Не спать, а всю ночь мечтать
и строить воздушный дом,
пятак в кулаке зажать,
нацеленный вверх орлом.
Остался совсем пустяк:
сойти где-нибудь с утра,
разжать с пятаком кулак
и выпустить в высь орла.
ОБРЫВ
В людском потоке на вокзале,
ошпарив с пылу матюком,
меня толкнули, обозвали
и погрозили кулаком.
Ответить, что ли, ради смеха
за всех пока ещё живых?
В карман – за словом… Там – прореха
и белых ниточек обрыв.
ХАРЧЕВНЯ
Придорожной закусочной снедь —
твердь котлеты и щей ополосок…
Может лишь беспристрастный философ
приготовить такое суметь.
Тараканов ленивая прыть,
неопрятное чванство обслуги…
Забываешь иные недуги,
если здесь посчастливится быть.
Но и всё же, и всё же, и всё ж
слыть негоже брезгливым пижоном:
переваришь желудком лужёным
то, что хилым умом не поймёшь.
ТРАВИНКА
В лугах медвяный аромат сочней,
звучнее лета хоровое пенье.
Ищу в воде спасенье от слепней,
навязчивых до умопомраченья.
Отлогий берег за чертой лугов
влечёт песчано-пляжною косою —
черновиком для записи следов,
настойчиво смываемых волною.
На отмели – подводная трава,
застигнутая наступленьем суши.
Как будто сокровенные слова
природы я нечаянно подслушал.
То ли во сне, а то ли наяву,
как буковку таинственного слога,
травинку от основы оторву
и вздрогну от внезапного ожога…
Взметнулся из глубин девятый вал.
Ушли под воду все земные мели.
Я точку ненароком оторвал,
пересеклись в которой параллели.
Мелькнул и скрылся под водой огонь,
как отблеск очистительного пекла.
Дымится обгоревшая ладонь,
и дотлевает в ней щепотка пепла.
Художественное слово: проза
Дмитрий ЛАГУТИН. Дядя Север
Рассказ
Два раза в год к нам приезжал брат отца – дядя Игорь. Он работал где-то далеко на севере, участвовал в каких-то экспедициях, у него были густая черная борода, косматые брови, огромные руки и зычный бас.
Мы, дети, им восторгались.
Зимой он обливался ледяной водой, летом мастерил змеев и седлал старую байдарку. На севере дядя ходил на медведя, терялся в тайге, боролся с горными порогами, вел знакомство с таинственными народами и вступал в перестрелки с браконьерами. Его истории передавались из уст в уста, обрастая небывалыми подробностями – мальчишки всей округи были, например, уверены в том, что дядя умеет говорить с птицами на их птичьем языке. И в том, что как-то раз он две недели просидел на дереве, окруженный стаей свирепых волков, питаясь корой и дождевой водой.
Отец смеялся и махал на брата рукой с позиции старшего, хотя разница между ними была смешная – три года. Мать дядю недолюбливала, но внешне этого не выказывала.
– Никак не повзрослеет, – говорила она.
Мы удивлялись ее словам, ведь если и складывался в наших маленьких сердцах образ настоящего взрослого, то он на девять десятых соответствовал образу дяди. Более того, дядя был старше всех, кого мы знали, – не по возрасту, а по самому своему существу.
Вечерами мы толпой поджидали его у крыльца. Он выходил, затапливал резную трубку, опускался на лавку и принимался задумчиво смотреть, как над низенькими домами догорает закат.
– Дядь, дядь, расскажи про север, – обступали мы его.
Дядя ерошил волосы, – на висках они уже начинали седеть, – пыхтел трубкой и смотрел с прищуром:
– Про север?
Мы набивались к крыльцу и оседали на противоположной лавке, на дощатом полу, на перильцах. Не вместившиеся облепляли крыльцо снаружи, толкаясь и переругиваясь.
Дядя закидывал ногу за ногу, смотрел мечтательно вдаль. Мы боялись шевельнуться. Наконец он поворачивался к нам и начинал с постоянного и столь любимого «Как-то раз».
– Как-то раз отправились мы на заброшенную станцию…
Или:
– Как-то раз пришлось мне заночевать в лесу…
Или же:
– Как-то раз сообщили нам, что с гор идет лавина…
Далее следовала невообразимо увлекательная история. На заброшенной станции скрывался беглый преступник. Ночевка в лесу оборачивалась погоней за медведем, укравшим рюкзак. Известие о лавине позволяло спасти целую деревню. Дядя рассказывал о сухопутных рыбах, о птицах, читающих стихи, о деревьях, меняющих свое место.
Небо над нашими головами густело, занимались звезды. Дядя дымил трубкой и басил из-за своей бороды.
Север – чудный, далекий – казался нам удивительным, небывалым, фантастическим краем. Там жили приключения и загадки, туда отправлялись самые смелые, самые мужественные, самые ловкие, они создавали там свое, особое государство, живущее по своим, особым законам, о которых здесь знают только из книг. За дядиным басом слышался нам вой холодного ветра; дым от трубки, уползавший к крыше, казался вздохами затухающего костра, а ее огонек – угольком печи. Из серых дядиных глаз на нас смотрела снежная ширь – угрюмая и загадочная.
