В его книге мы встречаем множество метких глубоких наблюдений, которых частично коснёмся в нашем небольшом исследовании, обращённом, во-первых, к образу народной души, отражающейся в зеркале тургеневского художественного восприятия, и, во-вторых, – к уже упомянутой классификации творчества И. С. Тургенева.
Итак, поднимаемый нами вопрос о душе – душе простолюдина – которая не оставила равнодушным даже такого закоренелого и по-своему «трагического» западника, заставляет нас задуматься об архитектонике критического полотна Константина Фёдоровича, о чётко выверенном литературно-критическом векторе, направленном на самое существенное и важное для человека.
Более всего нам импонирует обращение критика не к «картинам эпохи», не к «типическим» её героям, а к народным глубинам человеческой сути, к её внутренней – душевной – жизни. Здесь хочется говорить даже о своеобразной «поэзии понятий» в книге «Русский роман и русское общество».
В нашем случае, чтобы лучше понять К. Ф. Головина, попробуем применить традиционную философскую методику – «выйти за его пределы», на мгновение вспомнив Н. В. Гоголя, видевшего истинную мудрость в исследовании души и считающего это ключом, открывающим все другие важные двери к человеку.
В этом же русле располагается и глубокое принципиальное убеждение русского философа П. Е. Астафьева в высшей ценности человеческой души. «Глубина, многосторонность, энергичная подвижность и теплота внутренней жизни и ее интересов рядом с неспособностью и несклонностью ко всяким задачам внешней организации, внешнего упорядочения жизни и – соответствующим равнодушием к внешним формам, внешним благам и результатам своей жизни и деятельности. Душа выше и дороже всего: ее спасение, полнота, цельность и глубина ее внутреннего мира – прежде всего, а все прочее несущественно, само приложится» (Курсив П. Е. Астафьева – И. К.) [1], – свидетельствовал мыслитель.
Обращение же к человеку вне всяких сословных, классовых и прочих ограничений всегда лежало в основе магистрального направления отечественной мысли – от сочинений святых отцов до лучших образцов русской критики (Н. Н. Страхова, Ап. А. Григорьева и др.) и философии (И. В. Киреевский, П. Е. Астафьев, Л. М. Лопатин, Н. Г. Дебольский, В. А. Снегирёв и др.). Такой подход воплотился в лаконичном высказывании свт. Иоанна Златоуста: «…Естество наше равноценно, хотя образом мыслей мы и различаемся, то он и возвращает естеству древнюю его красоту» [8].
В связи с этим приведём следующее, как нам кажется, весьма значимое высказывание К. Ф. Головина.
При самом разном восприятии этих слов мы найдём в них значительную долю истины, демонстрирующей не только меткость головинского языка, но проницательность взгляда, умение мыслить масштабно. Одну из важных особенностей творчества И. С. Тургенева, посредством которой он завоевал известность и симпатию читающей публики, К. Ф. Головин, несколько преувеличивая, обозначает как «совершенно новую манеру рисовать фигуры из крестьянского быта» [3. 84]:
«До Тургенева народ, даже у Пушкина, даже у Гоголя, являлся или в качестве безразличного оперного хора, либо чего-то похожего на балетных пейзан, либо в качестве аксессуарного комического лица. Тургенев впервые взглянул простолюдину в душу и показал, что душа эта такая же, как у человека культурного, только со своим особенным складом понятий и чувств. Приблизив к нам мужика, показав его таким образом, как существо родное, которому можно поэтому сочувствовать, не глядя на него лишь как на диковинное зрелище, Тургенев и заслужил репутацию борца за освобождение» [3. 84].
И здесь нам хотелось бы подчеркнуть важность наличия у любого художника не только дара воображения, но и дара сопереживания, перевоплощения: умения проникнуть в душу человека из другого мира, умение почувствовать другое живое существо: к примеру, женскую натуру или чувства животного. Все наши классики и талантливые современники отличались подобным умением сопереживать, перевоплощаться и воссоздавать образ совершенно живой и органичный – будто бы написанный «изнутри».
Для обретения такой способности необходимо иметь определённую широту души и глубокую концентрацию на предмете своего изображения, погружаясь в глубину, в суть вещей и событий.
Это умение проникнуть именно в душу другого живого существа сам И. С. Тургенев очень ценил. Известны его слова, сказанные Л. Н. Толстому: «Послушайте, Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью» [7. 172–173]. Это произошло, когда в присутствии И. С. Тургенева Л. Н. Толстой гладил и сочувственно сопереживал несчастному старому мерину – впоследствии из этой истории вырос художественный замысел толстовского «Холстомера».
К. Ф. Головин чутко подмечает тургеневскую способность почувствовать душу простолюдина, преодолевая своеобразную «коллективизацию» народного сознания – и это существенная заслуга И. С. Тургенева-художника.
Далее открывается пространство для разного рода оговорок, выявления специфики восприятия и отображения писателем этой народной души.
