Отец старел. Писал мне в армию письма. Потом он продал одну комнату старику со старухой. Думал, те заменят ему семью. Не получилось. Вместо добрых соседей он нажил себе настоящих врагов.
Отец умер в 52 года. На руках у моей мамы, к которой за год до этого он пришел именно умирать. Мама ухаживала за ним до самой смерти. Такое, говорят, случается. Правда, редко.
Примерно за неделю до смерти отец подозвал меня к себе и тихо, но отчетливо произнес:
– Сходи ко мне домой. Возьми ключ от сарая. В комнате, на тумбочке лежит. Вот… Найди там, на стене, фуганок. Помнишь, доски для шифоньера им строгал?.. За-бе-ри!.. Пусть ему не достанется! А главное… главное…
Отец (рак желудка четвертой стадии) повернулся на бок. (Ему уже начали колоть промедол.)
– Что «главное»? – переспросил я.
– Главное – забери эту хрень, которой можно рамки багетные выстругивать. Не знаю, как называется. Тоже на стене висит. Всю жизнь тебя кормить будет!.. Говорят, в войну кто-то из Германии привез… Трофей!.. Не хочу, чтобы трофей этот опять к фашистам вернулся. Он ведь, старик этот, хуже фашиста!.. Как-то чуть с лестницы не столкнул…
Отец закрыл глаза и, похоже, успокоился. А через несколько дней его не стало.
12
Забрал ли я тот фуганок и ту германскую «хрень»?.. Только перед иконой скажу. А здесь… Здесь – чернила кончаются. Вот.
Три страницы из дневника
В шутку я предложил тебе встречаться… на Луне. Она одинаково видна и над твоим, и над моим городом. (Наверное.)
Ты промолчала. Поезд отправился строго по расписанию. «На Луне?.. Но мы не договорились о времени», – могла подумать ты на перроне. О чем думал я в своем злосчастном поезде, знают только дневники, которые сжег.
С тех пор мы ни разу не встретились. Ни на грешной Земле. Ни на Луне. (Безгрешной?..) Ни на Марсе. (А ведь я считал тебя марсианкой.)
«На Луне?.. Но мы не договорились о времени», – могла подумать, но не подумала ты. На перроне Ярославского вокзала в Москве. На перроне Павелецкого вокзала, откуда через год отправился твой поезд. На перроне города Эн, куда твой поезд прибыл. Строго по расписанию.
На Земле прошло 30 лет. Достаточное время, чтобы забыть: тебя, перрон, злосчастные поезда, твои слова и мои поцелуи… Нет, твои поцелуи и мои слова. Даже про встречу на Луне.
Не забывается.
Обречен помнить. (Именно обречен.)
Кстати, я приходил к тебе на Луне. (Не веришь?..) Но ведь мы не договорились о времени. Утешал себя мыслью, что ты просто опоздала. Как все марсианки.
На Земле ты стала женой другого человека. На Земле ты родила двоих детей – мальчика и девочку. Все так.
А на Луне? (Она ведь безгрешная.)
Безгрешная? (А как бы мы там встречались?)
Молча. Безгрешно. (Почти так же, как на Земле.)
Почти.
…Прошло 30 лет.
В городе Эн построили большую мечеть. Луна освещает ее купол и четыре минарета. (Наверное.)
Твой муж ходит туда? А твой сын?.. (С Луны не видно.)
Во сне я видел тебя около мечети. В хиджабе. Не сразу узнал. (Прошло 30 лет.)
Мечеть – не главное. (Для меня.)
Главное то, что на Луне нет твоих следов. (Мы не договорились, где встретимся во Вселенной.)
Сожгу и этот дневник.
Ты (реальная) стала на Земле женой другого человека. Земного. Хорошего, но – земного. (А ведь ты – марсианка.)
В шутку я предлагал тебе встретиться на Луне. Хотя бы один раз. (За эти 30 лет.) Но ты промолчала.
Когда я умру, умрет и моя память. Даже о тебе.
Мне жаль тебя в этой памяти. Там ты – совершенно другая. Ни один человек на Земле не видел тебя такой.
