Слуги же блудницы, восседающей на багряном звере, в свою очередь, стремятся покорить одной только ей все народы Земли. Противостояние «жены, облеченной в солнце» – и зверя, носящего блудницу, длится столетия, теперь же, по мере концентрации сил с той и с другой стороны, будет лишь возрастать. Потому погружение в глубины русского духа, восхождение к высотам его прозрений необходимы созидателям «всечеловечества». Дом Божий зиждется во Христе из живых человеческих душ (1 Петр. 2, 4), неся в себе тайну будущего века. Он противостоит гибнущему Вавилону с его тайной беззакония, с его масонскими конструкциями и финансовыми пирамидами.
Вперяя свой взор в эти грядущие времена, когда устроение Нового Вавилона будет близко к завершению, Федор Михайлович в «Дневнике писателя» за 1876 год пишет: «Люди вдруг увидели бы, что жизни более нет у них, нет свободы духа, нет воли и личности, что кто-то у них все украл разом; что исчез человеческий лик, и настал скотский образ раба, образ скотины, с тою разницею, что скотина не знает, что она скотина, а человек узнал бы, что он стал скотиной. И загнило бы человечество; люди покрылись бы язвами и стали бы кусать языки свои в муках, увидя, что жизнь их взята за хлеб, за “камни, обращенные в хлебы”».
Все многочисленные и шумные, как сама суета, проповеди служителей вавилонской блудницы ужасно пошлые и плоские. «Новый порядок», «мир и безопасность», сытое брюхо и обеспеченный досуг… Разве не скотство все это?
Так пусть же в лучах заходящего солнца громогласно звучит искренняя исповедь и пламенная проповедь русского гения – Федора Михайловича Достоевского!
Школа русской философии
Николай ИЛЬИН. Лекция 6. Миф о «главном русском споре». Проблема двуединства личности и народности как ключевая проблема русской философии
Глубокоуважаемые читатели этих лекций! Дамы и господа!
К сожалению, мифом о Чаадаеве как «родоначальнике» русской философии искажение ее первоначальной истории не исчерпывается. К нему тесно примыкает миф о «споре славянофилов и западников» как о «главном русском споре», который якобы продолжается и поныне [1].
Говоря о классиках славянофильства, то есть, прежде всего, Алексее Степановиче Хомякове (1804–1860) и Иване Васильевиче Киреевском (1806–1856), приходится признать, что идея народности долгие годы оставалась им чуждой. Это печальная, но несомненная истина, какие бы усилия ни предпринимались, чтобы доказать обратное. Порою эти усилия имеют комический характер. Представитель позднего славянофильства, генерал Александр Алексеевич Киреев (1833–1910), в работе «Краткое изложение славянофильского учения» (1896), не моргнув глазом, называет триаду «Православие, Самодержавие, Народность» – «славянофильской формулой», из-за которой «высшие правительственные сферы» «косились» на учение славянофилов [2: 28–29]. Все перевернуто с ног на голову. И составители современного издания работ А. А. Киреева даже не думают уточнить, что в данном случае генерал зарапортовался.
У славянофильства есть простой секрет, который во много объясняет его мутный (если называть вещи своими именами) облик, а также и то явно завышенное внимание, которое ему до сих пор уделяется в ущерб изучению того, в каком отношении его «спор с западничеством» действительно приблизил понимание ключевой проблемы русской национальной философии. Этот «секрет» состоит в том, что как Иван Киреевский, так и Хомяков рано подхватили вирус «проклятой чаадаевщины» (по выражению Петра Киреевского, брата Ивана). И если И. В. Киреевский сумел более или менее духовно выздороветь, то А. С. Хомякову это так и не удалось. Соответствующие ситуации были рассмотрены мною в ряде работ, из которых я хотел бы особенно подчеркнуть обстоятельное исследование творческого пути И. В. Киреевского «от беспочвенности к существенности» [3]. Поэтому я не буду здесь повторяться, ограничившись двумя примерами.
Иван Киреевский, в период тесного общения с Чаадаевым, попытался издавать журнал «Европеец». Казалось бы, ясно, в чем смысл такого издания в России: в первую очередь, обсуждать вопросы и проблемы, связанные с задачей творческого усвоения культурных достижений Европы. Но вместо этого, вполне в манере Чаадаева (только без его русофобского озлобления), Киреевский стремится доказать, что в России, в отличие от «настоящей» Европы, невозможно совместить идею национальности и идею просвещения: «у нас искать национального – значит искать необразованного» [4: 316].
И такое заявление Киреевский собирался напечатать именно тогда, когда правительство уже фактически сформулировало (в 1833 г.) концепцию национально-русского образования! Последовало вполне уместное наказание: запретить Ивану Киреевскому в течение 12 лет быть редактором кого-либо журнала (на его собственное сочинительство этот запрет, заметим, не распространялся). Сам Киреевский пошел еще дальше и все это время не отдавал в печать ничего «концептуального» – только в 1845 г. мы увидим в журнале «Москвитянин» мыслителя с совсем другими взглядами на национальную проблематику.
