Я вспоминал скучные, нарочито написанные его повести: «Жуешь-жуешь, как портянку, фразу и – никак не прожуешь!» – сравнивал Кашинин. Может, и я бы смог стать таким сочинителем поддельным. Но меня спасла от этого вида духовной смерти Ольга. Хорошо, что дело не пошло дальше нашего мирочувствия. Как мы смеялись, когда я ей выдал строки Семена Боброва в березовой аллее!.. Тогда и совершился во мне переворот. И Ольга не зря говорила: не пиши! Я бы даже до уровня Бесталанного Ворбаба не дотянул. Да и уехали мы из губернского города не случайно. Не случайно я и устроился в пункт проката. Вместо мыслей напрокат – книжных, плоских – выдаю самовары, резиновые лодки, велосипеды и другие нужные вещи. Ольга спасла меня от постановки трагедии по сомнительному рецепту. Она всё меньше говорит о книжной мудрости, темной англо-немецкой философии, которая уже не первый век на деле оборачивается шарлатанством. Сновидцы!.. Пусть же Шитиков возьмет свое шитиковское… Не жалею, что я ему продал свои записки. Люди, замурованные в потухшие свечи – мертвые, как в мавзолее. Самозванец – один из дьяволов ада в противовес Христову Воскресению. Чтобы было не царство Христово на Земле, а царство адово с вечно живыми покойниками. Бытие их болезнь. Вот его трагедия. Тут мне припомнилась моя мысленная игра: Ольга – не Ольга! Женщина – не женщина… Кто же она… эти волосы… глаза… Мы тогда, в серый сырой день говорили про черную богородицу. А если Шитиков мои слова купил… для чего? Может, даст образ каким-то своим исчадиям… У них нет слов, нет имен. Может, какой-нибудь черной богородице… На миг я оторопел, почувствовав себя замурованным в сияющее вещество, в воск волнистого тумана сероватых отражений… Сам ты – сновидец несчастный!.. Чем ты всю жизнь прозанимался?
22
Прошло еще десять лет, и двадцать. За это время Ивняков развелся с женой, уехал в Карелию к сестре и там умер от туберкулеза. А недавно я узнал, что умер Кашинин, от инфаркта. Сначала он на Дону расписывал храм. С Дону укатил в Калининград, где открыл часовую мастерскую, но прогорел. Помытарился по разным шабашкам, приступ с ним случился прямо за работой: пошел в кладовку за краской и упал. Все изменилось и в нашей жизни. Пункт проката мой давно закрыт. Мы с Ольгой переменили места работы. Мать моя умерла. Старый дом мы продали и переехали в типовую квартиру, в пятиэтажку. Ольга затеяла огород, заставила меня заказать для него железный забор в Угличе. Книги стали не нужны. Сначала в библиотеке убрали с полок, изъяли красные и черные тома Маркса-Энгельса и Ленина, какие возил с собой еще Бумажников. Потом советскую беллетристику. В коридоре выставили стол, куда выкладывают ненужные издания классиков и всякой литературы для бесплатной раздачи. Жители сносят ее сюда, освобождаются от томиков, когда-то купленных по блату, из-под прилавка. Полки заполняют новой, рыночной макулатурой. В столичных образцах ее знакомо пробивается слог райкомовского постановления: «Город состоял из домов, отстоявших друг от друга» и т. д. Старинные издания, наследие вольнодумца, увезли в областной музей. Оставили для антуража один том «Ста русских литераторов» Смирдина. Да случайно обнаружились «Творения велемудрого Платона, часть перьвая, преложенная съ греческаго языка на россiйскiй священникомъ Iоанномъ Сидоровскимъ и коллежскимъ регистраторомъ Матθiемъ Пахомовымъ, находящимся при обществѣ благородныхъ дѣвицъ. Въ Санктпетербургѣ при Императорской Академiи Наукъ, 1780 года». Том красивый, в красноватой коже, похож на Библию, поэтому думали мы, что его украли посетители в конце девяностых. Перевод неуклюжий, велеречивый. Я читаю Ольге вслух и смеюсь… И задумываюсь. До Платона ли было в рациональном восемнадцатом веке перед французской революцией? По странице шероховатой ползет мошка, остановилась на строчках о любви… Я долго смотрел на мгновенные узоры, выводимые мошкой по двухтысячной мысленной толще. Так и не стряхнул…
День сумрачный, сырой, в ржавой листве тротуары, грифельная истлевает полоса леса за Волгой. Все точно застыло, солнца нет, но серость, глухота облачного дня вдруг отступили – откуда-то невидимо насачивается небесный свет. Или этот свет идет изнутри, от того серебристо-белого сияния, оставшегося от прошедшей жизни, или брезжит он из-за таинственной, близкой уже в будущем границы?..
Скучно, грустно, само имя, которое я ношу уже полвека, надоело, стало будто чужим. Вчера я забрел к родительским могилкам на кладбище, оно оголилось осенью, стало похоже на свалку железных оград и приземистых памятников, и я всё медлил выбраться из его лабиринта, удивляясь, сколько здесь моих ровесников…
Бог не забывал нашу семью, три брата старших у меня умерли – взял их к себе: двоих во младенчестве, последнего – отроком. И я был, наверно, под вопросом, поэтому всю жизнь томился по иному миру, загадывал: какой он, как там? Может, от того, что я здесь жил только наполовину, на полдуши, мне по сравнению с братовьями и была дана такая жизнь долгая: уже шесть десятилетий. Но вот наступает и мой черед… Тело отделяется, болезнь счищает его с меня. Тот мир проступает из глубины моей рельефнее…Там, на его пороге, у самозванца, нет слов, нет имен… Может, скупка словесных грехов здесь – для него? Может, Ольга К. пришла оттуда, чтобы уравновесить коромысло моей жизни? И вывести на уровень моей души томившие меня образы иного мира… А нас, образы Христовы, провести через темное место, присоединить к лику прекрасных, вечных созданий?
