Журнал «Парус» №74, 2019 г. — страница 46 из 50

Я снял брюки и рубашку, лег. Да в темноте чужой комнатушки стало так тоскливо, что решил ехать домой. Долго искал свою одежду. И вот вижу – лежат мои новые, коричневые брюки и – то появляются, то исчезают – их никак не схватить. Хотел от досады в одних трусах и майке уйти, несмотря на длинную дорогу, холод и грязь. Наконец, брюки нашлись в кухне. В спальне, мимоходом вижу, Нина – в одном белье: с большим треугольным – она стоит боком ко мне – задом. Вдоль деревни асфальтовая дорога. На остановке жду автобуса – у железной крашеной клетушки… И погода темная, тусклая, не зима, не осень… Мелкий дождик – паморка…

Почему теперь мои сны застилает сумрак, мгла? Будто я сквозь изредившееся тело на свет – гляжу. А ведь и все молодые гости во сне были на одно лицо, как у моего друга Кашинина. Это все он один и есть, это – его отслойки, его частичная вечность. Зачем вечности говорить?.. Один язык молчания во всех. И женщина одна у вечности – жена…

Это молчание там, во сне, вошло в меня… будто я побывал на дне реки и наполнился им, как водою. И с ним проснулся. И оно через образовавшуюся брешь – лилось и лилось несколько дней в явь, смешиваясь с воспоминаниями, уплотняя их своим смыслом, вваливая их в обыденность…

Вот, будто третьего дня это было, бегу я, полы пальто бьют по ногам, портфель раскачивается в руке… Как солнечный зайчик скользнула по сердцу короткая радость ожидания у обитой новым, мерцающим приветливо дерматином двери. Скорей нажимаю на кнопку – чу, звонок, тоже радостный, мальчишеский, там, за дверью, знакомо отзывается мне. Кашинин домашний – в майке, трикотажных штанах, вбирая меня черными, радостными глазами – встречает, восклицает, волосы у него на лбу над бледным лицом всклокочены коком. Я что-то торопливо пересказываю ему из дореволюционных журналов, из музейной обыденности…

Курить мы выходили на лоджию. С седьмого этажа была видна окраина города и за рощей, на холме мглисто белевшая церквушка в Лучинском. (Теперь над ней блестит золоченый крест, там снова служат Богу.) Я раз пешком сходил к ней, и вблизи она превратилась в кирпичный остов, покрытый, как сарай, шифером, роща оказалась остатками липовой аллеи. Ушедшие в землю железные кресты кладбища, развороченный склеп царского генерала и его молодой жены, а на отшибе музей – бывшая усадьба губернатора, где я познакомился с Ольгой. Стояла ясная сентябрьская погода, скользили автомобили туда по московской дороге: призрачным потоком затериваясь в наших мыслях; а наши мысли и образы, будто обволакивая всё вокруг дымкой, мглецой предосенней, казались миром настоящим. А ведь это мы были затеряны в сияющем веществе земного мира, в его потоках со своими невнятными словами и мечтами, но только еще не знали…

А то пересказывал мне Кашинин «Август Четырнадцатого» Солженицына: что он сильно чувствует мистическое – и я представлял солженицынский слог, как витраж, сквозь который наполнялась душа зеленым свечением… Нездешним, таинственным. Последняя ночь Самсонова в лесу. Молитва на звездочку… Когда я сам прочитал «Август», то у меня вызвалось совсем другое – впечатление солнечной ясности. Вахлаки! – закричал Воротынцев, шаля силой легких. Подымались и три раза шли на огонь с беззвучными штыками. Я понял, что с пересказа Кашинина я сгущал в душе что-то свое, ночное. Не тогда ли самозванец подслушал? Своей зеленой фамилией то ли передразнивал, то ли подлаживался к моему душевному смотрению?

– А ведь эта фамилия действительно зеленая, – удивился Кашинин, когда я назвал ему ее…

Я со второй половины своей жизни стал задумываться и укорять себя, что затонул сам в себе, в своем самосозерцании. Во внешнем проявился мало. Так думал я. Верно ли? Что ничего из меня не вышло? Но в темноте внутренних вод, в придонности души вроде проступает основание какого-то нового мира. Еще неясно. Надо напрячься и вынырнуть по другую сторону этого мысленного моря, и там откроется берег иной жизни…

– Ах, ты сам – как дорогая книга! Ты умрешь, а я издам «мирочувствие»! – однажды, приветствуя меня, когда я с ходу рассказал ему что-то интересное, воскликнул он. Так, что Нина его тут же одернула: «Ты что, разве можно такое говорить?»

Я пережил Кашинина. И он теперь вспоминается мне, как дорогая книга. Невидимая – Божья. Что чувствуют слова таких книг, когда небесный скорописец починает читать их? Когда его глазами мы узнаём освобожденные из сияющего вещества образы жизни, которую каждый когда-то считал только за свою?


1981-2012 гг.

Ярославль – Мышкин


Примечания:

1. Анахронизм. Крестьянников умер за три года до переезда Горелова в районный город.

2. Кроме свидетельства самого Горелова ничего нового, биографического об Ольге К. не обнаружено. Эта записка ее сохранилась. Есть и несколько писем Горелова к этой женщине. На рукописи местами также встречаются непонятные пометы, сделанные, похоже, женской рукой.

