В первом часу ночи мы подползли вплотную к хате. Я взял с собой Михаила, а двое остались наблюдать за двором. Мы остановились возле окна и стали прислушиваться. Окна были хорошо занавешены и только в одном месте через плотную ткань пробивался свет.
В комнате разговаривали двое: мужчина и женщина. Мужчина говорил на немецком, а женщина – на ломаном немецком. У нас была цель: узнать у хозяев, где размещаются немецкие офицеры, но тут я понял, что, возможно, мы уже у цели. Ночь была пасмурной и безлунной, звёзд почти не было видно – темень такая, что хоть глаз выколи, но глаза уже привыкли и нам это было только на руку – могли незаметно прийти и так же незаметно уйти.
Патрули проходили с точностью чуть ли не до секунды. Вот громко топая и разговаривая во весь голос патруль прошёл совсем близко от нас. Михаил шёпотом сказал мне, что они так себя ведут от страха, потому что боятся темноты. Я посмотрел на часы: времени было около двух часов ночи. Я пропустил патруль и, оставив Михаила у окна, подошёл к двери. Дверь открывалась вовнутрь, и я, легонько надавив на неё, попытался открыть. Дверь легко поддалась и бесшумно приоткрылась. В голове промелькнула мысль, что, вероятно, здесь до войны жил хороший хозяин, который смазывал навесы на двери, поэтому она даже не скрипнула. Махнул рукой Михаилу, который не сводил с меня глаз, и вошёл в сени. Михаил вошёл следом за мной и осторожно прикрыл дверь.
В сенцах громко сопела корова. Агентурная разведка ещё раньше доносила нам, что немцы оставляли коров только у тех женщин, которые жили с немецкими офицерами. Значит – мы у цели. У меня в кармане был маленький немецкий фонарик. Я включил его и направил лучик в сторону, где сопела корова. Она лежала на земле и отдыхала. Перевёл лучик на дверь, ведущую в хату, и увидел, что дверь закрыта на вертушку. Я выключил фонарик и осторожно подошёл к двери.
Мы прислушались. В комнате по-прежнему разговаривали, но понять уже было ничего невозможно. Немец, кажется, был пьян. Я осторожно открыл вертушку и стал нажимать на дверь, но она не поддавалась. Тогда потянул за рукав Михаила и шепнул ему, чтобы он приготовил автомат. Держа наготове пистолет, я с силой ударил плечом в дверь, и она сразу распахнулась.
В комнате за столом сидел офицер в чине капитана и, испуганно вытаращив глаза, смотрел на меня. Рядом с ним сидела молодая женщина. На столе стояла бутылка «особой московской» водки, варёная курица, хлеб и ещё какая-то закуска. Я направил на него пистолет и тихо сказал ему: «Хенде хох», а Михаилу – чтобы он закрыл за собой дверь, потому что с улицы могли заметить, как в хату кто-то вошёл. Немец встал и поднял руки. Женщина, которая сидела рядом с ним, была хорошо одета, и его рука в тот момент, когда мы вошли, лежала у неё на плече. Когда немец поднял руки, женщина стала от него отодвигаться. По всему было видно, что офицер собирался ложиться спать. Мундир на нём был расстёгнут, а на разобранной постели валялся ремень с кобурой. Рядом с кроватью стоял табурет, на котором лежал плащ.
Я заметил, что женщина пытается подобраться к кровати и прикрикнул на неё: «А ну, вернись, гадина, и подними руки!» Направил на неё пистолет. Немец немного пришёл в себя и спросил: «Ви кто? Полицай?» Я ответил: «Партизанен». Он побледнел и стал медленно садиться на табурет. Я сказал ему: «Ауфштейн!», и он встал. Михаил стоял возле двери с автоматом наизготовку. Я забрал оружие немца, его плащ и, отойдя в сторону, с пистолетом в руках, приказал Михаилу обыскать его. Во время обыска он стоял к нам спиной. Я спросил, есть ли ещё оружие, он ответил, что нет, и тут я обратил внимание, что задний карман его брюк странно оттопыривается. Полез к нему в карман, вытащил оттуда маленький дамский пистолет и спросил: «А это что?» Он стал говорить, что забыл о нём и думал, что оставил его в штабе. У меня в голове снова мелькнула мысль: должно быть это – важная птица. Пистолет положил себе в карман.
Женщина, с усмешкой глядя на нас, сказала: «Эх вы, гады! Всё равно вам отсюда не уйти, вас поубивают. У них в охране порядки не такие, как у вас!» Я не выдержал и выстрелил в неё из пистолета. Она рухнула на пол, свалив табурет. Немец ещё больше побледнел и понял, что с нами шутки плохи. На моё счастье патрулей поблизости пока не было, а то бы нам было несдобровать – я мог погубить всё дело.
Потом, насколько мне позволяли знания немецкого языка, объяснил немцу, чтобы тот вёл себя разумно, что он пойдёт с нами в лес, а оттуда его отправят в Москву, и жизнь ему будет гарантирована. В противном случае мы должны будем его уничтожить. Немец меня понял, да и выбора у него не было. Я ещё раз осмотрел плащ, заставил фрица одеться, потом мы с Михаилом связали ему руки и засунули в рот кляп. Осторожно вышли в сени. Немного постояли, привыкая к темноте, а потом я, приоткрыв дверь во двор, шёпотом спросил: «Можно?»