Этого не передаст ни один дневник. Но…
Может быть, я зря сжег тот дневник, в котором ты стоишь на перроне Ярославского вокзала в Москве?.. Молодая.
Антонида СМОЛИНА.
Бабушка. В палате. Не по любви
Рассказы
Бабушка
Бабушку с утра ругали за глупость. А как иначе назвать её фантазии о пароходиках на заснеженном балконе? Бабушке шёл 87-й год, она плохо слышала и почти ничего не видела.
Когда-то давно она была дочкой капитана. Папа-капитан водил пароход по широким северным рекам. У него была персональная каюта, белый китель и сильные руки, поднимавшие её высоко-высоко, до самых чаек. По ночам ей часто снились их крики. И тогда с утра она просыпалась в тревоге.
– Пароходик-то ещё не ушёл? Я успею, Нина? – тормошила она спящую дочь и судорожно натягивала на плечи кофту. – Пароходик-то, вот ведь он, у балкона стоит, ишь, волна-то сегодня какая высокая…
– Дура ты, старая дура! – недовольно отзывалась дочь. – Квартира на третьем этаже, до реки через весь город ползти – какой ещё пароходик? Брось свои глупости, дай поспать!
Бабушка наощупь добиралась до окна и долго стояла там, прислушиваясь к несуществующим чаячьим крикам.
Вечером привели правнука.
– Баушка, баушка, – затараторил он с порога. – Я летающую корову хочу! Настоящую! У неё крылья белые, а сама она чёрненькая, с пятнышками. Я на неё сяду и буду летать вот так высоко, – и мальчуган задрал голову, показывая, как высоко может взмыть летающая корова.
Потом он ещё долго рассказывал, какие удивительные существа эти летающие коровы, как он ждёт – не дождётся, когда наконец у него будет своя чудесная бурёнка. И взрослые смеялись, спрашивали, что ест его корова, где спит и поместится ли она на балконе.
Бабушка тоже слушала, смеялась и была, пожалуй, в тот вечер даже счастливее своего трёхлетнего правнука, потому что он по секрету рассказал ей: коровы летают очень быстро, его бурёнка с легкостью нагонит ушедший пароходик. Теперь бабушка ждала предстоящий полёт.
В палате
В душно натопленной палате соседствуют четыре женщины. Все они давно мамы, бабушки, а наша – и вовсе уже прабабушка. У каждой свои болячки. Двое переносят их на ногах, перебинтованные, исколотые, но ходячие, как здесь принято говорить. Одна восстанавливается после ампутации ноги: вот уже месяц, как мир её ограничен кроватью с примотанным к спинке жгутом, который помогает ей перевести тело в вертикаль. И наша бабушка, которой тоже вскоре предстоит лишиться ноги. К счастью, она того пока не знает. Бабушке почти девяносто лет, любые изменения в окружающей действительности вгоняют её в панику. Уже сутки она не перестаёт бредить.
Моя миссия проста – на протяжении двух-трёх часов держать бабушкину руку, чтобы старушка наша не вырвала капельницу. Вдоволь наглядевшись в окно, где только облака изредка сменяют друг друга, начинаю невольно прислушиваться к разговорам.
– Сколько же можно-то? – возмущается соседка напротив. – Ведь второй месяц лежу, всё лечат-лечат, а толку никакого! «Отпустите, – говорю, – вон затайка какая началась, у меня ведь картошка-то в подвале уж плавает, наверно». Не отпускают. Ногу просила показать – не слушают, только знай своё – бинты мотают.
– Ну, ничего-ничего, – пытается поддержать её женщина с крайней кровати. У неё тоже картошка в подвале, и дороги раскисли, а в деревне, где она живёт, осталось всего четыре жилых дома. – У меня уж, наверно, и плавать нечему – утащили, поди.
На соседней кровати со скрипом натягивается жгут – ещё одна больная подключается к беседе. Слышит она плохо, а потому тему разговора не уловила – только настроение.
– Ничего не понимаю, – жалостливо начинает она. – Раньше по буханке на человека было положено, говорили, хлеб – всему голова. А теперь говорят, напустую хлебай, хлеб – вредно. Хоть бы корочку ржаную дали, не издевались над старухой. Я им говорю, что не могу больше эту жижу есть, которую они носят. Прямо говорю, что не наедаюсь. Не реагируют.
