А что, собственно, было-то? Ну, не оставался Михаил Борисович несколько вечеров подряд играть с ребятами в шахматы после ужина. Вместо этого – к Шурочке насвиданку. И сейчас у неё был, не обманет, хоть и хитрый! Задним двором вышел из маленького домика на дорогу – и сюда, в столовую прибежал, пока они у крыльца стояли, свои дразнилки выкрикивали. Саша представила полную фигуру Михаила Борисовича, трусящую по снежной колее, борода вперёд, и чуть было не захохотала. Только, ох, и недобрым был бы этот смех. Сдержалась, лишь сказала:
– Тетичка Танечка, мы сейчас поедим и поможем посуду мыть, оставьте нам.
Повариха закивала из окошечка аккуратной головкой в белой косынке:
– И что бы я без вас, девицы-красавицы, делала!
Тётя Таня, немолодая, сухонькая, беленькая – ещё одна любовь всех насельников детского дома. И не только потому, что готовит вкусно да пирожки часто печёт. Душевная, жалостливая и добрая, как мать родная…
С тётей Таней о многом можно переговорить, пока обмываешь тарелки в тазиках с тёплой водой. Но на этот раз беседовать ни о чём таком не хотелось. Повариха, вычищая содержимое из огромных баков, погромыхивая и постукивая ложкой, сама спросила, будто ненароком:
– Откуда прилетели, как настёганные?
– От Шурочкиного дома, – с вызовом выкрикнула Анька и губы скобочкой, фефёла большая, сложила, вот-вот заплачет.
– И чего вы там забыли? – резонно спросила тётя Таня.
– А чего он? – дерзко спросила Саша. Никогда она так с тётей Таней не разговаривала, а тут зло взяло: все притворяются, что ничего не происходит. Надоело.
А повариха и запираться не стала:
– Не обязан Михаил Борисович отчётом ни тебе, ни мне. Взрослый он человек.
– У него семья есть, – упрямо продолжает Саша несколько непонятный и неприятный разговор.
– А вот пусть сам он со своей семьёй и разбирается. Мы ему в этом не помощники…
Саша совсем поникла головой над тазиком с тёплой водой, короткие волосы упали на лицо. Пусть тётя Таня не видит её злых и отчаявшихся глаз, на которые вот-вот навернутся слёзы.
Хотя, если честно, плакать бы надо поварихе, это от неё ушёл муж к молоденькой – бывшей детдомовке Маше. И осталась тетичка совсем одна, как на юру, всеми ветрами продуваемая.
Тётичка Танечка, словно догадываясь о Сашиных думах, с улыбкой обняла её за плечи, прижалась седеньким виском к её голове:
– Гляди, девочка, веселей. Всё пройдёт. Потом же сама над собой посмеёшься…
Саша резко повела плечами. И тут же об этом пожалела: тетички Танечкина голова качнулась, как одуванчик под ветром, а улыбка, словно не веря, всё не хотела сползать с её старого, милого, раскрасневшегося личика.
– С ума сошла? Чего грубишь, – зашипела Анька и толкнула изо всей силы Сашу в бок. А той уж всё нипочём, шлея под хвост попала: резко бросила недомытую тарелку в тазик с водой, натянула клетчатое пальтишко и, не застегнувшись, выскочила на улицу. И тут только дала волю давно копившимся слезам…
Утром Саша в школу не пошла. После завтрака постучалась в кабинет директора детского дома, и, не дожидаясь приглашения, толкнула дверь. Михаил Борисович непривычно задумчивый, что-то писал за письменным столом:
– С чем пришла, Саша? Почему не в школе?
– Учиться больше не буду. Устройте меня на работу, – помедлив, хрипловато выдавила из себя вроде бы и без вызова, а получилось дерзко: что за шуточки в середине года (за свидетельством об окончании восьми классов осталось только руку протянуть) бросать учёбу?
Директор с сожалением посмотрел на свою воспитанницу. Стояла взъерошенная, непримиримая, глаза серые в узкие щёлочки сведены. Губы большие, пухлые, с обидой оттопырены.
Сгрёб одним махом со стола бумаги в сторону, достал из ящика шахматы, кивнул:
– Сыграем?
– Сыграем, – серьёзно согласилась Саша.
– Эх, давненько я не брал в руки шахмат, – бодро выдохнул директор, расставляя фигуры на доске.
– Знаем, знаем, как вы не умеете играть в шахматы, – встрепенулась Саша.
На своей половине доски Михаил Борисович оставил только три чёрные пешки. И уже, ответив на первый её ход конём, спросил:
– Саша, а какую работу здесь, в селе, можно найти? Без образования, без специальности?
– Любую. Я хочу сама зарабатывать деньги, жить самостоятельно.
– Угу. Понятно, – Михаил Борисович, покусывая кончик своей кудрявой бороды, задумчиво смотрел на воспитанницу, а маленькие глазки, ей казалось, хитро смеялись. – Известна только одну вакансия – банщицы в мужском отделении.
– А хоть и банщицей, – не сдавалась упрямая детдомовка. – Хочу быть самостоятельной.
– Ну, а ты знаешь, что должна делать банщица?
– Да всё равно.
Помолчали. И Саша почувствовала, что злость на директора, немолодого уже, с плешинкой, в затёртом до лоска на локтях чёрном пиджаке, понемногу проходит, но сдаваться, признавать его правоту сразу совсем не хотелось. Пусть не думает, что она такая глупая и сумасбродная…
Конечно, он обыграл её своими тремя пешками в несколько ходов и сказал:
– А банщице, Саша, нужно убирать грязь в мужском отделении и тогда, когда там народу полно. Это ли работа для девушки?
