Да, рубашка-то меня и выдала: выше подмышек она осталась сухой, а вот ниже…
8
Ругать меня почему-то в этот день не стали.
Баба Аня зажгла в доме все лампадки и буквально замерла возле Николая Чудотворца. А тетя Тоня велела мне переодеться и встать босыми ступнями на кирпичную лежанку русской печи. Кирпичи были горяченные. Мне подложили под ступни несколько газет. Время от времени я вздрыгивал ногами и смотрел, не загорелась ли бумага, – так было горячо.
К счастью, газеты не загорелись.
А через час закончилась и моя лечебная экзекуция. Потом я чашку за чашкой пил чай с медом и малиновым вареньем.
Странно: при своем хроническом тонзиллите я не подхватил даже банального насморка!
Не ругала меня и мама, когда через два дня приехала забирать домой.
9
Нет бабы Ани. Нет тети Тони. Нет мамы.
Думаю, нет уже на свете и той женщины, которая мартовским днем спасла меня от верной гибели.
После смерти тети Тони икона с Николаем Чудотворцем перекочевала в квартиру мамы, а затем – в квартиру моей сестры.
«Странно, что в ту минуту я совершенно позабыл о Боге?.. Наверное, да», – беседую сам с собой. Мне – почти шестьдесят. Я старше того тонущего мальчика на полвека.
– В ту минуту я совершенно позабыл о Боге, – снова говорит мой голос.
– А вот Он о тебе – нет, – отвечает чей-то другой.
10
Опалиха… С той поры я там ни разу не был.
Шифоньер
1
У отца была инвалидность. Третьей группы. А еще – мечта: сделать своими руками шифоньер. Настоящий. Причем не для семьи, а на продажу.
Наверное, этим, как я теперь понимаю, он хотел доказать нам и всему миру, что его рано списали. Сначала – из водителей грузовика. Потом… «Потом» значилось в его трудовой книжке с печатями. Кем он только не был!.. Банщиком, вахтером, закройщиком обуви… А в то лето он, помнится, вообще не работал. Из-за болезни. Или работал, но временно – от больницы до больницы.
2
Для начала отец на выкроенные из мизерной пенсии деньги купил струганные доски. Мама, работая медсестрой на полторы ставки, конечно, удивилась, но промолчала. Только примерила при отце на мою нескладную фигуру демисезонное пальто, из которого я вырос еще прошлой осенью.
Отец, конечно, заметил, что мои руки торчат из рукавов этого пальто, однако тоже промолчал. Наверное, в его глазах тогда можно было прочесть: «Вот, Нина, на заработанные деньги и купим!»
Постояв между двумя молчаниями, я шмыгнул носом и убежал в коридор – смотреть на доски. Доски мне понравились. Причем нравились они мне тогда больше любого пальто. Даже румынского, о котором мечтала мама. Для меня. А еще – для моей сестры Оли. Мечтать маме о румынском пальто для себя мешала зарплата медсестры противотуберкулезного диспансера.
3
Вслед за гладкими сосновыми досками, на которых кое-где стали выступать капельки смолы, в коридоре появилась железная банка лака. На новую кисть денег отцу не хватило, и он замочил в керосине старую, которой прошлым летом красил в комнате пол.
Мама не стала ворчать и на этот раз. По крайней мере – при мне. Просто перестала разговаривать с отцом. Это длилось дня два-три. А я с отцом разговаривал и потому узнал: дело остается за малым – купить фанеру. Листа два. Для начала. А там видно будет.
Фанеру отец отправился покупать не один – взял в помощники меня. Едва ли я радовался роли подмастерья у начинающего (лет в сорок!) столяра-мебельщика. Просто было интересно, как мы эту фанеру повезем на нашем стареньком велосипеде. К тому же – женском. Новый мужской мы не могли себе позволить. Не было столько денег. А этот – отец присмотрел у какого-то своего товарища. В сарае. Вот и купил. Подозреваю – за бутылку водки.
4
Фанеру мы везли в согнутом виде. Она позволяла это делать.
А вот мама… Мама тащить фанеру в дом не позволила. Заперли эти дурацкие листы в сарае. Почему дурацкие?.. Да потому что везли их через весь город на дурацком велосипеде! Вдобавок – женском!.. Со старым-старым седлом. А навстречу шли люди и шарахались от нас с отцом и его фанерой. И Оля Вишнякова шла навстречу. И тоже, конечно, отшатнулась. А перед этим громко окликнула меня: «Женька?!» Я покраснел и готов был провалиться сквозь землю, потому что любил Ольку. Больше жизни. Больше этих досок и этой фанеры, из которой отец собирался построить свою мечту.
– Вот… Отцу помогаю! – крикнул я Ольке, а потом неожиданно брякнул: – Дом строим. Надо стены обшивать.
То, что стены обшивают, – это я слышал где-то раньше. Краем уха. Но никогда не думал, что это может мне когда-нибудь пригодиться.
Отец курил папиросу. Он толкал велосипед и одновременно курил. А когда отец курил, он обычно думал. Мое вранье про наш новый дом пропустил мимо ушей.
Олька помахала мне рукой и пошла в свой дом, который ее родители построили на улице Наты Бабушкиной. Наверное, еще лет двадцать назад.
