– А тебе не приходит в голову, – сказала Ольга, – что поворот этого сюжета, ивняковского, подсказан тем же господином хорошим? – Она так понятно посмотрела своими ясными глазами, что я сразу догадался, кто этот господин хороший. Я, действительно, все еще иногда вспоминал про самозванца и то отрекался, то снова жалел, что отказался от его подсказки… Неуверенно спохватывался: он бы продиктовал, а я бы записал, как поставить трагедию…
– Тому богомазу привиделась темная богородица, – заговорила она неторопливо. – Ее-то и поджидает самозванец из тьмы обезображенного храма, чтобы развоплотить все хранилище образов, всех нас, всю Россию, весь мир. И вот, представляешь, в храм входит высокая госпожа в темном, на лице ее покрывало. Постановщик встречает ее, радуясь грядущему оплавлению мира… Госпожа откидывает с лица покрывало, и вместо глиняного, темного, сияет чудный лик Богоматери. Самозванец в ужасе заслоняется от ее света руками и бежит прочь. А заключенные в сияющее вещество образы оживают…
Волосы у Ольги после родов закудрявились сильнее, она отрастила их по плечи. Я тихо удивляюсь, находя в лице ее что-то новое. Она стала спокойнее, домашнее, милее, настоящая матрона, как сказал бы приметливый Кашинин. Пальто на ней новое, цвета светлой охры, с модными, крупными пуговицами. Я, мечтая, люблю представлять ее перед собой, любовно рассматривая. Большие глаза ее черничные ясно, ласково посветлели. Разве эти глаза – Ольга? Эти русые, красивые волосы. Волосы… А где Ольга? Нежная, в какой-то белой смуглинке кожа лица… А где же Ольга? Эта грациозная, стройная шея. Глаза, волосы, лицо… А Ольги нет! (А что же есть? Есть хотя бы женщина. Но если приглядеться, то и женщина окажется – не женщиной)… Ольга – не Ольга! Единовидно Ольга есть, и Ольги нет… Имя теряло смысл, отступало куда-то, обнажая ее образ… Тогда в поисках имени я представлял других Ольг… Вот желтоволосый, круглый, с румянцем, тоже синеглазый лик – как медальон на фоне тьмы времен. Княгиня древнерусская Ольга. Вот храбрая девушка Ольга из повести Алексея Вельтмана «Ольга»… Заведующая читальным залом Ольга Павловна из нашей библиотеки… Так нанизываю, как кольца на ожерельную нить, имена Ольг. И тешусь, пока не подмечу, что у образа моей – локоны что-то уж длинноваты, как у королевы… Спохвачусь: Ольга, это ты? И она, точно встретившись со световым лучом смысла, повернется ко мне из мысленной бездны… Снова – она. Снова – с именем, моя Ольга!..
– А лик у нее, у освободительницы образов, как у тебя, Ольга! – И чуть засмущавшись рванувшихся так, неясно что-то яркое отразивших моих мыслей, поправился: – Такое уж у нас, Оля, с Кашининым мирочувствие…
Давно я не видал Ивнякова. Тоже вернулся на родину из города, работает в сельском клубе. Женился. Сетует, что известный у нас писатель и драматург Владимир Дмитриевич Шитиков помог ему маловато. А тот долго не приезжал, болел, делали операцию. Лицо худое, темное. Я почитал ему в хмельной час свои записи про Колыму, опуская, разумеется, все, что касалось жены. Останавливался он у наследников Крестьянникова. Сам Иван Константинович уже умер. Деньги, накопленные на похороны, якобы отдал он на хранение краеведу Тусклякову. Завещал ухаживавшим за ним, своим квартирантам: «Деньги мои у надежного человека. Как я умру – он придет и отдаст их вам». Но Тускляков не явился. Квартиранты, которым подписал дом Крестьянников, схоронили его на свои деньги. Откуда об этом узнал Шитиков? Не знаю. А время идет да идет… Ольга организовала клуб цветоводов в библиотеке…
21
Оказывается, писатель и драматург Владимир Дмитриевич Шитиков собирает какие-то народные рукописи, семейные воспоминания и рассказы, именно безвестные, непрофессиональные… Вот диво, берет только копии. Право на собственность остается у автора.
– Для чего?..
– Как слова.
– Как это понимать? Как продажу… или…
– Понимайте – как факт, – отвечает. А то ввернет со сладким лицом, намекая на что-то умное, ученое: – Словечки-то надо вернуть – вот я зачем покупаю! Ведь нашими словами, может, и еще кто-то через нас разговаривает…
Шитиков заметно постарел в последние годы. Стал точно меньше, ходит неуклюже, а в разговорах, волнуясь, пришептывает. Во рту у него, что ли, пересыхает? Странно одетый, одно к другому не личит: в коричневом пиджаке и зеленых, обвисших на коленях брюках заявился он ко мне в пункт проката все с той же деликатной просьбой – продать ему мои записки. И совсем не потому, что в них есть воспоминания о Колыме. Я сначала затревожился, не провокатор ли он? Тогда о Колыме публикации у нас были еще под запретом.
– Колыма? – будто недоуменно уставился на меня он. – Нет, меня больше интересует Ольга К [2]. Горелов – это ты, Дмитрий Грязнов. А кто такая Ольга К.? – вдруг сюсюкнул по-детски, сложив губы в куриную гузку… писатель! Подъелдыкнул – меня задело. Хочет, чтобы я про свою жену разоткровенничался… бурый пиджак…
– Вы, писатель, и про такое спрашиваете? – не нашелся ни на что большее я… И осекся: – Постойте, постойте, – спохватился, – а откуда вы про Ольгу К. знаете?
