– Зараз рассмотрим! – Пётр приложил к глазам массивный армейский бинокль, подаренный ему соседом – старым полковником, воевавшим ещё в Великую Отечественную. – Та-а-а-к! – командир замер на месте и предупредительным жестом остановил идущих рядом: – Со стороны КПП (контрольно-пропускной пункт — прим. ред.) навстречу нам грузовая машина едет. Чужая! Не наша! А ну, давайте поближе к деревьям, – махнул он в сторону лесополосы. – Оружие наготове держать – и хаханьки в сторону! Кажись, заметили нас! Бликует шось! Небось оптика якась! Твою ж дивизию! Дроблён-кордон! Невжель прорвался кто-сь чрез пост?! Стрельбы не слышно! Но шо-то не так!
– Пётр Василич!
– Отставить! Закончился Пётр Василич! Товарищ командир! Ясно? – достав из кармана телефон, он тут же плюнул в сердцах. – Совсем забыл, что мы вне зоны радиопокрытия!
Со стороны КПП донеслись одиночные выстрелы. Грузовую машину – маленькую движущуюся точку – стало видно невооружённым глазом.
– Боец Головченко! Вместе с инструктором Олесей Мироненко направляетесь бегом в сторону канала. Там, за лесополосой, где мы вместе с тобой и твоим батей в прошлом году рыбалили, помнишь?
– Помню, – для пущей убедительности Роман кивнул.
– Там небольшая плотина – поле заливать. Соображаешь, о чём я? Рядом под мостом труба-тыщёвка (труба диаметром 1000 мм и более – прим. ред.) лежит, в ней схоронитесь, и чтобы ни звуку.
– Товарищ командир! – Роман сделал несчастное лицо. – Никуда не пойду! Пусть сама хоронится!
– Разговорчики! Выполнять приказ! Твоя задача – охранять инструктора! Бегом! – и, окинув бодрым взглядом остальных, добавил: – А мы прикрывать будем!
– Не пойду! – возмутилась Олеся. – Я такой же боец, как и все! Вы что, нас за невыполнение приказа расстреляете?
– Добрыкались! Етишь вашу! Занять оборону!
Грузовой автомобиль марки ГАЗ-52 с затянутыми брезентом бортами стремительно приближался, оставляя за собой длинный хвост пыли.
– Эх, девка, зря не ушла! Их там, может, человек двадцать, а то и поболе будет! – скороговоркой произнес плотный мужичок. – Снайперов-то, оно, знаешь ли, нихто не любит! Докажи поди им, шо ты и комара даже не вбила ни разу за всю свою жизнь! Вот беда!
– Сержант Пыхов, не нагнетай! Мы тоже не пальцем, как говорится, деланные! Стрелять только по моей команде.
Леся пристально смотрела в прицел винтовки и вдруг встрепенулась:
– Дядько Петро! Ой, простите, товарищ командир! – смутившись, поправилась она. – Там за рулём Максим сидит, мой брат двоюродный! Я его недавно вспоминала. Вот и не верь после этого в Бога! – и, оглядев всех бойцов, добавила: – Да как же так? Да что же это такое?
– Твой братик наших на КПП перебил, а теперь нас убивать едет! – злобно прокричал Ромка. – Добрый небось братик-то!
–Внимание! Стрелять по колёсам! Огонь! – скомандовал Пётр.
Олеся двумя прицельными выстрелами за секунду пробила передние колёса. Машина завиляла и стала разворачиваться. И вот тут-то все увидели торчащий из брезента ствол пулемёта «Максим».
– Олеська, сними пулемётчика!
– Не могу! Он же – человек! – Олеся зарыдала в голос.
– А наши хлопцы, по-твоему, шо – хвосты пёсьи? Всем сейчас баста наступит!
Пулемёт стал строчить очередями в противоположную от группы сторону. Пули свистели совсем рядом.
– Пулемётчик не знает, где наша позиция! Решил квадратами всё поле обстрелять! Давай, дочка! На войне, как на войне!
Леся зажмурила на мгновение глаза, вытерла тыльной стороной ладони слёзы и спустила курок.
Повисла тишина. Минута, две… В ответ больше не стреляли.
