Мы разделились на две группы и решили взять их в кольцо. Первая группа осталась на месте и била по немцам из засады, а вторая, в которой был и я, обошла их сзади, и мы из двух пулемётов ударили по ним. Оставшиеся в живых подняли руки.
Бой закончился, и мы стали считать свои потери. Ранеными оказалось шесть человек, из них двое – тяжело. Убитых не было. В это время подошёл отряд Погорелова, который спешил к нам на помощь. Они услышали, когда начался бой и поняли, что он принимает характер затяжного. Он длился три часа. В бригаде поняли, что силы неравные, и Алексей Алексеевич поспешил к нам на помощь. Мы собрали живых лошадей и начали на них навьючивать поклажу с подвод. Там были хлеб, соль, крупа и много тола с коробками капсюлей к нему. Тол для нас был на вес золота, так как нам уже нечем было проводить диверсионные работы. Полицай, которого придавила лошадь, оказался жив, даже без единой царапины. Это и был бывший ординарец комиссара бригады.
На место стоянки бригады мы возвратились около полуночи. Нас ждали комбриг, комиссар и начштаба бригады. Я доложил о выполнении задания и взятых трофеях, а потом добавил, что нами взят в плен предатель, который был ординарцем у комиссара бригады. Комбриг сначала мне не поверил, сказав, что я, вероятно, обознался, и велел привести пленного к нему, но когда того привели, он отдал приказ: «Привязать к сосне и приставить надёжную охрану, а завтра будем судить его как изменника Родине».
Наутро мою группу построили возле штабной землянки. К нам подошёл комбриг и всем участникам операции объявил благодарность, после чего сказал: «Хорошо вы, товарищи, сделали, что не убили этого предателя, а захватили живым. Мы сейчас будем его судить нашим справедливым партизанским судом».
Суд назначили на 12 часов дня, он должен был состояться на небольшой высотке под большой развесистой сосной. Сюда начали подходить командиры и бойцы из других отрядов. Вдруг из толпы партизан вышел молодой боец невысокого роста с автоматом на груди. Он подошёл к комбригу с просьбой, чтобы тот разрешил ему поговорить с пленным предателем: «Это мой дядя, и я хочу у него перед его смертью кое о чём спросить». – «Ну что ж, – сказал комбриг, – а может, мы его и не расстреляем». На что партизан ответил: «Ни за какие деньги нельзя таким прощать».
Пленный по-прежнему стоял привязанный под той же сосной, где его привязали накануне вечером. Партизаны сидели на земле вокруг сосны и тихо переговаривались. Когда паренёк подошёл к пленному, то все умолкли и стали слушать, о чём же они будут разговаривать. А подошедший спросил: «Ну что, дядя, хороший хлеб у немцев? Откормили они тебя?» Тот посмотрел на племянника исподлобья и ответил: «Да! Не то что вы здесь питаетесь – тухлым мясом да гнилой картошкой, да ещё вдобавок и без соли!» И скорчил презрительную гримасу. Паренёк зло посмотрел на своего дядю и с ненавистью проговорил: «Ах ты гад, предатель! Ты продал свою Родину врагу, да ещё и издеваешься?!» Он схватил автомат и прошил предателя длинной очередью. В тот момент, когда парень схватил в руки автомат, комбриг крикнул: «Стой», но уже было поздно.
Паренёк молча подошёл к комбригу, снял с шеи автомат и бросил его на землю, затем отстегнул от пояса гранаты и автоматный диск и тоже положил их рядом с автоматом на землю. Все молча глядели на них и ждали, что же будет дальше. А паренёк, выпрямившись, сказал комбригу: «А теперь, Яков Захарович, если я виноват – расстреляйте меня. Я иначе не мог». Он замолчал, а по лицу его побежали слёзы. Все вокруг молчали. Молчал и комбриг. А потом комиссар сказал: «Такой конец он и заслужил, но ты неправильно сделал, что самовольно расстрелял его». На что паренёк ответил: «А пусть бы он, гад, мне такого не говорил». Комиссар подозвал командира отряда, в котором был этот партизан: «Как, на ваше усмотрение?» – «Очень хороший разведчик. Смелый и бесстрашный», – ответил тот. Яков Захарович помолчал, а потом сказал парнишке: «Бери своё оружие и иди в свой отряд, а этого отвязать и закопать. Всем разойтись по своим отрядам».
Долго после этого партизаны обсуждали происшедшее. И все были на стороне этого паренька, убившего своего дядю, брата отца. А он заболел после случившегося и целую неделю не ходил в разведку.
После нашей операции, в которой мы взяли много соли, жизнь наша стала чуть полегче. Соль сразу же разделили на все отряды. У нас из еды вдоволь было только картошки. Мы её варили и пекли, но без соли она была пресной, от неё болел живот и очень тошнило. А теперь картошка казалась вкусной как никогда. Настроение у всех поднялось ещё и из-за того, что взяли много тола и во всех отрядах диверсионные группы начали подготовку к подрыву железнодорожного полотна.
У каждого отряда был свой участок и, соответственно, разрабатывался свой план диверсии. На задание группы выходили ночью, соблюдая осторожность и конспирацию. Если видели, что на пути следования появились незнакомые люди в советской форме, то старались обойти их незамеченными.
