Своими именами.
Размышляя о гражданской войне в России, о противостоянии «белых» и «красных», я уже в конце 80-х годов прошлого века, когда сочинилось это стихотворение, осознал, что наиболее последовательным, цельным личностям того времени судьба уготовила один и тот же конец – гибель в битве со своими однолетками, с братьями по крови. И с ненавистью думал о тех, глубоко ненавистных мне людях, которые спровоцировали эту ситуацию, подвели наиболее последовательную, пассионарную часть народа к черте братоубийства.
Много позже, возвращаясь к этой теме, я размышлял порой и о том, что мы, возможно, до сих пор не можем до конца осознать истинную, глубинную природу того давнего противостояния, а лишь строим пока разные догадки на сей счет. Строим, пользуясь, в основном, инструментарием социологии и политологии, старательно повторяя пропагандистские тезисы минувших времен.
Но на самом деле: что это за феномен – битвы братьев? Как это прекратить? Если, Бог даст, однажды это все-таки прекратится, то почему?
Я припомнил собственные детские годы, свои драки с младшим братом… После того, как я однажды своими придирками довел его до белого каления, он, восьмилетний мальчик, двинул мне, двенадцатилетнему, по зубам и бросился наутек. Стоя на зимнем деревенском крыльце, я лихорадочно искал взглядом что-то, чем можно было бы в него запустить – и под руку мне попались тяжелые коньки для катания на льду. Я бросил их в него изо всех сил, они долго летели по дуге, и где-то на середине их полета я осознал, что они летят точно ему в голову. Я понял, что убил родного брата – и содрогнулся в ужасе, и стоял столбом, ожидая, когда коньки подлетят к голове бегущего мальчика.
Они попали точно в голову, брат упал и заплакал от боли. Слава Богу, на нем была теплая шапка, она-то и спасла его. И никогда, никогда больше я пальцем его не тронул, одного этого краткого переживания хватило мне на всю жизнь.
Но хватит ли моему народу одной гражданской войны, чтобы содрогнуться в ужасе и застыть на месте, подавляя в своей душе очередной приступ ненависти, пусть даже и небеспричинной? Сегодня, когда «белая» и «красная» идеи, старательно отмытые от братской крови, снова имеют в России десятки тысяч сторонников, я начинаю сомневаться в этом.
А по телевизору прямо сейчас, когда я пишу эти строки, в очередной раз гоняют паскудную киноэпопею про «неуловимых мстителей». Пляски шутов на русских костях продолжаются…
БАЛТАМ
Смири свои взгляды косые,
Балтийская челядь и знать!
Пока несвободна Россия,
Свободы и вам не видать.
И с собственным гордым солдатом,
Готовым идти на войну,
И с собственным литом, и латом, –
И с собственным цюрихским златом, –
Вы будете всё же в плену.
Летом 1990 года судьба занесла меня в одну из прибалтийских республик. Ее Верховный Совет уже принял к тому времени документ о государственной независимости, но комсомол там еще существовал – и в составе небольшой группы молодых журналистов из России я приехал в республиканский ЦК ЛКСМ на встречу с первым лицом.
Дело было поздним вечером, мы сидели и ждали. Прошел час, второй, лицо всё не появлялось, – оказалось, что в республиканском ЦК партии скоропостижно началось какое-то важное совещание, главный комсомолец обязан был там присутствовать. Но комсомольцы-балты рангом пониже сидели рядом – и я начал расспрашивать их о том, вправду ли их республика собирается покинуть советскую империю. Они утвердительно закивали головами: да, сущая правда, мы уходим.
– А на что ж вы жить-то будете? – полюбопытствовал я. – Мы ж вам денег-то не станем тогда давать…
– Будем работать, – ответствовали балты. – А деньги… у нас в Цюрихе еще с сорокового года десять тонн золота лежат! У нас всё будет свое теперь – своя денежная единица, своя армия…
– А ежели мы вам вентиль перекроем? – не унимался я.
– Этот вариант мы тоже предусмотрели. Нам американские эксперты бизнес-план написали на такой случай. Если вы нас вообще от газа и нефти отключаете, мы сворачиваем всю нашу промышленность – и уходим на хутора, свиней выращивать. Завалим беконом всю Европу!
Я только головой покрутил: ишь, хитрецы какие…
В этот момент дверь распахнулась – и в зал ворвался всклокоченный главный комсомолец. Двухметровый, широкоплечий, он был больше похож на «лесного брата» из советских кинофильмов, чем на первого секретаря ЦК ЛКСМ. Оглядев нашу маленькую группу, он пригладил волосы, вытер пот со лба и выдохнул:
– Всё!..
Мы недоуменно открыли рты: что такое «всё», как это прикажете понимать? Но главный комсомолец, судя по всему, ничего не собирался нам рассказывать: слишком важным и слишком секретным, видимо, было это позднее совещание, с которого он вернулся. Вместо объяснений «лесной брат» рубанул рукой воздух и еще раз произнес, мрачно и убежденно:
– Всё!..
