лись, очищая себя от всякой скверны, да и в наш Иерусалим внидет ныне Христос, ибо состав нашего тела называется Иерусалимом, как говорится у Исаии: «на руках своих написал я стены твоя Иерусалиме, и вселюся посреде тебя» (Ис. 49, 16). Уготовим, как горницу, души наши смирением, да чрез причастие внидет в нас Сын Божий и пасху сотворит со учениками своими; – и пойдем с идущим на вольное страдание, взяв крест свой терпением всякой обиды; распнемся для борьбы против греха; умертвим похоти телесныя; воскликнем: «Осанна в вышних» благословен Ты, пришедший на вольную муку, чрез которую Ты ад попрал, Адама извел и смерть победил»!
Заканчивая здесь слово, – песнями, как цветами, святую церковь увенчаем и праздник украсим и Богу славословие вознесем и Христа Спасителя нашего возвеличим, осеняемые благодатию Святаго Духа, да радостно и в мире совершив праздник, достигнем тридневнаго воскресения Господа нашего Иисуса Христа, которому подобает всякая слава, честь, держава и поклонение со Отцем и со Святым и Благим и Животворящим Духом ныне и присно и во веки веком. Аминь.
XII век
* Неделя ваий – Вербное воскресенье, или Вход Господень в Иерусалим, праздник, отмечаемый православными христианами за неделю до Пасхи. Слово «неделя» до октябрьского переворота имело ещё одно значение – воскресный день. Вайя – пальмовая ветвь.
** Умет – помёт; отбросы, мусор.
Человек на земле
Евгений РАЗУМОВ. Степаныч. Опалиха. Шифоньер. Три страницы из дневника
Рассказы
Степаныч
Выцветшие глаза Степаныча смотрели на картофельную ботву, которую сгребала Матрена. Дело нехитрое, но тоже требует времени.
Надо бы и грядки вскопать. Хотя бы одну. Под чеснок.
На забор села сорока. Надо бы цыкнуть, махнуть палкой, чтобы на будущий год помнила, да палки-то нет под рукой. В принципе, нет и руки. Так – какая-то культяпка заскорузлая.
Матрена управилась с ботвой и принялась выдергивать лук.
«Куда ей одной столько? – подумал Степаныч. – Не табак ведь. За зиму не “искуришь”. Так?..»
Он улыбнулся своей шутке, пришедшей в дырявую голову. Эту дыру прошлым летом Матрена прикрыла фетровой шляпой. Конечно, ношеной. Вон и поля поедены молью. А все равно – забота. Не так дует в голове, когда на дворе ветрено.
Улыбнулся Степаныч одними губами. Тоже выцветшими.
Сорока повертела-повертела головой и улетела. По своим сорочьим делам. Надо готовиться к зиме. Запасать под пухом жирок. А чего возьмешь тут – в бабкином огороде?..
Матрена отобрала одну луковицу поплоше. Для супа. Все равно лежать не будет.
Повернулась к Степанычу:
– Греешься?.. Ну-ну, грейся. Пока солнышко. Потерпи – завтра снесу в амбар. А там видно будет.
«Тоже бабья забота, – подумал Степаныч. – Как-никак уже два года вместе. Не бросает. Разговаривает. Даром, что старый да на одной ноге».
– Суп с тушенкой будешь? Там мясо не жесткое. Унюхаешь – сам прибежишь, – порадовалась своей шутке Матрена.
Она одернула сбившийся плат, управилась с луком и взялась за поясницу. Шестой десяток. Да и работенка позади не из сидячих. Сызмальства в скотницах.
Степаныч хотел пожалеть ее, промычать что-то вслед уходящей фигуре, но… Только махнул рукой. Вернее – рукавом. Руки-то не было.
…Назавтра Матрена, как и обещала, перетащила Степаныча в амбар. Сначала просто прислонила к стене. Рядом с пустой бочкой. Потом покачала головой – мол, непорядок – и уложила на старые фуфайки, которыми в зиму укрывала морковь.
«Заботливая, – снова улыбнулся Степаныч. – С такой только бы жить да жить!.. И чего ей мужика хорошего не встретилось?..»
Он лежал на спине и думал.
Думать предстояло долго. Месяцев шесть-семь. До следующей весны. Когда для него опять найдется работа. Огородного пугала.
Опалиха
1
На весенние каникулы меня решили отправить в Ребровку. К бабе Ане и тете Тоне. Чтобы я подышал свежим воздухом. И я – подышал.
2
– Колька, – сказал я двоюродному брату, – хочешь в Опалиху?
Колька был младше меня на два года и, конечно, хотел в Опалиху, где бывал с отцом разве что только летом.
Несмотря на конец марта, наша одежда напоминала ту, что носят, наверное, только полярники: валенки, шапка-ушанка, зимнее пальто на ватине, шерстяные шаровары поверх обыкновенных стареньких брюк и варежки. У Кольки варежки были на резинке, протянутой за спиною сквозь рукава пальто.
Для полного сходства с полярниками не хватало только лыж, но я вышел из положения и взял бесхозные лыжные палки, валявшиеся в бабушкином сарае. Одну я отдал Кольке, другую решил оставить себе, так как в силу возраста был, конечно же, первопроходцем.
Отправились в Опалиху мы где-то в полдень.
– Не опаздывайте к обеду, – сказала тетя Тоня, кроша на разделочной доске репчатый лук.
– Не опоздаем! – бодро ответил я.