– Ты для них не дядя Игорь, – шутил отец, – а дядя Север.
Дядя улыбался; север жил в нем, и временами казалось, что с нами дядя был лишь телом – душа же его скиталась где-то там, далеко, среди сосен и сугробов.
Примерно спустя неделю пребывания у нас, дядя начинал тосковать. Он рано вставал, уходил к реке, рыбачил или купался, днем был молчалив и сумрачен, лишь к вечеру расходился – принимался шутить, смеяться, возвращался к своим историям. Перед сном запирался в комнате, читал.
Во взгляде его накапливалась какая-то тоска – подойдет к окну, постоит. Вздохнет – и отходит.
– Хватит страдать, – говорил тогда отец и усаживал брата за стол, – смотреть тошно.
Дядя улыбался смущенно, принимал веселый вид – но через какое-то время глаза его снова подергивались мутной пеленой, он слушал вполуха, смотрел как-то рассеянно, на вопросы отвечал невпопад.
Тяготило его отсутствие занятия; он то брался латать байдарку, то подряжался готовить ужин, то напрашивался в компаньоны для поездок по городу.
– Эх, – говорил он, – жаль, что вы дровами не топите. Я бы сутками дрова колол.
Отец смеялся.
В один из приездов дядя на радость детворе соорудил в ветвях старого клена настоящий дом – добротный, крепкий, сколоченный из досок и укрытый шифером. Первое время мы из него не вылезали – сидели там с утра до ночи и даже забывали про дядины истории. Он спускался с крыльца, шел к клену, становился внизу и, задрав голову, басил:
– Кто-кто в теремочке живет?
Мы, сдерживая смех, молчали.
– Ну, значит, я, – говорил дядя, закатывал рукава, ловко подтягивался – и в мгновение ока оказывался у входа. Мы заливались хохотом.
Дядя изображал удивление:
– А вы тут откуда?
И влезал к нам, если хватало места.
В домике было два окошка – одно смотрело на запад, другое на восток. Дядя показывал на западное:
– Ишь, как полыхает.
И мы заворожено смотрели на закат.
– А ну-ка, – спросит дядя, – какие ассоциации у вас вызывает такой вот цвет? – и пальцем укажет на огненную полосу.
Мы молчим. Кто-нибудь пролепечет:
– Т-теплые.
– Прекрасно, – подбодрит дядя. – А я вот сразу кузницу вспомнил. Как наш кузнец Илья молотом по наковальне – бах! бах! Искры кругом, жарища, а ему хоть бы что. И под молотом вот такая же лента…
Следует рассказ про кузнеца Илью, который гвозди в узлы вяжет и подковы гнет, не морщась.
– А лет ему уже под шестой десяток, – подводит дядя итог. – Так-то.
И мы смотрели на облако, представляя себе кузнеца, – огромного, широкоплечего, какими рисуют богатырей в книгах.
Север – край богатырей.
Теснились в домике, жались друг к другу. Дядя задумчиво скреб бороду, спрашивал нас о чем-нибудь – не любил тишины. Из окошка лилось всё меньше света, клен обступали сумерки.
Выходил на крыльцо отец, махал рукой. Мы спускались. Дядя смотрел на брата как-то искоса – ему было неловко за то, что он вот так, как ребенок, скачет по деревьям вместе с нами. Он доставал трубку, втыкал ее в бороду и, бормоча что-то, первым заходил в дом.
Когда дядя уехал, в кленовый дом повадились лазать местные старшеклассники. Они курили, пили какую-то грошовую дрянь, заплевали весь пол и исписали ровные, досочка к досочке слепленные стены паскудными словами.
Отец устал гонять их, не выдержал и порубил домик в щепки.
Когда дядя в очередной раз приехал и увидел опустевший клен, будто с извинениями разводивший в стороны коряжистые руки, по дядиному лицу пробежала тень.
– Никаких шалашей, – оборвал сходу отец, – или оставайся здесь шпану разгонять.
Позже я стал задаваться вопросом – для чего он вообще так упорно к нам приезжал? Год за годом дядя становился всё более чужим, начинал тосковать уже не через неделю, не на следующий день – но сразу же, как только ступал на перрон, на котором его встречал отец. Куда там, я думаю, грусть заволакивала его сердце еще до отъезда оттуда, в тот момент, когда в его красивой голове появлялась мысль о доме.
И всё же он приезжал. Настойчиво, через силу он тянул себя к нам – к отцу, ко мне, к матери, к нашему клену и уличной ребятне. Зачем?
Я задал ему этот вопрос – по прошествии лет. Он превратился в коренастого седого старика, зубы его пожелтели, лицо покрылось морщинами, но он был по-прежнему красив и силен – и выглядел точь-в-точь кузнецом Ильей, каким я видел его в мечтах о севере.
А мечтали мы все – каждый мальчишка. Грезили суровыми зимами, бездонным небом, нестихающим шумом тайги. Я замучил отца мольбами о переезде – он только отмахивался и посмеивался, но однажды сказал серьезно и как будто с горечью:
– Куда нам.
Я его тогда не понял.
Получив очередной отказ, я отправлялся в дядину комнату – маленькую, светлую, с окошком в сад – и садился за стол. На столе, прижатые стеклом, пестрели фотографии, письма.