– Окружай машину! – командир бросился вперёд.
За брезентом суетились, раздавался отборный мат:
– Заело ленту! Пуля в неё угодила! Воевать с допотопным оружием, вашу мать! Один пулемёт на всех! Всё, нам капец! Не стреляйте, мы сдаёмся! – И, откинув в сторону брезент, то ли пьяные, то ли под каким другим «воздействием», один за другим на траву выпрыгнули три совсем молодых пацана в новенькой военной форме украинской армии.
– Максим! – Леся побежала к кабине. – Максим, это я – Леся. Тётки Раисы дочка!
Белобрысый хлопец, длинный и тонкий, как жердь, распахнув настежь дверь газика, направил в сторону Леси ствол пистолета.
– Не подходи! Стрелять буду! – прокричал он бегущей к нему Лесе. – Я присягу давал!
–Дурак! Это же я!
– Не подходи! – Голос парня задрожал и перешёл на визг. – Буду стрелять!
Леся и не думала останавливаться, продолжая бежать. Раздался выстрел. Широко раскинув руки, девчонка как была с поднятой вверх бегущей ногой, так и упала.
– Мак… – Изо рта упавшей струйкой побежала кровь. – …сим… За… что…
Вечерний мрак упал на землю, смешавшись с пылью, дымом и диким мужским криком.
Николай СМИРНОВ. Из записок Горелова (окончание)
20
На краю Всесвятской земли, в сухом, песчаном ее углу стоит у зеленого пруда орда татарника да крапивы, кирпичный бой, тлен, оземленелые гнилушки – вот и всё, что осталось от старинного гнезда богатого барина, книжника и вольнодумца, два века назад прикатившего сюда из странствий, как внешних, так и внутренних. Сосны, сухие овраги да сизая даль полей, точно взвешенных в воздухе у вечернего горизонта… Знакомец Радищева, муж по летам. И по-домашнему нестрашно, будто нечаянно уронили старинный серебряный поднос с прибором, раздался в ноябрьскую ночь выстрел в его кабинете. На столе торопливо исписанные листы о «древней ночи вселенной», тень которой уже ложится на мир «в нашем, осьмнадцатом столетии»; и что «дух засыпает», и «жизнь принимает образ сна и начинает метаться яркими, бессмысленными прыжками, как мечтательные сонные видения». Впрочем, рядом же строфа из оды, где атомы пляшут и поют, и уподобляются хороводам прекрасных поселянок, и дарственная на волю своим крепостным, и: «прощайте, мои верные помощники, книги!»; и завещание сжечь всю библиотеку, поскольку «она здесь все равно никому не пригодится».
Крестьян на волю отпустили, но книги не уничтожили. Родословное древо вольнодумца – или «родовая», как говорят здешние крестьяне – ущедрилось новыми летораслиями, впивавшими призрачные лучи с сего мысленного неба. Прошло еще сто лет, наступил июль, и где-то, прямо за дощатыми заборами, за огородами окраинной всесвятской улочки жалостно тлел вишневый, низкий закат. И так не хотелось слышать, как в ночную тишь кабинета по купам тополей будет тянуться странная, нездешняя, не из июльского, цветущего, шелестящего рая звуков – толстая, угрюмая струна. Правнук вольнодумца, он умер от чахотки в двадцать семь лет малоизвестным литератором, основавшим во Всесвятске лучшую в России провинциальную публичную библиотеку.
Ольга открыла книгу и показала мне его фотографию:
– Все-таки и завещание самоубийцы в части книг было исполнено, хоть с опозданием, – улыбнулась она.
– Почему?
– Потому что «книги исчезли неизвестно куда» – так написано в одном современном солидном научном издании. Сожгли или сдали в макулатуру после революции…
Старичок Крестьянников ушел на покой [1]. Ольга стала заведовать библиотекой, и вместе они ездят теперь, собирают из сырых камней разных городских подвалов старинные книги. Конечно, уж всей усадебной библиотеки не соберешь. Но хоть бы памятник – музейную комнату.