Возьми себе эти записи Горелова, самозванец. Без меня тебе не поставить трагедию! – уговаривал ты мою душу. Оставь эту трагедию себе. Ты ее постановщик. Я отделяюсь от тебя, Горелов, сгорела, растопилась свеча с заключенным в ней твоим образом. Я остаюсь с Ольгой К., моей женой. Если говорить точнее, то Ольга К. и есть моя душа. То есть никакой Ольги К. в появе и нет. И тут же, единовидно она – есть, есть, есть! Это от нее вместо оземленелой радуги свет засиял в обезображенном храме. Самозванец исчез. Или самозванцем этим был ты, Горелов? Никогда не называй себя чужой фамилией… Это только у заключенных на Колыме было по несколько фамилий… Тому уже фамилия не нужна. Его воры ночью портянкою задушили. А ты под его фамилией пайку получаешь…
С такими привычными мыслями я засыпаю. А к утру мне снится сон, часто повторявшийся в разных вариантах последние полгода: опять погоня, взрывы в большом, ярком городе. Шумные, запруженные автомобилями улицы, толпы. Стены, узина, гам, решетки, никелированные поручни. И страх – людей отлавливают и посылают на расстрел. Я избежал проверки документов, но вот меня все же задержали на просторной, оглохшей от автомобилей улице. Из крытого брезентом фургона вылез человек – плотный, упитанный, с мордой председателя Петрокоммунны Зиновьева, в полосатой рубашке, и, недобро кольнув нас гвоздиками глаз, отвернулся к дверям фургона, а гвоздики его – в нас остались. В нас – это во мне и в женщине с ребенком, мальчиком лет шести. «Неужели и ее на расстрел? Может, меня с ней – отпустят?» – жду томительно я… А тот не смотрит, отвернувшись, точно подсказывает, что мы можем убежать… Или испытывает: ну-ка, сумеете, или нет? Я дернул женщину за рукав: «Бежим!» Отошли тихо и скрылись. Я обрадовался, и вот пробираюсь домой… Город расплывается – или это я так ослеп, что стены зданий, улицы – все сливается в непрозрачную массу. Вечереет. Я уже в поле, за городом, у дороги к дому. Дождик, слезятся огоньки окон между лохмотьев сырой темноты… Я пробираюсь по обочине до тех пор, пока не просыпаюсь от страха… Я там что-то самое главное спрашивал у той женщины с ребенком… И она ответила. Что? Не могу вспомнить. Забыл. Потерял на обочине ночной дороги. И думаю, что и пятьсот, и тысячу лет назад – люди замечали, как меняется жизнь, как плотнее она ступает по антихристову пути, и так же мучились ее звериной яркостью и неумолимостью, и старались загородиться всеобщей гармонией лжи, и эта кажущаяся растянутость во времени лишь подтверждает, что зверь рядом, близь града сего…
Утро опять нерадостное, застылые нависи облаков… Я один в квартире, жена встала рано и уехала по делам. Дочка давно живет с мужем в областном городе, преподает языкознание в пединституте. Мысли привычные, однообразные, не то сон наяву, не то размышления во сне. Может, я так и не проснулся?.. Или это плутают наши души уже там, где коллежский регистратор Матфий Пахомов, и дама в клоке особенного, знакомого цвета, и председатель Петрокоммунны Зиновьев… Мы лежим, два серых черепа, в заросших, затерявшихся могилах на окраине старого кладбища. И крадется тихо через дорогу низкий, странный закат… Проходят века. Здесь город был – теперь снежное поле вместо него, ни колоколен, ни гробниц. Таинственный нездешний свет уже сквозит из-за завесы времени. Да и мы сами видны только своим мертвым сердцам, да ангелам с облачных башен…
В этой стороне, поблизости от железной дороги деревни еще не вымерли, заселены приезжими горожанами, дачниками. Газокомпрессорная станция цветным, железным пауком раскинулась, врезавшись в сосновый лес. Сюда из города на работу уже десять лет меня привозит длинный аккуратный автобус. И, когда я присаживаюсь на мягкое сиденье, странное чувство появляется, что автобус оживает на эти пятнадцать минут пути, а душа замирает, сливаясь с синтетикой, эмалью и никелем автобусной требухи: и видит душа глазами автобуса, и смотрит; поэтому так отчужденно мелькает скучная придорожная канава, и грустно, неодобрительно покосившиеся, точно сжавшиеся, темные сосны с голыми березами. За проходной по бетонным стенам – новые крикливые плакаты: «В шортах и майках вход на территорию запрещен»… «Какие теперь шорты, – вяло, бессмысленно думаю я, – ведь уже давно осень, скоро зима».
23
И снова мне стал сниться умерший Кашинин… Вот он пригласил меня в гости на какое-то пирование. Как я в его деревню приехал – не помню. Октябрьский, темный свет дождливого, серого дня. Весь мир – как отражение на потемневшей осенней воде. И в избе тени в темный свет сливаются, стены, обстановка просторной горницы тают в тенях, но облики людей – четкие. Кашинин молодой, в новом сером костюме. И гости молодые, тоже в новых одинаковых костюмах. (Или это все покойники?) Лица чистые, ровные, без мимики и речей, застылые в одной, общей мине, как обычно бывает на торжестве. Только жена его, Нина, странно выделяется. Она постарела, одета как-то нелепо. Длинный стол накрыт. Все стоят почти вплотную к нему… Не разговаривают, не садятся. Все чего-то ждут. Я хотел заговорить с Кашининым, но не удалось. Только с Ниной поговорили немного, показала, где мне укладываться на ночь…