Немцы стали забрасывать в лес, на борьбу с партизанами, всё больше групп из так называемой РОА – русской освободительной армии и группы украинских националистов-бандеровцев, состоящих из всякого отребья. Сами они себя с гордостью называли освободителями. Но если с нашей группой, в которой почти все оказались патриотами своей Родины, им не повезло, то с другими, продажными шкурами, им везло больше. Таких групп по лесам шастало очень много. В основном они были на окраинах леса и вблизи от железных дорог. Отличить их от партизан было очень трудно, потому что они все были славянами и в советской форме. Были случаи, когда наши диверсионные группы, наскочив на власовцев или бандеровцев, были либо уничтожены, либо взяты в плен. Попадал в такую передрягу и я.
Наша группа, в которой кроме меня было шесть человек, вела наблюдение за большаком, пролегавшим от города Витебска, через Городок, на Великие Луки. Местом наблюдения мы выбрали угол леса на подъёме дороги из балочки. Дороги там очень тяжёлые, сплошь пески, и на ней трудно разминуться, а в некоторых местах, из-за колеи, и вовсе невозможно. В таких местах машины двигались с натужным рёвом, цепляясь задним мостом за землю. В нашу задачу входило наблюдение за движением военной техники и живой силы врага в этом районе.
Мы просидели в дозоре почти весь день, и за это время движения никакого не было. Только ближе к вечеру со стороны Витебска прошла колонна, состоявшая примерно из трёх десятков машин, крытых брезентом, и в сопровождении двух танков. Один танк шёл впереди колонны, а второй замыкал её. Примерно через полчаса после того, как прошла колонна, мы услышали рёв большой семитонной немецкой машины. Мотор её работал на дровах. Мы всмотрелись в неё через бинокль и увидели, что машина была полностью чем-то гружёная и накрыта брезентом, а сверху ещё сидело человек шесть немецких солдат. Вслед за этой машиной шла другая, поменьше, на ней стояли железные бочки.
У нас с собой был пулемёт ДС, из которого я очень любил стрелять. Все разведчики из моей группы были вооружены автоматами и гранатами. Мы оставили наблюдателя в дозоре, а сами быстро устроили засаду на середине подъёма. Подпустив первую машину метров на 40, я дал длинную очередь из пулемёта по скатам, а автоматчики открыли огонь по охране. Один из автоматчиков прострочил по кабине второй машины. Дело было на закате дня, и в это время, как обычно, на большаке движение немецкой техники и живой силы прекращалось, потому что они очень боялись партизан, которые старались свои диверсии устраивать в тёмное время суток. Шофер и два немца, сидевшие наверху первой автомашины, были срезаны пулемётной очередью. Ещё одного сняли автоматной. В живых осталось трое. Двое спрыгнули с автомашины и, отстреливаясь, бросились в сторону леса, но лес в этом месте был редкий и чистый, и достать их из пулемёта не составило большого труда.
Последний из оставшихся в живых наверху кузова начал поливать нас огнём из пулемёта. Хоть он и не мог в нас стрелять прицельно, но одного из наших он всё-таки ранил. Ранение оказалось лёгким, в мягкие ткани ноги, кость не задета. Мы быстро его перевязали и продолжили стрельбу по пулемётчику. Потом один из ребят обошёл машину с другой стороны и бросил в кузов гранату. Мы осмотрели кузов и убитых. В кузове, кроме пулемёта, было четыре советских автомата. По документам и форме определили, что двое из них были немцы, а четверо других – власовцы.
Когда тот боец, что бросил в кузов гранату, запрыгнул после взрыва в кузов, то увидел, что последний из охраны лежит в кузове раненый в правую руку и, зажав её левой, плачет. Боец направил на него автомат и крикнул: «Хенде хох!» Раненый посмотрел на него и сказал: «Ты кажы мени по-руськи, я нэ немыць. Я украинэць». Партизан говорит ему: «Ах ты, гад, а зачем же ты в нас стрелял?» – «А мэни все равно: як вы мэнэ нэ вбьетэ, так нимцы всэ одно вбьють».
Мы стащили его с кузова, и я спросил: «И до каких пор ты собирался в нас стрелять?» Он ответил: «Та стрыляв бы, поки патронив хватыло б».
Он оказался таким же бывшим военнопленным, каким был и я со своими товарищами. Они так же выходили из окружения и их, как и нас, сдал какой-то командир-предатель. Немцы запугали их, сказав, что Сталин приказал своих солдат, побывавших в плену – расстреливать без суда и следствия, и они сдались на милость врагу. Но между власовцами и бандеровцами была существенная разница. Первые попали в плен и остались в, так сказать, «освободительной армии» по принуждению. Они знали, что обречены, но против нас особой злобы с их стороны не чувствовалось. И среди них были и русские, и грузины, и белорусы, в общем, все те, кто был призван в Советскую армию. А вот бандеровцы ненавидели нас лютой ненавистью, и их отряды были сплошь из западных украинцев. Они отличались диким зверством. Белорусские сёла сжигали дотла. Не жалели ни старого, ни малого. Партизан или членов их семей, попавших к ним в лапы, изощрённо пытали, а потом либо вешали, либо сжигали живьём, закрыв в сарае или хате.