По-над стеной проскользнул боец и шёпотом сказал, что нужно минутку подождать, пока патруль не вернётся с той стороны, где стоят пулемёты. Мы подождали пару минут пока не прошёл патруль и вышли, увлекая за собой немецкого офицера. Он оказался комендантом гарнизона Луньки. Возвращались к лесу тем же путём, ползя по-пластунски. Пленного немца тащили на плащ-палатке.
Мы были уже на окраине леса, когда немцы подняли тревогу. Открылась пулемётная и автоматная стрельба. В небо одна за другой взлетали ракеты. Перебежками мы добежали до леса, вытащили изо рта немца кляп и быстро пошли по направлению к нашему лагерю, всё время углубляясь в лес.
Около четырёх часов утра мы были уже в расположении штаба. Комбриг не спал. Они с комиссаром и начштаба что-то писали. Возле штабной землянки, дверь которой была завешена плащ-палаткой, стоял часовой. Я попросил доложить обо мне. Комбриг, услышав мой голос, откинув край плащ-палатки сказал: «Заходи, Василий». Я вошёл в землянку и доложил, что задание выполнено, нами взят «язык» в чине капитана, который является комендантом гарнизона Луньки. Комбриг сначала мне не поверил и спросил, а не вру ли я. Я повторил свой доклад, тогда он сказал: «Заводите!»
Мы завели в землянку пленного, комбриг велел развязать ему руки. Уходя с пленным, мы захватили его планшет, в котором были карта военных действий и ещё какие-то документы. Комбриг позвал бойца, сносно говорившего по-немецки, и они тут же допросили немца. Потом отвели пленного в соседнюю со штабной землянку и под усиленной охраной оставили там.
Мы с Михаилом подробно рассказали о ходе операции, которую провели меньше чем за сутки. Комбриг выслушал нас и похвалил: «Молодцы, ребята, за это можно бы и выпить!» После его слов начштаба вышел и минут через десять возвратился, принеся с собой хлеб, варёное мясо и консервы. Он разложил продукты на столе и туда же поставил котелок. Я подумал: «Вот молодцы, ещё и что-то кушать варили». Ведь почти сутки назад, когда мы уходили на задание, еды было в обрез.
Начштаба снова вышел, а мы всё стояли и разговаривали с комбригом. Через некоторое время начштаба снова вошёл в землянку и сказал: «Яков Захарович, я ребятам приготовил и поесть, и горло промочить». Во время разговора мне действительно очень хотелось есть и, хоть стыдно было себе признаться в этом, я не мог отвести взгляда от стола с едой. Яков Захарович заметил это и сказал начштаба: «Ну, довольно разговоров, а то ребята очень голодны».
Михаил вытащил из кармана «Московскую» и к комбригу: «Яков Захарович, может вспрыснем это дело?» Когда мы уходили с пленным немцем, Миша успел со стола взять неначатую бутылку водки. Нас усадили за стол, налили водки в котелок, который пустили по кругу, и мы все выпили за будущую Победу.
За едой Яков Захарович сказал: «Вы молодцы, но и мы не сидели сложа руки, так что не считайте нас своими нахлебниками. Пока вы ходили в Луньки, мы разгромили Комаровский гарнизон. Порядочно взяли продуктов, пригнали голов пятьдесят скота и с десяток лошадей. Пленных взяли человек десять, но все солдаты да ефрейторы, а вот офицера взять не удалось, но с вашей помощью задание всё-таки выполнили. Конечно, не всё так радостно, как хотелось бы. Потери есть и у нас, хоть и не большие. Убитых нет, но есть раненые, которых завтра нужно будет отправить в тыл».
На следующую ночь мы, разложив костры на большой партизанской поляне, встречали самолёты с Большой земли, которые увезли наших раненых и пленного немца.
Он сначала не поверил мне, что ему сохранят жизнь, и когда за ним пришли, то решил, что его ведут на расстрел, но когда увидел на поляне самолёты, понял, что его не обманули. Взобравшись на крыло, он обернулся и прокричал сквозь шум мотора:
«Партизанен, ауфвидерзеен!»
Самолёт был двухместный. Немца посадили сзади лётчика, надёжно привязав. На следующую ночь самолёты снова прилетели, но теперь уже с грузом. Они привезли нам соль, сухари, концентраты, табак, боеприпасы и самое главное – почту. Мне пришло письмо от отца. Он писал, что сейчас находится под Москвой, на месячных курсах лейтенантов, что он на фронт был призван в августе 41-го и защищал Москву. Ещё писал, что долго плакал от радости, когда узнал, что я жив и нахожусь у партизан, в рядах народных мстителей, которых больше всего на свете боится враг. А в следующий прилёт, примерно через две недели, я получил письмо из дома. Его писал Ваня, которому тогда уже исполнилось 16 лет. Ваня писал обо всем, что произошло за два года: и об оккупации, и об односельчанах – кто погиб, а кто живой, о колхозе. После этого я стал регулярно получать письма из дому и с фронта от отца. От Наташи писем не было.
И вот в начале августа снова подошла моя очередь идти на задание. В этот раз я шёл с группой из двенадцати человек. Перед нами стояла задача пустить под откос вражеский эшелон. Нам нужно было незаметно подобраться к «железке», заминировать её и взорвать в тот момент, когда состав зайдёт на место закладки. Сложность заключалась в том, что этот участок дороги усиленно охранялся, а охрана менялась каждые два часа. Перед тем, как пройти эшелону, по дороге пускался товарняк, гружённый балластом. Шнур нужно было поджечь в тот момент, когда паровоз эшелона уже был над миной. Этот участок пути находился примерно в восьми километрах от Витебска в сторону Городка.