5
Мне моего дома никто не строил. Отец купил двухкомнатную квартиру в старом деревянном доме. Дом был двухэтажным. Мы жили на втором этаже. Удобств никаких. Даже водопровод заменяла обычная уличная колонка, стоявшая через дорогу. Про остальные блага цивилизации и говорить нечего. Вот я и не говорю. Оправдывало такое положение дел только то, что мы переехали в Кострому из села. Как говорится, нас здесь не ждали.
6
Без дела фанера пролежала недолго. Руки у отца стали чесаться уже на следующий день.
Он вынес доски во двор (двор был общим для всех пяти квартир). Соорудив там что-то вроде верстака, он распилил все так, словно и впрямь был столяром. Потом с азартом краснодеревщика отец стал выдалбливать какие-то пазы, варить на костерке вонючий столярный клей… (Когда он успел его купить?..) Стучал молотком. Размечал разостланную на траве фанеру. Мешал тете Оле Тотонкиной пройти в ее сарай за картошкой. Картошка лежала в подвале и просилась в кипевший бульон.
7
И это еще не все… Тетя Оля Тотонкина пожаловалась моей маме. Конечно, на моего отца. Конечно, так, как она умела это делать, – чуть ли не прокурорским тоном.
Я думал, отец отступится от своей мечты, однако, несмотря на инвалидность, он оказался крепким орешком. Даже для тети Оли. Вытерпел и ее прокурорский тон, и чуть ли не слезы моей мамы, которая, наверное, думала тогда: «Не зря, не зря тебя в больнице держат!.. Как есть, с головой неладно».
Я-то его по прошествии лет понимаю. У него было всего четыре класса за спиной. Остальные «классы» отняла война. Это тогда он научился, будучи еще деревенским мальчишкой, работать на лесоповале. Может, там и берет начало его мечта – перейти из лесорубов хотя бы в столяры?..
8
Когда шифоньер (а это был уже настоящий шифоньер, причем трехстворчатый) обрел очертания, отец немного успокоился и стал колдовать над лаком. Он хотел сделать какой-нибудь рисунок, подчеркнуть фактуру дерева. Нет, мысли о карельской березе ему, наверное, в голову не приходили. Но нечто подобное он все-таки изобразил, покрыв шифоньер лаком в два-три слоя. Шифоньер получился желтым с коричневыми разводами.
Я сразу понял, что такую «мечту» никто не купит. Даже в Костроме середины 60-х. Дверцы были хорошими. Сама работа была настолько качественной, что я даже стал гордиться отцом. Несмотря на его инвалидность. А вот в целом… В целом шифоньер казался таким старомодным, что даже пятый слой лака не смог бы спасти положения. Увы, отец этого не понимал.
9
Когда лак высох (а сох он дней пять, не меньше), отец попросил меня помочь довезти шифоньер до рынка на Сенной. Чем тогда торговали на этой площади, я уже не помню. Судя по нашему самодельному шкафу, – чем попало.
Как мы с отцом взгромоздили эту махину на старенький велосипед, не помню. Как довезли шифоньер до рынка, – тоже. Стерлось из памяти. (Возможно, я боялся снова встретить по дороге красавицу Ольку Вишнякову и потому толкал шифоньер, прячась за него от людей, которые шли мне навстречу.)
На этот раз меня никто не окликнул. И я побежал домой – прочь от рынка, прочь от отца с его старым велосипедом и его самодельным шкафом, который даже в рыночном скопище людей выделялся своей необычностью.
Отец верил в успех своего предприятия. Верил, что денег, вырученных от продажи шифоньера, хватит не на одно пальто. Потому он с легкостью отпустил меня в тот летний день – догуливать каникулы.
10
Когда я вернулся с шаговского пруда с банкой, в которой крутились два плавунца и один водолюб, во дворе дома меня ждал… шифоньер.
Велосипед отца уже был спрятан в сарае. А шифоньер «пройти» туда не мог и потому стоял немым укором посреди травы.
Отца дома не было. О том, как он довез шифоньер от Сенной площади до нашего дома на улице Ивана Сусанина, история умалчивает. Странно: в тот день не было дома и семейного скандала.
Мама смирилась с этой рукотворной мебелью, которую отец и двое мужиков из соседнего дома еле-еле заволокли по узкой деревянной лестнице к нам на второй этаж.
Отец стал курить по полторы пачки в день. Вместо одной. Внешне ничего не изменилось. Но это – внешне. Думаю, эта неудача в какой-то степени подломила волю отца, который отказался от затеи что-либо доказывать миру. Он стал все чаще и чаще лежать в больнице. Ему выписали сильнодействующие таблетки. Причем не только от головной боли, но теперь еще и от хандры.
Пальто мне купили в складчину – на мамину зарплату и те деньги, что смогли выкроить из своих нищенских пенсий баба Аня и тетя Тоня. Пальто было отечественное. Из серого драпа. На два размера больше. Как говорится, на вырост. По-моему, я из него так и не сумел вырасти. Мой рост замер в шестнадцать лет на метре семидесяти восьми.
11
Когда мы переехали с улицы Ивана Сусанина в однокомнатную квартиру мамы, к тому времени уже разведенной с отцом, я ушел в армию.