И если уж касаться «оговорок», то, на наш взгляд, наиболее глубоко почувствовать трагическую и двойственную натуру И. С. Тургенева удалось современному исследователю, представителю Южнорусской школы литературоведения А. А. Безрукову [5. С. 7–18]. Вообще, хотелось бы попутно отметить вклад в осмысление тургеневского творчества всей Южнорусской литературоведческой школы – подразумеваем научную значимость работ А. А. Безрукова, Г. А. Козловой, О. А. Дорофеевой, А. А. Фокина и др. [5].
Теперь обратимся к той классификации тургеневского творчества, которую предлагает К. Ф. Головин.
Критик считает, что «плоды» сочинений И. С. Тургенева можно разделить на три группы, ввиду того, что художественные произведения летописца русской интеллигенции «одинаковые по красоте и блеску, но далеко не ровные по внутреннему достоинству» [3. 83].
К первой – относит «очерки из народного быта, занимающие большую часть “Записок охотника”», а также рассказы, в числе которых «Гамлет Щигровского уезда», «Муму», «Постоялый двор».
Во второй группе «мелких рассказов» И. С. Тургенева «в параллель первой выведен ряд фигур из культурного класса: помещики средней руки, чиновники, военные, студенты» (рассказы «Мой сосед Радилов», «Лебедянь», «Татьяна Борисовна и её племянник», «Пётр Петрович Каратаев», «Чертопханов и Недопюскин», большинство ранних повестей Тургенева: «Андрей Колосов», «Бретёр», «Жид», «Три портрета», «Петушков», «Два приятеля». Двум более поздним произведениям «Три встречи» и «Первая любовь» К. Ф. Головин отводит особое место, считая, что все перечисленные произведения второй группы, кроме двух последних, не принадлежат к числу лучших. Критик присоединяет эти повести по признаку «отсутствия в них всякой идейной подкладки» [3. 88]).
Произведения этой группы носят бытовой характер, показывая какую-либо одну его сторону, содержат в себе эскизы нравов определённой среды и, как правило, отличаются анекдотическим содержанием.
Уже в этой группе произведений И. С. Тургенева, как считает К. Ф. Головин, наметилась важная черта, впоследствии раскрывшаяся гораздо ярче: столкновение двух видов характеров: «натур сильных и притом несколько хищных» с натурами «мягкими и в то же время несколько дряблыми, т.е. в сущности потомками Онегина и Ленского» [3. 88]. Таковы Андрей Колосов и автор-повествователь, Авдей Лучков и Кистер, Василий Лучинов и Рогачёв).
Согласно мысли К. Ф. Головина, особенность И. С. Тургенева в том, что предпочтение он отдаёт не сильным энергичным людям печоринского типа, а как раз их жертвам.
«Настоящую идею тургеневского творчества следует искать в третьей группе его произведений, посвящённых изображению так называемых лишних людей», – считает К. Ф. Головин. «Сюда относятся “Гамлет Щигровского уезда”, “Дневник лишнего человека”, “Яков Пасынков”, “Затишье”, “Переписка”, “Фауст”, “Рудин”, “Ася” и “Дворянское гнездо”» [3. 90–91]. Герои этих произведений одновременно и «Гамлеты» и «лишние люди».
И здесь К. Ф. Головин выступает против сложившейся в те годы критической традиции видеть в упомянутых героях неспособность к действию и излишнюю преданность рефлексии как приговор целому общественному классу.
«Но разве такие люди характеризуют собой целый класс, целое поколение? Разве они, напротив, не являются довольно исключительными и карикатурными фигурами?» [3. 92] – замечает мыслитель.
Далее критик со вниманием исследует каждого героя и приходит к собственному выводу: «…Не все они друг на друга похожи и не все Гамлеты. И всё-таки у них одинаковая судьба – постигающая их неудача, то роковое проклятие, которое как будто повисло над жизнью всех хороших людей, слабых и сильных, умных и посредственных, и преграждает им дорогу к счастью. В чём же заключается это проклятие?» [3. 93].
И в поиске ответа на этот вопрос К. Ф. Головин снова оспаривает распространённую точку зрения своих современников (в том числе отражённую в «Истории новейшей литературы» А. М. Скабичевского), которая опирается на проекцию в творчестве писателя тезиса, взятого из известной статьи «Гамлет и Дон-Кихот», где И. С. Тургенев делит всех людей на два известных коренных типа.
«Пора бы, наконец, отрешиться от удивительной мании отыскивать в романах и повестях наших крупных писателей вечные повторения одного и того же лица, как будто такая односторонность творчества годилась бы для воспроизведения бесконечно разнообразной жизни» [3. 94].
И анализируя образы тургеневских «гамлетов», удивительным образом опережая своё время, К. Ф. Головин говорит об их «двойственности», в которой и заключена «вся тайна симпатии» к ним [3. 94].
В этих выводах критика видится самобытность его литературного пути, отход от схем и стереотипизации действительности, восприятие художественной реальности во всей сложности и полноте. Как нам кажется, в данном случае К. Ф. Головин даже в какой-то мере предвосхищает открытие пресловутой «амбивалентности» героя М. М. Бахтиным [2] – таким же последователем «философии жизни».