– Не дают – значит, нельзя, – сурово замечает хозяйка «плавающей» картошки. – Домой приедешь – ешь чего хошь, а тут уж чего дают, за то и спасибо… Ты дома-то как будешь справляться? – вдруг меняет она тему. – Худо без ноги-то.
– Справлюсь, – как-то обиженно отвечает женщина без ноги и валится на подушку.
Разговор обрывается.
Тяжело вздыхает одна, другая. По коридору с грохотом тащат каталку.
Бабушка, задремавшая на короткое время, просыпается. Не открывая глаз, заводит тоненьким всхлипывающим голоском:
– Мама-а-а… Мамочка моя милая! Если бы ты знала, как я тебя люблю. Нет у меня никого ближе. Без тебя я совсем одна. Почему же ты мне не сказала, что так тяжело-то будет? Качала меня, баюкала, говорила, что всё хорошо, ничего не надо бояться. А ведь это с тобой только хорошо и не страшно. Без тебя всё не то, всё не так. Мамочка-а-а-а… Зачем ты меня бросила, свою девочку? Мама-а-а…
Слушать это невозможно. Я глажу её седую всклокоченную макушку, шепчу:
– Чшшш… Всё хорошо, моя девочка, всё пройдёт. Надо потерпеть немножко.
Бабушка затихает.
Тихонько всхлипывает соседка напротив.
По коридору снова гремит каталка.
Не по любви
Был у Раисы Прокопьевны муж, дядя Алексей. И был он полной ее противоположностью. Она шумная, деловитая, а он – чего уж греха таить – нюня. Всем и всегда рулила тётя Рая, муж же послушно исполнял указы, умудряясь, тем не менее, регулярно напарываться на праведный гнев своей благоверной. Впрочем, не так уж прост был дядя Алексей, но об этом чуть позже.
– Мы ведь с ним не по любви женились, – охотно делилась тетя Рая, расположившись у стола с чашкой «ликерчика» – так она называла рябиновую настойку, разбавленную горячим чаем.
– Ну, Раечка, зачем же ты опять начинаешь? – пытался возразить дядя Алексей.
– А затем, что по любви надо было замуж идти, за Генку-инженера: жила бы, как сыр в масле каталась, а не с тобой мыкалась. Сколько нервов ты мне истрепал, вон, неврологию заработала, – заводилась тетя Рая и бесцеремонно тыкала растопыренной пятерней в нос супругу.
После этого дядя Алексей обычно находил себе срочное занятие во дворе, а она продолжала уже знакомую всем историю:
– Я тогда с подружкой из деревни только выбралась. Приехали мы в Мурманск производство строить. Прошли курсы маляров-штукатуров, и направили нас цеха красить. А я хороша была! Коса длинная, талия – чуть шире этой чашки. Одевалась всегда с иголочки. Выйду из цеха – юбочка, кофточка, причёсочка – не скажешь, что малярша. Но гордая! Никого к себе не подпускала. И стал за мной Генка-инженер ухлестывать. То конфет притащит, то цветов. А ведь тогда цветы живые, знаешь, какая редкость была. Одним словом, ухаживал. И нет бы мне, дурехе, приглядеться к нему, все-таки с местом парень, с головой! Подружка-то моя сразу прочухала, давай ему глазки строить. А мне, видите ли, усы его рыжие не по душе пришлись. Как подойдет ближе – так будто тараканы на меня таращатся. Думаю, а ну целоваться полезет – я ведь заверещу… В общем, он потом на подружке моей и женился. Хотя, точно знаю, всю жизнь меня любил. Мне же этот увалень достался. Как достался-то? Дак ведь говорю же, дура была. Иду по улице как-то, а он у киоска газетного стоит. Рубашка белая, на ветру так и трепыхается, рукава по локоть закатаны, и руки загорелые, словно только вчера с моря вернулся. Подошла поближе, он оглянулся на меня – да как хлоп-хлоп своими ресничищами! Я чуть не села, до чего хорош, зараза, был.