Сердце мое упало. Значит, это правда, они уходят. Может быть, как раз сегодня, только что, вот на этом вечернем совещании, они всё меж собой и решили, окончательно и бесповоротно…
Не помню, что происходило затем: то ли мы разошлись восвояси, то ли главный комсомолец все-таки устроил нам нечто вроде брифинга. Да это было уже и не очень важно для меня – ведь всё главное уже было сказано: жестом, тоном, тембром голоса… Держава разваливалась на глазах.
Но что же будет дальше? – думал я потерянно. – Они уйдут, а мы останемся под той же звездой Соломона, измазанной русской кровью? Они повесят в своих домах портреты своих «лесных братьев», будут гнать на своих хуторах самогон, пить его и закусывать своим беконом, – а мы будем по-прежнему ходить на демонстрации под светлыми ликами Маркса-Энгельса-Ленина-Горбачева? Но разве сможет спокойно бегать мелкая хуторская живность мимо огромного медведя, посаженного в клетку? И все эти их рассуждения о захвате европейского рынка – самообман, хорошая мина при плохой игре…
На полях таких размышлений и родилось стихотворение, адресованное балтам. Летом того же года оно было опубликовано в ярославской прессе, а осенью – в Нью-Йорке, в газете «Русский голос».
ШУТЫ-СКОМОРОХИ
Доедаем последние крохи,
Скоро по миру с торбой пойдем…
Пойте громче, шуты-скоморохи,
Отпевайте родительский дом!
Вам, шутам, спокон веку едино,
В чьем дому изгаляться душой, –
Ведь кусок со стола господина
Обеспечен вам самый большой.
Советская империя рушилась, от ее западного края отваливался кусок за куском. Но большинство населения великой державы не воспринимало этот процесс как трагедию – цветной наркоз советского телевизора, давно уже захваченного антигосударственной мразью, купировал боль, не давал ей распространиться на весь организм великой страны. На имперской сцене голосили всё те же шуты-скоморохи – пугачевы-леонтьевы-вайкуле-пресняковы-маликовы-шатуновы, с экрана на телезрителя летела всё та же пошлятина, сочиняемая резниками всех мастей.
Ни одного крика боли не вырвалось накануне краха Советского Союза из глубин этой позорной безнациональной «тусовки», озабоченной лишь сохранением своего места под солнцем. Разве только Игорь Тальков, интуитивно идя к истине, смог возвыситься до понимания подлинных причин происходящего – и в лучшем своем творении, песне «Россия», возвысить свой голос до обличения всех новоявленных иуд. И вскоре был убит ими.
Смотря на шутов, кривлявшихся в лучах телевизионных софитов, я испытывал чувство глубочайшей ненависти к эстрадному кодлу, загадившему мозги нескольким поколениям моих соотечественников. Эта эмоция главенствует и в стихотворении, сочиненном в конце 1990 года и через несколько месяцев опубликованном в Ярославле.
ХОЛОКОСТ
Кричит и плачет прах чужого кладбища,
Где тени павших бродят в темноте.
Ты внемлешь крику… Что же не восплачешь ты
О миллионах братьев во Христе?
Весь прошлый век из мрака мироздания
На них угрюмо рушилась беда.
А кто оплачет крестные страдания?
Об этом ты не думал никогда.
В познанье шел удобными путями ты
И обошел чудовищный погост…
Вернись назад! Не к мщению, но к памяти
Взывает христианский Холокост.
Представление о том, что еврейская этническая трагедия времен Второй мировой войны является главной среди бедствий народов России в ХХ столетии, навязывается российской общественной мысли уже более полувека. К счастью, из этих попыток пока ничего не получается. И не только потому, что независимые мыслители за эти же десятилетия чуть ли не на пальцах объяснили читающей публике, что за этими попытками скрывается просто очередной гешефт Агасфера.
Дело в том, что манера выставлять напоказ, выпячивать свои страдания – ментально чужда русскому народу; а нас, русских, в России пока еще, слава Богу, больше ста миллионов. Даже когда кто-то из наших рвет на себе рубаху, рассказывая, что он в какой-то драке или катастрофе пострадал больше других, мы брезгливо отворачиваемся. А уж если это делает кто-то чужой, да еще если пытается что-то на этом выгадать для себя…
Да, это горе, мы согласны. Но это ваше горе, ваша боль, ваше кладбище. А у нас и своего горя через край. Русские гекатомбы еще не осмыслены, на государственном уровне не признаны, а палачи, осудившие десятки миллионов моих сородичей на заклание, еще не названы поименно, не прокляты всенародно.
Даже если, не дай Бог, к власти в России однажды вновь придут духовные наследники этих палачей – и введут закон об уголовной ответственности за неверие в холокост, русский народ не станет относиться к этой проблеме иначе. Получится ровно наоборот: на месте сегодняшних равнодушия и брезгливости явится открытая ненависть.
Уж если мы и будем кому-то сочувствовать, то это нашим братьям во Христе – добрым католикам, суровым протестантам… То, что нас с ними объединяет, неизмеримо больше того, что разделяет.