Вслед удаляющемуся такси смотрели все: жующий яблоко полицейский, медсестра со счастливыми и насмешливыми глазами, главврач и мужчины в пижамах на порожках больницы.
Все – молчали. Все молчали, потому что никто не знает, что такое любовь.
Вы понимаете?.. Никто! И не спорьте, пожалуйста.
Василий ПУХАЛЬСКИЙ. «Жизнь свою прожил не напрасно…» (продолжение)
Нас с Петром комбриг забрал к себе в штаб бригады. Меня назначили командиром взвода бригадной разведки, а Петра оставили в резерве. Через неделю его вместе с группой других ребят, бывших военнопленных, отправили самолётом через линию фронта в Москву, а я остался в бригаде. Больше с Петром не встречался и ничего о его судьбе не знаю.
В бригаде у меня знакомых не было, нужно было заново обживаться, но здесь я уже был дома, среди своих. Такое чувство, по крайней мере, поселилось в моей душе. Я почти ежедневно ходил с командиром бригады по отрядам. Он брал меня с группой разведчиков как личную охрану, а с разведчиками на время моего отсутствия оставался мой помкомвзвода.
Я быстро ознакомился с расположением отрядов и с их командирами. Теперь, когда мы приходили в какой-нибудь отряд, уже не чувствовал себя чужаком, как первое время. Командиры отрядов здоровались за руку, что для меня было большой радостью. Я упивался волей и свободой, душа пела от счастья – я снова защитник своего Отечества!
Вспомнил, как в училище в Гродно один из преподавателей во время перекура читал стихи русских классиков и мне на всю оставшуюся жизнь запомнилась строчка: «И дым Отечества нам сладок и приятен». Часто думал о Жене: где он теперь, в каком лагере? И жив ли вообще? А если жив, то помнит ли меня? Я не знал, как в дальнейшем сложится моя жизнь, но уже был свободен, а по ночам всё ещё снились лагерные кошмары.
С партизанской почтой отправил письмо домой, но там были оккупанты и оно, очевидно, где-то пылилось на полке, ожидая своей очереди.
А по ночам мне снился Ваня. Маленький, одетый в старую мамину кофту, идёт навстречу мне и улыбается, а сам такой худой, что аж светится.
Ване уже пятнадцать. Как он там? А где теперь отец? На фронте? Я совершенно ничего не знал о них, а они – обо мне.
Линия нашего партизанского фронта находилась за городом Сураж, в полутора километрах от Западной Двины, и проходила по глубокой балке, которую немцы пытались несколько раз захватить, но безуспешно. Всякий раз они натыкались на сильный пулемётный и артиллерийский огонь и всякий раз, оставляя сотни убитых солдат и офицеров, откатывались назад. Эта балка была нужна всем, потому что в ней находился колодец, из которого брали питьевую воду.
Бывали такие случаи, когда наш боец шёл к колодцу с ведром и в это же время туда подходил немецкий солдат, но они старались не встречаться и возле колодца не убивать друг друга. По молчаливому согласию сначала один набирал воду, а другой ждал в стороне. Первый, сделав вид, что не видит другого, набирал воду и быстро уходил, но если это замечал немецкий офицер, то он мог застрелить своего солдата, считая, что тот в сговоре с советским партизаном и поддался «красной пропаганде».
В начале сентября 1942 года немцы решили закрыть партизанские «ворота», подтянув сюда дополнительно технику и живую силу. А за три дня до этого из наших рядов в регулярную армию забрали восемь тысяч человек с пушками и орудиями. У нас остались ротные миномёты и одна батарея батальонных миномётов. Да и по живой силе нас стало почти вполовину меньше. Контролировать тот район, который партизаны держали раньше, стало трудно. Немцы, очевидно, про это узнали, потому что всё пополнение в регулярную армию уходило через наши ворота.
Враги бросили на нас все свежие силы с бронетехникой, и нам пришлось оставить город Сураж, переправившись через Западную Двину и взорвав мост. Наши ворота закрылись, и мы были отрезаны от регулярной армии. Продукты питания теперь приходилось добывать самим. Медикаменты и провизию с «большой земли» через линию фронта нам доставляли самолётами, которым ох как непросто было преодолеть заградительный огонь вражеских зениток. И всё же самолёты пробивались к нам. В лесу у нас был свой госпиталь, где лечили легкораненых и больных. Мы построили его из брёвен, и был он наполовину вкопан в высотку там, где посуше и не было близко воды. Бойцов с тяжёлыми ранениями отправляли самолётами через линию фронта.
Немцы решили взять нас в кольцо на том участке леса, где находилась наша бригада, но без моста им пришлось тяжко. Форсировать Западную Двину не так-то просто, и очень много немцев в ней утонуло. Стоило только ранить плывущего солдата, как его тут же накрывало волной. Но всё же их было вдвое больше и бронетехники нагнали огромное количество. Жестокое сражение длилось четверо суток, но мы удержались на своих позициях, враг отступил. Ребята в шутку говорили: «Немец почесал о наши пулемёты свои зубы, сполоснул их в Двинской воде и остыл».
Но враг не остыл, и через четыре дня немцы послали против нас шестнадцать тысяч живой силы. Трое суток мы с трудом удерживали свои позиции, потеряв убитыми и ранеными больше двух тысяч человек. Наш госпиталь был переполнен, а самолёты не успевали увозить тяжелораненых за линию фронта. Мы отступили дальше в лес и там закрепились.
По-над Западной Двиной, удерживая передовую, стояла бригада Бирюлина. Народ в ней был боевой и стойкий, с немцем они бились отважно и смело. Между нашими бригадами была налажена телефонная связь, и если кому-либо требовалась помощь, то она оперативно приходила.
В декабре 1942-го немцы решили окончательно уничтожить партизан, которые были для них сильной помехой.
В штаб Белорусского партизанского движения, который находился в Щелбовском лесу, к нам через линию фронта прилетел представитель из Москвы. Он собрал на совещание командиров бригад и дал указание удерживать лес как можно дольше, вынудить врага перебрасывать сюда всё больше живой силы и боевой техники, тем самым ослабляя другие участки фронта. На этом же совещании все бригады были объединены в партизанское соединение, командиром которого был назначен Захаров Яков Захарович. Одновременно он оставался комбригом Первой Белорусской партизанской бригады.
После второго наступления немцы послали против нас уже 32 тысячи солдат живой силы и множество бронетехники. Всего двое суток мы смогли удерживать лес площадью 30 на 30 километров. Командир четвёртой бригады Бирюлин не выдержал и повёл своих на прорыв через линию фронта. У него было полторы тысячи бойцов.
Без разрешения командования он прорвал кольцо немцев, наступающих на Шабловский лес, и повёл бойцов к линии фронта. Они попали на минное поле и почти все погибли. Когда мины начали взрываться, немцы ударили по ним из пулемётов и миномётов. Через линию фронта Бирюлин перевёл всего 76 человек. Почти все были легко ранены, сам Бирюлин в том числе.
А в том месте линии обороны, которую должна была держать его бригада – образовалась брешь. Немцы через неё ворвались в лес и захватили территорию госпиталя. Они окружили здание, открыли шквальный огонь, а потом облили соляркой и подожгли дом вместе с убитыми и ранеными. Спастись удалось только главному врачу и двум санитарам, которые уходили за ранеными на поле боя.
Бригады разбились на отряды по 600–700 человек, устраивали засады и били врага где только можно. Сплошной линии партизанского фронта мы уже не держали. Скот, который был у партизан, по приказу комбрига угоняли в лес и там забивали, чтобы он не достался врагу. У забитых туш выпускали внутренности, набивали снегом и закапывали в заснеженных оврагах, сделав зарубки на деревьях, что бы при надобности можно было легко отыскать. Отряды уходили в труднодоступные участки леса, куда можно было добраться только с проводником, и там занимали круговую оборону.
Мы находились на участке, окружённом болотами, где только в одном месте была проложена гать из брёвен.
Однажды мы шли на задание по гати и комбриг сорвался в болото. Его моментально засосало по пояс. Я помог ему выбраться, а когда вышли на сухой участок, стали думать, как быть дальше, потому что комбриг вымок, было очень холодно, а нам ещё предстояло выполнить задание. На мне было двое брюк, одни я снял и отдал комбригу. Холод – собачий. Думал, околею.
Мы стали смекать, как можно высушить комбригу брюки и сапоги. Костры палить нельзя, потому что и днём и ночью над лесом летала немецкая «рама». Как только немцы видели дым в лесу, тут же прилетали бомбардировщики и начинали бомбёжку. Ночевали мы под раскидистыми елями и соснами, наломав хвои на подстилку, а чтобы высушить промокшую одежду, из плащ-палаток соорудили своеобразную палатку, крышу которой замаскировали лапником, внутри зажгли небольшой костерок – над ним и высушили одежду командиру.
Питались мы исключительно мороженым мясом, которое ели сырым, да ещё и без соли. Строгали его и ели. Так продержались неделю, а потом враг начал отступать. Первыми стали уходить танки. Врагу мы не давали и часа передышки. Мосты, по которым отходили танки, были деревянными. Мы подпиливали сваи с одной стороны, и когда танк доезжал до середины моста, подпиленные сваи сдвигались, танк опрокидывался в болото. За считаные минуты его вместе с танкистами поглощала рыжая болотная жижа. В Щелбовском лесу, с его торфяными болотами и гнилыми речушками, таких мостов было множество.
Многие из наших партизан, особенно из местных жителей, поддались на вражескую агитацию. Когда немцы загнали нас в лес, они ежедневно с самолётов, забрасывали нас листовками, на которых был напечатан пропуск на русском и немецком языках. В сопровождавшем пропуск тексте говорилось примерно следующее: «Партизаны, выходите из леса. Ваше сопротивление бесполезно. Наши доблестные войска уже заняли Москву, и Россия вся в наших руках. Кто добровольно сложит оружие, тому мы гарантируем жизнь. Им немецкие власти выдадут скот, земельный участок и денежное вознаграждение. Предъяви этот пропуск любому немецкому солдату». И вот теперь немцы стали уходить из леса.