Перед отъездом – теперь я провожал его на поезд – мы, стоя на перроне, разговорились. Было зябко, свистел ветер, и казалось, что вот-вот пойдет дождь. Вспомнили былые времена, домик на дереве, кузнеца Илью. Дядя глухо кашлял, голос звучал суше – он стремительно старел. Он говорил, а я смотрел в его глаза – теперь взгляд почти целиком состоял из того непередаваемого, неопределимого, что так влекло меня в той фотографии.
– Так-то, брат, – закончил он фразу, начало которой я не слышал.
В этот момент к нам подполз поезд.
Обнялись, пожали руки, дядя, легко подхватив тюки, зашагал к вагону, и после короткой заминки исчез.
Вторая встреча произошла в Москве. Дядя уже около года жил в столице – здоровье не позволяло продолжать работу на севере. Ему выделили уютную двушку, вменили из уважения какие-то обязанности, которые можно выполнять дистанционно.
Я на тот момент давно уже обитал за границей – далеко от Москвы. А тут оказался проездом совсем рядом, выкроил день и нагрянул к дяде в гости.
Он состарился, но выглядел весьма крепким. Волосы стали белыми, веки отяжелели, он плохо слышал. Увидев меня на пороге, чуть не заплакал от радости, обнял, чуть не сломав мне спину, проводил в кухню. В квартире царил идеальный порядок, по стенам висели картины, в каждой комнате тикали громко часы. Дядя засуетился, зашаркал по кухне, заваривая чай, накрывая на стол. Я отметил, как много в дяде стало стариковского, и загрустил.
– А я тут сижу, как сыч, – заявил он. – Тоска смертная.
Засвистел чайник, дядя вывалил в плошку горсть баранок.
Я вспомнил, что оставил телефон в пальто, извинился и вышел в прихожую. Проходя мимо открытой двери, заглянул внутрь. Диванчик, шкаф, письменный стол. На столе ровные стопочки бумаг, часы в форме башенки и фотография в рамке.
Я не поверил своим глазам. Это было то самое, утерянное мое сокровище – два мальчика смотрят в объектив, один с вызовом, другой – испуганно. В одно мгновение на меня нахлынуло давно забытое – наш дом, клен, отец, невероятные истории, север.
Чудесный, далекий север.
– Дядя, – сказал я, вернувшись в кухню, – откуда у вас та фотография, что на столе стоит? Где вы с отцом.
Старик провел широкой ладонью по бороде.
– Сережа подарил, – сказал он.
Я не сразу понял, о каком Сереже речь. Отца никто, кроме матери, так не звал, да и от нее такое обращение можно было услышать редко.
Выходит, это отец взял тогда карточку из альбома. Почему не сказал?
Дядя принялся дуть на чай, от которого бежали струйки пара.
Разговорились. Обсудили нынешнее положение, родню, работу. В какой-то момент вернулись к воспоминаниям. Дядя говорил с жаром, увлеченно – словно соскучившись по общению.
А я смотрел в его глаза и не мог разобрать, где повседневное, а где – оно, таинственное? Всё слилось, смешалось. Я в одно и то же время видел далекую, неуловимую загадку, и простые переживания одинокого старика.
В конце концов дядя принялся говорить о севере. И не было рядом отца, чтобы вошел и прервал его, махнув рукой. Но это и не потребовалось бы – очень скоро дядя стал запинаться, встряхивать головой, и я понял, что он не может – или не желает – высказать всего, что скопилось в душе; понял, что ему тесно здесь, что он тоскует – по настоящей своей жизни, по прошлому, по молодости. По нам.
– Дядя, – перебил я его. – А переезжайте к нам. Сын уже учится – живет в общежитии, дом у нас просторный, двор есть.
Дядя замолчал. Глаза его заблуждали.
– Дров вам навезем, – пошутил я, – колоть будете.
Дядя нахмурился, поджал губы. Потом лицо его просветлело, он улыбнулся.
– Спасибо, братец. Подумаю.
И мы продолжили разговор.
За окном темнело, шумели машины. В домах напротив теплились огоньки окон. Дядя, опершись о стол, встал, задернул занавески, зажег лампу.
Я рассказал о том, как представлял себе север, о волках, вьюгах и вагончике. Дядя смеялся, качал головой, но в какой-то момент задумался и притих.
Я замолчал вслед за ним. Несколько минут сидели в тишине, а затем я спросил снова:
– Зачем вы приезжали? Из года в год. Ведь мы все видели, что вам неуютно здесь. Зачем же было всё это?
Дядя потер переносицу. Посмотрел на меня своим удивительным взглядом. Пожал плечами.
И ничего не ответил.
Когда мы встали из-за стола, был глубокая ночь. Дядя уговорил меня переночевать у него. Постелил на диванчике в комнате с фотографией, сам ушел в соседнюю.
Я влез под колючий плед и сжался на коротком жестком диванчике. На столе тикали часы, в комнате было темно. В щель между шторами я видел черное небо и точки звезд. Растревоженные воспоминания не давали спать. Образы мелькали перед глазами, в груди щемило. Я вспомнил отца и впервые за долгое время заплакал.
За стенкой раздался какой-то шум – как будто дядя ходил по комнате. Через несколько минут воцарилась тишина.
Я не мог спать. Дернул шнурок торшера, сел за стол.
И долго, очень долго – мне казалось, целую вечность, – сидел и смотрел на фото. О чем я думал, сейчас не могу сказать наверняка. Может быть, всё вспоминал, может быть, просто смотрел, может быть – пытался разгадать-таки дядин взгляд. И еще мне кажется, что я искал нечто в глазах отца. Нашел ли?
Когда черная полоска, соединяющая шторы, стала светлеть, я погасил свет, рухнул на диванчик и уснул.
Мне снилось, что все мы: отец, мать, рыжий Винтик, ватага местной ребятни, моя жена, мои дети, – все мы ютимся в тесном вагончике посреди ледяной пустыни. И только дяди с нами нет. Я хожу от окошка к окошку, тру запотевшее стекло ладонью и вглядываюсь в ночь, пытаясь высмотреть знакомую фигуру, но пурга белой стеной встает передо мной. А где-то далеко слышится звон – бо-ом, бо-ом. Это кузнец бьет по своей наковальне. Хоть бы дядя пошел на звук – и переждал бурю в кузнице.
Я открыл глаза, но еще долю секунды слышал угасающее эхо далекого звона. Было светло. На кухне присвистывал чайник.
Перед уходом я напомнил дяде о своем предложении. Он пожал мне руку и сказал, что предложение весьма заманчивое и что он хорошенько его обдумает.
Уже на пороге я вдруг спохватился и, смущаясь, спросил, нельзя ли мне взять на память – или хотя бы на время – карточку в рамке. Дядя вдруг как-то замялся, посмотрел растерянно.
– Да-да, конечно, – пробормотал он и зашаркал в комнату.
Я видел, как он застыл у стола, потом медленно взял фотографию, поцеловал уголок, и крепко держа обеими руками, вышел ко мне.
В эту секунду я получил ответ на вопрос, мучивший меня все эти годы.
– Простите меня, – сипло произнес я. – Простите. Пусть… останется у вас.
Дядя смотрел на меня, неловко перебирая пальцами по рамке. И вдруг я понял, что вот сейчас его взгляд – тот самый, взгляд мальчика, прижавшегося к старшему. Горечь подступила к горлу, я обнял дядю еще раз и вышел.
Когда за спиной хлопнула дверь подъезда, я обернулся и задрал голову. Дядя стоял у окна и махал рукой. У моих ног приземлился окурок, спланировавший с одного из балконов.
Спустя три недели я нашел в почтовом ящике письмо. Дядя просил прощения за отказ переезжать ко мне – и сообщал, что возвращается на север.
«Здоровье… а что с него толку, коли сижу в этой коробке – и тоска заедает. Не могу больше, не выдержу».
Почерк плясал. Письмо было длинное, искреннее. Выстраданное.
Кроме него, в конверте ничего не было.
Судовой журнал «Паруса»
Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись седьмая: «Хариуса ловят у переката»
С утра, если бывает светлое солнышко в мыслях, они как бы сами начинают быстро бегать и строить что-нибудь из былого. Сегодня, как обычно, я обежал с ними новейшее время… и вспомнил, как ловили хариусов на Колыме. Там, освободившись из лагерей, жили на приисках и ярославцы, и костромичи, и тверичи, и другие, выросшие на Волге, люди. Редкий волжанин не умеет плавать или ловить рыбу. Эту страсть они перенесли и на якутские, стремительные речушки.
Рыбалка на прииске имени Покрышкина, где я вырос, была вторым по значению делом после добычи золота. Только если первое делалось ради денег, то с удочкой в руках да возле таежного костерка отдыхала душа, прошедшая лагерную непосильную работу с разными издевательствами. Светлела прозрачная вода тех рукавов и рек. И даже все мальчишки там были заядлыми рыбаками.
Не случайно, попав впервые в город Мышкин, еще в школьные годы, я сразу же пошел ловить рыбу на Волгу. До этого я уже наслушался от отца разных рассказов о гигантских щуках, таскавших когда-то цыплят, о соме на Шексне, который долго тянул за собой рыбацкое суденышко. О другом соме, утащившем младенца где-то у Мологи. Его поймали, бросив хитрый мешочек с горячей кашей в омут. Людоед заглотил мешочек и вскоре начал метаться, пока не всплыл кверху брюхом – каша сожгла ему нутро.
Таких чудовищных рыб на полюсе холода в Оймяконском районе не водилось. Не ловили там и сетями или на блесну. Я до Мышкина даже и не видел блесны. И сразу же решил поймать огромную щуку. У тетки после покойного мужа, до апреля 1917 года служившего приказчиком в питерском магазине мануфактурных и галантерейных товаров А. М. Тихомирова, осталось много блесен. Я выбрал самую большую и прямо с портомойки, где полоскали белье, забросил эту блесну на длинной леске. Вскоре что-то зацепилось. Вытащив, мы с напарником долго рассматривали пойманную мануфактуру. Оказалось, что это большие синие женские панталоны, ускользнувшие из рук какой-то нерасторопной стиральщицы. Закинули еще – и блесна, «Димочкина память», как называла ее моя тетка, зацепившись за камень, осталась на дне. Чтобы утешить меня, тетка разрешила отцу поймать сеткой несколько карасей в огородном пруде, которых тут же и зажарили в сметане. После этого интерес мой к блеснам угас.
Скучным занятием показалась мне и ловля лещей на донку. Закинуть удочку и тупо сидеть часами на берегу или на лодке в ожидании поклевки. Нет, колымский рыболов почти все время работает удилищем, закидывает поплавок то туда, то сюда, поджидая и выискивая хариуса.