Откуда в ту минуту мне было знать, что утренний завтрак мог оказаться последним в моей жизни?..
3
Опалиха – это такое место, где растут столетние липы и протекает небольшая речушка. С одной стороны дамбы, одновременно служащей мостом, она образует болото, примыкающее к лесу, с другой – достаточно широкий пруд, в котором никто на трезвую голову не купается, а на пьяную, окунувшись, обычно орет: «На-а, полей водкой! Опять ногу чем-то пропорол!..»
Но это – летом.
А тогда была ранняя весна.
Пруд был покрыт льдом. Лед был покрыт снегом. Только-то и всего.
Впрочем, нет. Мы с Колькой сразу же обратили внимание на неизвестное нам явление: кое-где среди снежного наста возвышались небольшие кратеры. Похоже, они были рукотворными. Их ледяная корка сверкала на солнце и манила сделать настоящее полярное открытие.
Зачем они появились здесь?.. На этот вопрос мы с Колькой ответить не могли.
– Наверное, это катки для местных, – предположил я, постучав лыжной палкой внутри одного из кратеров. – Смотри, какой ровный и прозрачный лед!
Колька тоже заглянул в кратер. Лед в нем действительно был ровным и прозрачным.
– Так ведь он тонкий, – усомнился восьмилетний Колька.
– А чего ты хочешь в марте?.. – с высоты своих десяти лет сказал я и постучал палкой уже как следует.
На ледяном пятачке не появилось ни одной трещинки. «Выдержит!» – решил я и перевалился через край кратера. Ноги встали на лед. Он не треснул.
– Точно – каток! – засмеялся я… и тут же провалился в полынью.
4
Что было дальше?..
Только ближе к вечеру, продолжая свою жизнь и не дав утонуть Кольке, я размотал этот клубок из: крошащегося под руками льда, криков двоюродного брата и его слез, лыжной палки, протянутой мне откуда-то сверху…
– Назад! – снова орал я ему из ледяной воды. – Утонешь!..
Самым страшным в ту минуту, как мне помнится, было то, что Колька тоже утонет и меня за это накажут. Плавать я еще не умел, тем более – в ледяной воде.
Спасло, наверное, то, что одной ногой я сразу же нащупал под валенком какую-то корягу или брошенный кем-то ящик. Замерев, я стоял, как цапля, на этой зыбкой опоре и твердил Кольке:
– Беги, беги к тетеньке!.. Зови, зови на помощь!
Еще на подходе к Опалихе мы заметили двух женщин, которые полоскали в пруду белье. Одна из них, прихватив свою заледеневшую корзину, вскоре ушла. А у другой белье еще оставалось. Это-то меня, наверное, и спасло – обилие чужого белья.
5
Колька убежал.
Из своей проруби-ловушки я не видел ни бегущего по снегу Кольку, ни мостков, на которых должна была все еще находиться женщина, полоскавшая белье. Я даже не молился Богу. И не потому, что был пионером. Нет. Просто надо честно признаться: в ту минуту я забыл о Нем. Не спасло даже то обстоятельство, что обе комнаты той половины дома, где жили баба Аня и тетя Тоня, были увешаны старинными иконами в медных окладах. Просыпаясь ночью, я подолгу смотрел на свет лампады около одной из них. Это был Николай Чудотворец.
Кто меня тогда спас?.. Не знаю. Конечно, тетенька, которая, прибежав вслед за Колькой, стала вытягивать меня из ловушки за воротник намокшего пальто. Вытягивая, она сама неожиданно рухнула в прорубь. Уже стоя по грудь в ледяной воде (она, конечно, была повыше десятилетнего мальчугана), тетенька со второго-третьего раза каким-то чудом вытолкнула меня за край ледяного кратера. Ей помогал своими тоненькими ручонками Колька. Потом – вдвоем с Колькой – мы с трудом вытянули из проруби саму женщину. Она не ругала нас.
Не помню ее лица, не помню ее голоса… Помню только, что на ней было черное старомодное пальто с большими костяными пуговицами. Пальто было до пят, и с него на снег все текла и текла вода.
– Бегите домой! – наверное, сказала нам эта женщина. А сама… Сама она в мокром черном пальто до пят и хлюпавших валенках побрела по снежному насту в сторону лав – дополаскивать постельное и прочее белье.
6
Много раз в своей жизни я думал о ней.
Почти плача, я терзался тем, что уже никогда не смогу отыскать свою спасительницу, не смогу прийти в ее ребровский домик и упасть перед ней на колени.
7
Домой в тот день мы, конечно, пришли. Но не к обеду.
Сначала я сушил под лучами мартовского солнца пальто. Потом, прокравшись к бабушкиному сараю, вместе с Колькой мы сидели на завалинке. Было солнечно. От мокрых шаровар и пальто поднимался парок. Я поворачивался к Кольке спиной и спрашивал:
– Ну, все еще видно?..
Колька кивал. Он хотел есть, и я сказал:
– Только не говори своему папке!
Колька побрел в другую половину дома, а я отправился в ту, где меня ждал рыбный суп.
– Где вы так долго гуляли? – спросила встревоженная тетя Тоня, которая в силу своей болезни едва передвигалась по комнате.
– В Опалихе, – не соврал я и повесил, как мне казалось, достаточно сухое пальто на вешалку в кухне.
– А это что такое?!. – всплеснула руками бедная тетя Тоня, заметив явный «водораздел» на моей фланелевой рубашке.