Саша помолчала, непонятное ей самой злое беспокойство снова давило на грудь, захватывало дыхание.
Хотелось убежать, не видеть его лица, но она стояла у двери и ждала, сама не зная чего.
Директор же строго приказал:
– Не вздумай пропустить сегодня собрание, всех касается.
День ясный, солнечный, звучный от мороза – треснет сучок на одном конце села, на другом отдаётся – с розоватым инеем на деревьях, ещё не погас, когда все сорок насельников детского дома собрались в комнате отдыха. Саша, как чужая, села у самой двери в отдалении ото всех. Аня, занявшая место на двоих у окна, удивлённо посмотрела на подругу, и, словно поняв что-то о ней, холодно отвернулась, волосы вспыхнули под косым солнечным лучом золотым ореолом. Вот уж никогда раньше не замечала, что Анька рыжая.
У самой Саши волосы и не пушистые, и цвет неопределённый, мышиный какой-то. Ах, да не в красоте дело! Будь она писаной красавицей – ей было бы сейчас не легче: обида на директора вспыхнула с новой силой. Зачем он их всех променял на какую-то Шурочку?
Михаил Борисович, округлый, пружинистый, как мячик, вышел на средину зала. Постоял, помолчал, оглядывая собрание, потом коротко, негромко сказал, что неуспевающих за вторую четверть учеников в детдоме немало – пять человек. Спросил после паузы, что с ними делать, смотрел грустно. Грустным директора почти никогда не видели. Непривычно. Хотя, какая уж тут драма? Всегда есть люди, не желающие учиться. И не только в детском доме. Потому молчали все, и директор молчал. Когда поняли: пора что-то сказать, Мишка Белых первый выкрикнул, выкатив от напряжения свои разные глаза:
– В кино их не пускать, пока не исправят двойки!
И снова тишина.
Директор усмехнулся, как один он только умел, насмешливо и одновременно необидно-добродушно:
– А я попрошу нашего повара Татьяну Дмитриевну напечь самых вкусных пирогов, какие только она умеет. И пусть наши неуспевающие одни едят. Потому что мы своих неумех жалеем и любим: им самим на такие пироги во взрослой жизни не заработать. Значит – впрок накормим!
Ребята удивлённо зашумели, кто-то засмеялся, кто-то захлопал в ладоши, старенькая воспитательница, сидевшая сбоку от Саши, не сдержав недоумения, сказала осудительно вполголоса:
– Да так они, пожалуй, все захотят есть белые пироги – не работая!
Да и пусть говорят, что хотят, скучные эти люди! Саша вместе со всеми смеялась легко и радостно. Отпустило! Посмотрела на Михаила Борисовича – он улыбался. Вот же – ничего не сказала, а он уже всё понял… За долгие годы скитаний по приютам, где редко обижали, хорошо кормили, а одевали детдомовцев куда лучше сельских ребят, Саша впервые почувствовала себя здесь по-настоящему дома.
Сюда, где возрастала, укреплялась духом, набиралась премудрости, она будет возвращаться из самых своих дальних странствий. И уже пожилой женщиной, бабушкой трёх внуков, когда и детского дома не будет в помине, приедет в село и зайдёт в бывшую детдомовскую столовую, перестроенную, со вторым этажом, более просторную, будто бы и незнакомую.
Но точёные балясины на крыльце живо напомнят ей былое, и Саша, Александра Ивановна, зальётся счастливыми и облегчающими слезами, припомнив тот далёкий день, когда они, детдомовцы, радовались пирогам, обещанным двоечникам, а последний солнечный луч, скользнув по раскрашенной инеем берёзе, окрасил её в немыслимо яркий, весёлый, розовый цвет. И погас. Погасла и берёза. На улице было тогда тихо-тихо, и, наверно, тепло. Без ветра – любой мороз не страшен.
Алексей КОТОВ. Последний мужчина
Рассказ
1
…Муж ушел от Лены в середине мая. Трагедия произошла как-то буднично и совсем тихо: муж допил чай, доел котлету и глухо сказал, что хочет поговорить. Лена мыла посуду и думала о том, какие сапожки купить крошке Оле: то ли синие с липучками, то ли розовые с красивой опушкой наверху. Она оглянулась только через минуту.
Витя смотрел на жену уставшими и какими-то безнадёжными глазами. На Лене был старый халатик, в волосах – некое подобие утренней субботней прически, но главное – лицо. Лена вдруг словно увидела себя со стороны: у нее было толстое и откровенно глупое лицо.
Витя сказал, что у него есть другая женщина. Он быстро собрал вещи и ушел. Лена осела на стул и вдруг поняла, что не может плакать… Ощущение обиды собралось внутри в какой-то сухой, безжалостный комок. А еще она никак не могла избавиться от странного взгляда на саму себя со стороны: она видела полную, молодую женщину с пустыми глазами и – отлично все понимая – совсем не жалела ее. Обида внутри Лены была сильнее горя.
2
За оставшиеся майские дни и три летних месяца Лена похудела почти на двадцать килограммов.
– Ленка, это же а-а-аба-а-алдеть!.. – восхитилась вернувшаяся на работу в конце августа из декретного отпуска подружка Наташа. – Господи, да ты ведь теперь на Наташу Ростову похожа. Точь-в-точь и тютелька в тютельку.