Алексей КОТОВ. Тунгус


Рассказ


1

…Уехать к деду на далекий таежный кордон Валю заставила ссора и совсем уж несчастная любовь. Девушка переживала, искала нужные слова, не сказанные в последнем споре с Костей, и когда размытая дождями лесная дорога вдруг оборвалась и машина рухнула вниз, под откос, Валя ничего не поняла. В ее голове вдруг стало пусто и ярко, словно она вышла из темноты на ослепительно озаренную поляну, оглянулась, но увидела только пустоту.

«Ты ничего не понимаешь в антропологии… Это наука о человеке, понимаешь?»

Эти слова Костика были первым, что вспомнила Валя, когда пришла в себя. А потом ее нашла сильнейшая боль в левой ноге и Валя забыла про антропологию.

Старенький, допотопный «рафик» врезался носом в сосну, и водитель погиб почти мгновенно. Вале зажало обе ноги, но сильную боль она чувствовала только в левой. Она не могла выйти из машины, вокруг была тайга, и девушка поняла, что смерть совсем рядом. До кордона оставалось совсем чуть-чуть, Валя предупредила деда, что едет к нему, но старый «рафик» с пожилым водителем был случайной машиной. Валя заплатила целых две тысячи рублей, чтобы водитель согласился по пути завернуть на кордон, она собиралась обрадовать деда своим быстрым и таким неожиданным приездом, и дед не ждал ее так рано…

Валя несколько раз теряла сознание. Когда девушка в третий или четвертый раз пришла в себя, она увидела большую серую собаку. Та стояла неподалеку и настороженно нюхала воздух.

– Пожалуйста, – еле слышно попросила ее Валя. – Пожалуйста, приведи деда.

Тьма вокруг внимательной собачьей морды сгустилась, и та словно нехотя растворилась в ней.


2

…Когда Валя пришла себя, она увидела большую, светлую комнату. За столом напротив сидели дед и пожилой фельдшер из Марьинки. На столе стояла бутылка водки.

– За твое здоровье пьем, – улыбнулся Вале фельдшер. – Повезло тебе, даже перелома нет. И ногу сдавило удачно – кровоток не нарушился. В общем, если хочешь, поехали со мной в больницу, – фельдшер кивнул на окно. – Машина ждет. А не хочешь, у деда оставайся. Если, не дай Бог, осложнения начнутся – я подъеду.

Валя осторожно посмотрела на свои перебинтованные ноги. Левая была словно одета в белый, легкий валенок. Боли почти не было.

– Я останусь, – коротко сказала она.

…Вечером Иван Макарыч рассказал внучке, что ее спасла не собака, а волчица.

– Видно, ее логово с волчатами, наверное, совсем близко от места аварии, – дед сидел рядом и был похож на доброго лешего. – Вот волчица и поняла, что тебя обязательно искать станут, а значит, и на ее логово наткнутся.

Встревоженная волчица прибежала на кордон. Она то появлялась из леса, то исчезала в нем, словно звала за собой старого лесника. Иван Макарыч вспомнил о внучке и, прихватив ружье, отправился следом за странной «гостьей». Авария случилась примерно в километре от кордона и леснику потребовалось не так много времени, чтобы вызвать помощь.

Ночью Вале приснилась ее спасительница-волчица. Она по-собачьи виляла хвостом и выпрашивала колбасу, которую девушка держала в руке. Валя без страха гладила ее и смеялась.

– Спасибо, умница, – сказала она волчице. – Если бы не ты…

Она не договорила и вдруг всхлипнула. Ее благодарность к своей спасительнице была горячей и большой, как печка в избушке лесника.


3

…На четвертый день Валя проснулась рано утром от звука близких выстрелов. Пришло ощущение какой-то огромной беды.

– Дед, что это там? – тревожно позвала она деда.

Тот не ответил. И только когда Валя в третий раз выкрикнула свой вопрос, дед нехотя ответил:

– Это облава на волков, внучка. Давно ее планировали провести. А руки только сейчас дошли. Расплодилось их, понимаешь, сверх всякой меры…

Валя с ужасом подумала о волчице и ее логове.

– Как же так?! – вскрикнула Валя. – Нельзя же!..

Дед рассказал о том, что недавно идущие в школу марьяновские ребятишки видели старого озлобленного волка, а еще, что зимой волки загрызли корову и пару овец. Потом, уже пряча глаза, дед сказал, что волчица спасала не ее, Валю, а своих волчат.

– В общем, не придумывай много, – заключил он.

Выстрелы не стихали. Валя хотела встать, но не смогла. Тогда она заплакала…

– Дед, пусть они перестанут! – закричала Валя.

Дед молчал. Валя проплакала несколько часов. Она буквально видела, как волчица тащит в зубах раненого волчонка, как остальные перепуганные волчата бегут следом за матерью и дробь выбивает щепы из деревьев вокруг них.

…Утром дед ушел. Когда старик вернулся, он положил на кровать в ногах Вали крохотного, еле живого волчонка.

– Под убитой матерью нашел, – сказал лесник, и его лицо вдруг стало больным. – Не добили, значит… Но заднюю лапку задели сильно. Я перевязал, сейчас Петровича из Марьяновки вызову, он лучше меня с такой проблемой справится. Заодно костыли тебе привезет. Вот только что с ним делать-то будешь?

Валя привстала, взяла волчонка на руки и положила его рядом с собой. Она погладила его и чуть улыбнулась деду.