– Как откуда, дорогой мой друг? – с укоризной вздохнул он.
Оглядел электросамовары на полке, размножившие в своих боках его расплывшийся лик, и, вынув из портфеля, положил мне на стол картонную папку. В ней уже знакомая акварель «Встреча в Сибири». А потом я… испугался. Значит, он действительно из КГБ? Передо мной лежала напечатанная через копирку копия моих «Записок Горелова», и – грубый рисунок, почти карикатура. Комли свечей с замурованными образами, вверху – костер из изрубленной радуги. Две темные фигуры на пятачке света. Спиной к нам – это я, другой – самозванец… Похож на Шитикова. Растерявшись, я не спросил, откуда этот рисунок. Подумал, что Кашинина.
Уловив мое смятение, с готовной улыбкой подался Шитиков ко мне со стула. Что еще сейчас ляпнет?
– Ты не свое про меня думаешь, Дмитрий. Вчера, как только я получил эти записки, я сразу же прочитал их. Ольга К., как вылитая… Вот и гонорарчик сразу же… А рисунок я тебе так подарю…
Неужели это сделала жена? Мы с ней уже обсуждали заманчивое предложение собирателя рукописей из родников народных. Но жена тревожилась больше меня, считая Шитикова стукачом. Не зря же, мол, он и за границей столько раз бывал. Туда выпускают только своих, проверенных… Ему хозяева дома сказали, что приходила женщина, похоже, дачница, такая культурная, и попросила передать эту папку писателю Шитикову.
– Я не успел ей деньги отдать… Прилег отдохнуть, да и вздремнул, – осклабился он. – Сон приснился неприятный. Не зря говорят: не надо спать на закате солнца… Стрижи в этот час мечутся над обрывом, кричат пронзительно. Да и ночью, после ваших записок – опять… А про Колыму лучше вообще никому не говорите, – посоветовал твердо он. – Кроме меня. У меня же дело – молчок. Со мной вместе умрет. Я это для себя собираю…
Поглаживая виски перед никелем самоваров, заправил механическим жестом россыпь серых волос за уши и принялся расхваливать, как он читал ночью мои записки. Долго не мог уснуть. Как снилась странная дама в черной шляпке. Только лицо у нее было закрыто… Холод охватил душу – застыл в ней притворным светом…
«Так, может, ему и про эту дачницу, якобы принесшую записки, все пригрезилось?» – мелькнула у меня темная мысль – как стриж, низко над землей, на фоне тяжелого для сна заката. Но я тотчас же отверг ее – нелепую, как рожу самоварного отражения.
Говоря, он с любопытством поглядывал на меня, явно заманивал, отуманивал… Как испытку делал. Сначала я, с распаху – поверил. А потом, сторожась какой-то ловушки, понял – врет. А зачем? Столько накрутил всего! Нет, наверно, он все-таки стукач. Умеет угадывать мысли. Уловил и мою тревогу. Заволновался, запришептывал. Я помалкивал-помалкивал, да и начал поддакивать, подкивывать, прикидываясь дурачком… Чуткий, черт. Когда сделка была закончена, еще раз обнадежил:
– А про Колыму больше ни-ни, никому…
Значит, он приобрел эту папку у Кашинина? – волновался я, идучи домой. А ведь я даже не посмотрел – что там? Копии моих писем – или сам Кашинин собрался, записал что-то? – Ведь мы с Кашининым как-то разговаривали с Шитиковым, хлопотали за поэта Ивнякова…Да, зацепил черт художника… Или Шитиков все это подстроил. Сочинил? Они мастера на это…
Когда я подошел к дому, мать с маленькой Анастасией в огороде рассуждали про коричневую лягушку, шлепавшую по только что политой грядке. Жена варила на газовой плите варенье из черной смородины. Я вслушивался, как с говором, с остановками на ступенях взобрались в лестницу бабушка с внучкой, мы поужинали, зажгли свет. За марлевой рамой кухонного окна, в облегшей тишине, по-вечернему печально и одиноко свиристели кузнечики. Звенящая бездна вечера емко вкрадывалась под сердце, томила беспричинно, и я рассказал Ольге всё. Показал рисунок. Была и подпись под ним: «Я: Ты хочешь поставить трагедию? Он: А как твое имя?».
– Я тебе говорила: не пиши, а если написал, так не продавай! – сказала Ольга.
– Так они же у меня остались!
– Всё, даже не записанное, с нами остается…
– Может, все-таки, Ольга, это ты, а? Дочку учить – нужны деньги…
Ольга изумилась. Никуда она на закате вчера не ходила. И наша папка на месте, в шкафу. Подумала, что шучу.
– А про Ольгу К., – усмехнулась она, – сказал бы ему, что это я выведена.
– Я так и хотел, но…
– А к Шитикову, – не дав договорить, выделила она голосом – приходила наша Зинеида…
Мне ничего не оставалось, как подыграв ей, горестно согласиться:
– Да, то была она… Я так и объясню Шитикову…
Ольга убедила меня вернуть ему деньги, но когда я на другой день вечером зашел в дом на волжском бульваре, Шитиков уже уехал.
Конечно, он делает эти словесные закупки для переработки, успокаивал я себя. Потом забеспокоился… Как-то все же не по себе. А вдруг отнесет-таки в КГБ? Но напрасно тревожился. Недалеко уже было то время, когда в «Литературной России» появился некролог: Шитиков внезапно скончался. А тут и про Колыму стали у нас печатать.