А ведь это Крестьянников когда-то рассказал поэту Ивнякову, как артель богомазов расписывала церковь – забыл, в каком селе – и вот один из них обманул девушку. А когда начал писать образ Богородицы, как стал вызывать глаза, то вдруг упал с лесов и разбился. «Ты бы, Саша, сочинил об этом стихи… Что он там увидел, а?» – говорил Ивнякову Крестьянников.
Я вспомнил об этом, когда Ольга принесла мне серенькую брошюрку Крестьянникова, изданную лет пятьдесят назад: «Рассказы старожилов Всесвятского края». Он хотел записать всю живую крестьянскую память. Но удался только кусочек. Слова – как расписные глазурные изразцы. Прошли образы причудливые, низкорослые, захватившие много простора, как болонистые сосны с боровой опушки, косолапо ввинченные в небесную ясность… Барин, завещавший все имение своему дворовому, Личарде верному. И дворовой, зарубивший своего барина… А дальше и более прямой и сплошной людской лес – с разговорами о стародавнем житье-бытье, о купцах, об электричестве.
Изощренная мысль книжника нашла бы здесь семя нашей печатной словесности. И подивилась бы сама на свою находку: как это – и урожай уже собран, и семя все еще – целым-целехонько. Малоприметным выглядел лишь рассказик о богомазах: с направлением, что, мол, и они выпить любили и погулять с девицами.
Удивительно, что я эту брошюру увидел впервые.
– Чего же мне Крестьянников ничего о своей книжечке не говорил? – сказал я Ольге. – Ведь в ивняковской поэмке у той девушки, с которой богомаз писал образ Богородицы, был, знаешь, какой лик? Да помнишь, я тебе читал? Выведи ей лик большой, как осень: с листопадом в солнечную просинь. Выведи ей очи, словно сад: в глубине притихшей и тоскливой только две торжественные сливы под ветвями гнутыми висят?.. Ивняков все удивлялся, как поэма у него застопорилась… Мы об этом тоже толковали с Кашининым. Когда богомаз стал этот лик на стене вызывать – точно темным ветерком подуло. Холод схватил, застыл притворный свет: живое, страстное, охряно-коричневое сияние. И тут из сияющей тьмы, из самого вещества… или это сама тьма приняла женский образ? – протянулись к нему темные уста. Как стихия, или призрак души твоей – страстный образ души, сама она зовет освободиться из вещественного плена, зовет, и вдруг… Тьма, темный, темный лик! Черная богородица над всеми… Черная богородица – темная душа вещества, мать земная всех образов замурованных, развоплощающихся в ничто…
Я увлекся воспоминаниями о нашем мирочувствии. Это было в субботу, Ольга сделала уборку в доме, и мы, оставив дочку с бабушкой, пошли, как обычно, прогуляться. И февраль, и начало марта теплыми были, с дождями, с талым снегом и без солнца. С высоты глинистого обрыва берега далеко видать. Волга уже чистая, только у закраин, по берегу, лед. На той, заливной стороне, в устье, Юхоть еще переходят по льду смелые рыбаки, вода серая, тусклая, неотличимая от такого же серого льда, и кажется, что люди переходят Юхоть, как посуху. Но в этом смутном речном просторе, оказывается, есть свои тени и глубокие отражения. Слева, у поворота к Охотину вода, как черный лак, кайма его поперек Волги зубчата – от темного соснового бора. В этом черном лаке бледно отражаются яйцевидные, серо-зеленоватые, редкие купы кустов с острова. И напротив бульвара – полоса черного лака по серой, тусклой призрачности воды – отражает тот берег с лесом. А середина перед нами – бледно-серая, пустая, но еще умудряется отражать тусклые, свинцовые, плохо пропечатывающиеся ямы облачного, глухого неба. А по правую руку, дальше, к повороту у Поводнева – вода пропадает и начинается само это призрачное, в брезжащих полосах дымки глухое небо, освещенное с горизонта – там река сливается с небом. Если пойдешь, то будто по воздуху. На Волге нет течения, полоски льдин плоские, как клочки газетной бумаги, стоят уныло на месте – не мешают вокруг отражениям облаков. Мы остановились над обрывом, под метлистыми громадами сырых, старых берез против дома Крестьянникова и опять заговорили о его брошюре: