– Вы ещё не всё знаете, – сказал я многозначительно.
Они посмотрели на меня со страхом – особенно Плаксина. Видно, с неё сегодня хватило.
– Что именно? – вскинула она свои покрасневшие глаза, мол, чем ещё можно меня удивить в этой дрянной жизни.
– У них здесь свой огромный склад. Я разведал.
– Склад?! – переспросила Плаксина, и впервые за день стала естественной, почти что подружкой по общежитию, потому что глазки её заблестели, а лицо огорчилось, как и у нас с Радием.
– По этим железнодорожным путям, – показал я на глухие железные ворота, – с той стороны прибывают составы.
– Составы?! – ещё больше расстроилась она. – Пути? Значит, объемы такие, что нам и не снилось.
– Похоже, – сказал я. – Наверное, они создали свою базу.
– Или параллельную структуру, – подсказал Каранда. – Здесь неподалёку железнодорожная станция.
– Вот это да! – Плаксина прикинула. – Налоги платили, как за нас, а все остальное – себе в карман. Поехали!
Я тоже подумал, что если Приходько позвонил своей крыше, а крыша у него обязательно есть, то мы можем не доехать до офиса.
– Интересная получается картина… – сказала Плаксина. – Приходько человек Годунцова…
– Кто такой Годунцов? – спросил я и сразу почувствовал по их реакции, что прикасаюсь к чему-то запретному.
– Компаньон Аллы Сергеевны, – объяснил Каранда без энтузиазма, и я понял, что дело очень серьёзное.
– Это высокие сферы? – спросил я.
– Годунцов был компаньоном мужа Аллы Сергеевны, – объяснила Плаксина.
И всё, никто не удосужился ничего объяснить, словно воды в рот набрали. Я догадался, что Алла Сергеевна Потёмкина – вдовствующая королева и что у неё куча врагов, а Годунцов главный из них.
– Надо доложиться, – высказал я здравую мысль и позвонил Потёмкиной, чтобы в двух словах обрисовать ситуацию.
Мне показалась, что Потёмкина была готова к ней, потому что даже не стала расспрашивать, а только сказала:
– Вы там осторожней.
Голос у неё был уставшим.
– Мы уже едем, – ответил я, выглядывая в окно: МКАД была совсем рядом.
– О складе – молчок! – велела она.
Вадим Куприн обгонял так лихо, что машины справа, казалось, стоят на месте.
Николай СМИРНОВ. Из записок Горелова (продолжение)
16
Прошло около двух лет с того дня. Ольга – моя жена. Мы уехали из областного города и живем во Всесвятске в старом деревянном доме вместе с моей матерью. Ольга – беременна, я начинаю чувствовать, что мы вступаем в полдень своей жизни. Тогда, прямо истлевая в беспорядочных помыслах, не мог я, конечно, представить, что все неожиданно так переменится к лучшему. Но какая-то подспудная, непресекаемая надежда заставляла верить. И вот теперь, когда выгорело в памяти все случайное, те предновогодние дни и даже моя болезнь, внезапно приключившаяся перед самой свадьбой – все стало, как и хотела моя та надежда. Наше прошлое, это внутреннее имущество, теперь, когда Ольга готовится к таинственному жизненному событию, мы и перебираем прошлое и рассматриваем. И она, несмотря на свою скрытую тревогу, весело укоряет меня: почему ты не верил моим словам?.. Что же это были за слова?.. Все те же, наши, особые слова, из мирочувствия. Увы, портрет мой не попал на выставку, мы оба с Кашининым забыли о нем; виделись все реже. Я даже избегал его, догадываясь, что он не одобряет моей женитьбы. Потом болезнь моей матери и наш переезд во Всесвятск.
А недели две назад после рабочего дня зашел я в библиотеку, которой здесь заведует моя жена, чтобы пойти нам домой вместе. Ольга попросила подождать меня минут пятнадцать, и, пока она там, в кабинете за зеленой шторой, обсуждала со старичком Крестьянниковым, как и что переставить на высокой полке со старыми книгами, я от нечего делать только взял один из многочисленных тонких журналов, как увидел на столе от Кашинина пакет, который я тут же радостно открыл – и в глаза мне хлынула акварель. Вроде так себе, ничего особенного, запереливалась оттенками темной охры во мне ленивая мысль. И вдруг судорога узнавания прошла по ней, и цветная бумага точно преобразилась – я узнал свой… тот портрет! И, не поверив, дернулся взглядом к жирному шрифту подписи: «Встреча в Сибири».
С иссасывающим душу любопытством вглядывался я в портрет. Конечно, по внешности это был не я. Акварель вся изнутри точно заволакивалась серо-золотым электросветом вагонного нутра, и, казалось, прямо в толщу стекла было вживлено лицо лысолобого человека в кителе; в бездумной позе чувствовались и благодушная отрешенность едущего от заоконного мира, и та механическая значительность, которой всякий, летящий в железном ящике пассажир, видится значительнее зеваки у железнодорожной насыпи. Таким изображенный облик был, пока я не угадал свой портрет в нем. А как угадал – вот тогда весь облик, точно судорожно сдвинулся, дернулся – будто поймав глазами кого-то знакомого из окна своего вагона. – Встреча! И судорога узнавания, прошедшая по моим чувствам, и была – облеченной в краски позой сидящего у окна «картинного» человека, который был прежде мной на портрете.
