных пророков
С печатью власти на челе,
С дарами выспренних уроков,
С глаголом неба на земле.
Ирина КАЛУС. «Впервые взглянул простолюдину в душу…»: критический метод К. Ф. Головина
(на примере интерпретации творчества И. С. Тургенева)
Сегодняшнее литературоведение до сих пор вынуждено «залатывать бреши», образовавшиеся в результате многочисленных идеологических перекосов. Именно поэтому в настоящее время актуально обращение к фигурам, по идеологическим причинам не вошедшим в литературно-критический пласт конца XIX в., долгое время замалчиваемым, однако по масштабу и глубине осмысления литературы вполне достойным числиться среди «генералов» литературной критики.
Таков Константин Федорович Головин (1843–1913) – писатель, общественный деятель, участник монархического движения; видный сотрудник Министерства государственных имуществ, горячий противник бюрократии. Его блестящая дипломатическая карьера оборвалась на 37-м году жизни из-за потери зрения, однако К. Ф. Головин, не теряя присутствия духа, стал видным антинигилистическим писателем, критиком, публицистом «почвеннического» толка (принадлежал к так называемому «продворянскому» консервативному течению). Публиковался под псевдонимом Орловский. Его повести и романы выходили в «Русском вестнике», «Русском обозрении» и других журналах.
Как критик К. Ф. Головин наиболее отчётливо проявил себя в книге «Русский роман и русское общество», которая в период с 1897 по 1914 г. выдержала три издания и была удостоена Пушкинской премии.
Кроме того, мыслитель был весьма авторитетен среди правых государственных деятелей и дворянского движения. На так называемые «среды Головина» приходили члены Государственного совета, учёные и литераторы. Писатель принимал участие в трудах Русского Народного Союза им. Михаила Архангела, сотрудничал с журналом «Прямой путь», являлся членом комиссии по подготовке книги в память 300-летия Дома Романовых, а незадолго до смерти участвовал в работе Пятого Всероссийского Съезда Русских Людей в Петербурге в 1912 г. и являлся одним из идеологов черносотенного движения.
И здесь будет не лишним упомянуть, что черносотенцы – понятие, обросшее негативными коннотациями и придуманное недоброжелателями сразу после создания в ноябре 1905 г. РНС, хотя с исторической точки зрения в слове «черносотенцы» нет ничего крамольного. В этом нас может убедить фундаментальное исследование В. В. Кожинова «Черносотенцы и революция. Загадочные страницы истории XX века» [6]. К примеру, спасать Москву от нашествия поляков и самозванцев шли вместе с Мининым и Пожарским именно черные сотни. Не вызвало особого раздражения это понятие, упоминавшееся в древнерусских летописях ещё с XII в., и у самих членов «Союза…». На деле речь идет о движении, которое противопоставило себя всем неконсервативным политическим течениям – как буржуазно-либеральным, так и социалистическим.
Учитывая всё вышесказанное и возвращаясь к личности К. Ф. Головина, отметим, что его высокие духовно-нравственные устои, колоссальная образованность, аналитический ум, панорамное видение общественно-политической и культурно-исторической обстановки в Империи – всё это позволило мыслителю создать великолепный по глубине и живости мысли портрет литературной России – «Русский роман и русское общество» [3]. Этот литературно-критический труд является замечательным противовесом работам тех критиков-«прогрессистов» XIX в., которых, согласно мнению В. В. Кожинова, Ю. М. Павлова и других, сегодня уже невозможно изучать всерьёз.
Подчеркнём, что после 1917 г. книга К. Ф. Головина не переиздавалась в России, поэтому всё ещё не доступна широкому кругу читателей и специалистов.
Данная монография К. Ф. Головина отличается гармоничным построением – в ней четыре части, в каждой из которых по двенадцать глав.
Мы же обратимся к первым разделам, где критик, предварительно обозначив приметы романтической литературной школы в русской и мировой литературах, даёт панорамный обзор творчества И. С. Тургенева.
Безусловно, все культурно-исторические предпочтения критика со всей полнотой отразились в его характеристиках Ивана Сергеевича. В то же время труд К. Ф. Головина в должной мере объективен и аналитичен. Его критическое исследование – не «поток сознания», а чёткая и обоснованная, логически структурированная система взглядов.