Ситуация с Хомяковым сложилась иначе. После появления первого «философического письма» в «Телескопе» Хомяков заявил близким, что даст «громовое опровержение» рассуждений Чаадаева [5: 575]. Но гора родила мышь. Фактически Хомяков соглашается с Чаадаевым по всем основным пунктам, делая лишь некоторые оговорки, призванные «смягчить» русофобию последнего. Например, признав, что «мы – ничто», Хомяков добавляет: «но мы – центр в человечестве европейского полушария, море, куда стекаются все понятия» [5: 450]. Роль резервуара для стока чужих «понятий» кажется Хомякову вполне достойной России, а географическая нелепость сравнения лишь подчеркивает надуманность этой роли. Добавлю, что свое «громовое опровержение» Хомяков так и не напечатал. А восторги, которые он расточал в адрес Чаадаева незадолго до своей кончины, я уже приводил в прошлой лекции (причем далеко не полностью).
Возвращаясь к вопросу об идее народности у славянофилов, следует отметить, что этот вопрос тесно связан с вопросом о том, когда же славянофильство приобрело характер учения, «школы мысли». Нередко это событие относят к 1839 г., когда появились (в рукописном виде) статья А. С. Хомякова «О старом и новом» и записка Ивана Киреевского «В ответ А. С. Хомякову»; по мнению одного из исследователей, в них «была сформулирована четко и полно в своих основах славянофильская доктрина» [6: 20]. Но было бы напрасно искать здесь обсуждение идеи народности; нет даже самого слова «народность», которое уже было на устах подавляющего большинства авторов, писавших о русском народе, его исторической судьбе и историческом призвании.
На мой взгляд, в вопросе о формировании славянофильского учения трудно согласиться и с точкой зрения известного «советско-российского» специалиста по истории раннего славянофильства Н. И. Цимбаева, по мнению которого в 1845 г. составитель и редактор т. н. валуевского сборника Д. А. Валуев «впервые печатно изложил основы историко-философской концепции славянофильства» [7: 58]. Напомню, что Дмитрий Александрович Валуев (1820–1845) скончался слишком рано, чтобы раскрыть достаточно полно свой творческий потенциал; но и то, что он успел сделать, заслуживает пристального внимания. Это относится и к его предисловию к указанному сборнику.
В этом предисловии Дмитрий Валуев действительно ставит вопрос, который принято считать «главным русским вопросом», вопрос о пути России – должен ли он совпадать с тем путем, по которому идет Европа, или представлять особый путь, тот, который немцы называют der Sonderweg. Еще раз напомню, что русское правительство высказалось на данный счет достаточно ясно, указав, что путь России проходит рядом с «прочими европейскими народами» (хотя в этом «рядом» скрыты свои проблемы).
Что касается точки зрения Валуева, то она явно двоится: перед умственным взором молодого славянофила Россия и Европа то сходятся, то расходятся. «Столбовой дороге, пробитой Петром, не зарасти травою, и делу его не заглохнуть» [8: 10] – убежден Валуев. Но одновременно он предупреждает: «Уже время подумать о том, чтобы нам самим и из себя вырабатывать внутренние начала своей нравственной и умственной жизни <…> и связать ее со своим народным прошедшим и будущим».
Получается, что со времен Петра и до сих пор мы жили в отрыве от этих «внутренних начал»; но тогда что же означает продолжение движения по его, Петра, «столбовой дороге»? Движение по двум дорогам сразу? Не выручает и сравнение России с учеником, который, усвоив уроки «вековой опытности» Запада, должен теперь полагаться на свои собственные силы, «обратить свои силы на самого себя». Деятельность ученика после завершения учебы, пусть и самостоятельная, все-таки основана на полученных им знаниях, на умениях, приобретенных именно в процессе учебы; если основы этой деятельности должны стать иными, то учеба была бесполезна, а то и прямо вредна. Сам Валуев очень четко (и достаточно верно, без грубого упрощения) формулирует основную задачу Запада: «развитие всестороннего комфорта, удовлетворяющего всем потребностям человека». Но такая задача, решению которой учит Запад, явно не созвучна нам, русским, считает Валуев, заявляя, что Запад невольно заслоняет от нас «тот внутренний мир мысли, образов и убеждений, который неразделен с духовной личностью каждого народа». Но если так, что означает другое его заявление: «Отречься вполне от Запада значило бы нам отречься от самих себя» [8: 13]?
Явная двойственность в суждениях Валуева отчасти объясняется, конечно, и участием в его сборнике ряда видных «западников» (Т. Н. Грановского, К. Д. Кавелина, С. М. Соловьева); кривить душою ради них он не стал бы, но выражаться по возможности сдержанно его просто обязывала роль редактора и автора общего предисловия. В любом случае нет смысла винить молодого славянофила в определенной растерянности перед лицом проблемы «исторического пути России». Его растерянность по-человечески (и