Бумажников? Неужели это наш Бумажников?! Это так похоже на ту выдумку, какую, варьируя, не раз рассказывал мне Кашинин. Странно, рассказывал мне – мое… Мы, брат, с тобой едем… Вдруг ты кричишь: Бумажников! Я говорю: ты что – прошло двадцать лет! Он уже должен быть седым инвалидом… И тут мы так испугались, что поворотили с той заколдованной станции назад. Да и денег на билеты дальше уже не было… Как всегда, брат, подъелдыкивал хитро Кашинин, мотивировки в таких случаях самые материальные…
Я и затосковал по Кашинину, когда вспомнил его рассказ. И какая-то серая старая тревога – вновь! Подумал о нашем с Ольгой будущем; и лишь тогда принялся за письмо художника, написанное мелким старательным почерком. Он писал, что собирается обменять квартиру и уехать на Дон; что любит и хранит листки нашего мирочувствия, давал почитать их и Горынычеву1. Его я два раза встречал у Кашинина, привозил эмигрантские книги и журналы из Москвы, которые мы по очереди, за ночь, просматривали… Я снова расправил на столе лист с акварелью… Нет, это не я. Ничего не осталось от того портрета. Так, померещилось на радостях… и не в красках, а в цветовых отливах своих же собственных мыслей… А когда подошла Ольга, уже одетая, я зачем-то закрыл лист будто бы рассеянно барабанящими пальцами.
Но она прочитала издали – Кашинин!
Я, кивнув любопытно, убрал руку. Она медленно, не изменяя выражения, смотрела на «Встречу», и в ее повлажневших в последние недели глазах затемнилось, как мне показалось, недоумение.
– А интересная вышла… работа, – чуть запнувшись перед последним словом, быстрее обычного сказала она. – Ну, о чем же твой друг пишет?.. Я чуть не забыла, ой! Приходил сегодня писатель и драматург Шитиков. Он был шапочно знаком с моим бывшим мужем. Книгу свою подарил в библиотеку с автографом. И тобой интересовался… Времена-то ведь меняются, – нарочито солидным тоном передразнила Шитикова, пригибаясь мило к моему плечу. – Да, увидал у меня этот пакет от Кашинина. Вспомнил, как вы к нему вдвоем приходили за Ивнякова хлопотать. Я, говорит, и не знал, что он женился. Это про тебя…
И мы пошли домой. Мы подымались в уличную гору деревянного завечеревшего под уютным снегом городка, и Ольга, запыхавшись, весело говорила о Кашинине, предполагала, как он там будет, на Дону, а я молчал, потому что достаточно мне было и ее слов, лишь изредка перебивал ее: «Осторожно, здесь скользко»… И, несмотря на новость о Кашинине, новость приятную, какая-то тревожность, неясность привязалась ко мне. Коснется и – нет ее… И – снова… И я незаметно стал даже шагу прибавлять. Но и в сени вошли – она за нами, и книгу раскрыл у лампы – она со мной села. Послушал, как мать Ольге о своих родах уже в который раз, но все с новыми подробностями рассказывает – вроде поотстала. А Ольга вязала плед из цветной шерсти. Это увлечение у нее появилось во время беременности. Я засмотрелся на ее пальцы, попавшие в плен мелькающим спицам, на вишневый клубок. Ольга чутко уловила взглядом какую-то тень в моей сумеречной задумчивости. Вышел покурить в холодный коридор к окну промороженному, серебряно-тяжелому. И стал думать так. Вот я получил письмо: Кашинин – художник. Ха – письмо! – будто бы он и до письма художником не был… И обиделся… Не на то, что Кашинин – художник. А на то, что муж у Ольги был тоже художником. Ольга сказала мне о нем лишь несколько слов: «Он – художник, плохой человек»… Но, конечно, не из-за того я обижен, что он был художником. А из-за того, что он – муж, хоть и бывший… Но правда о ревности – так я сам называл свою мысленную выработку за минуты курения – правда эта ничего не объяснила мне, не успокоила, напротив… Да и зачем мне она, эта правда? Лучше бы ее не было. Вот и картина тоже – правда!
– Эге-ге, – растворив серебряную створу в стылый, пристающий к осязанию воздух, пробормотал я… – Надо терпеть… Надо не поддаваться…
А чему не поддаваться? – вряд ли знал…
Нет, ни к чему человек не привыкает… Опять в памяти выныривает призрак в коричневом пальто, но какая-то егозливость появилась во всем облике… Разве он не ночевал? Почему Ольга сразу забеременела? Стыдно, страшно, позорно думать такое. И точно темным ветерком потянуло. Я не могу объяснить это одним ревнивым, расходившимся воображением. Холод охватил застылым, притворным светом… И возник из сияющей тьмы… или это сама тьма приняла женский образ? И на миг сверкнуло знакомым, победным и прекрасным ликом… приникло к устам… Как стихия, или призрак души твоей… Вместо светлого лика Богородицы, как у Ивнякова…
А все равно Ольга К. – моя! Она есть, есть, есть! Ну, ладно. Существуют могучие клети из мысленного железа, куда человек загоняет зверей, именуемых «обстоятельствами». И снова можно жить спокойно и даже угостить зверя куском мяса, даже и от себя отрезать. Кто кормит – тот и хозяин… Клубок из крови, ночи, охры, снега и полуявных образов… Почему же Кашинин предупреждал велеречиво, что любовь и смерть, что, мол, брат… (…) Ну, ладно!… (…) Хватит!… (…)