инной высокой гряде то ли темной сухой земли, то ли засохшего дерьма. Я сообразил: это был прошлогодний силосный бурт.
– Вот, – гордо провозгласил скотник, – это корма и есть! И щас мы их…
Он с размаху вонзил лопату в темную землю, чуть не упал, но все-таки удержался. Накопав полтачки темной земли, бросил лопату – и неверной походкой двинулся по тропинке меж высокой благоухающей травы. Через пару минут мы вышли на цветущую зеленую поляну, посредине которой стояло длинное серое деревянное сооружение, крытое толем. Дверей у коровника не было, вместо них на фасаде зияла широкая черная дыра входа.
– Щас я вас, – обрадовался скотник, увидев коровник, – щас я вам…
Зачем-то подхватив с земли здоровенную хворостину, он припустился чуть ли не бегом. Темная сухая земля подпрыгивала в тачке и разлеталась по сторонам.
Мы приблизились к серому сооружению – и вдруг в черной дыре я увидел яркие зеленые звезды. Точнее, зеленые звездочки, – их было много и они перемещались. Из дыры послышалось душераздирающее мычание – и я понял, что это не звезды, а глаза голодных коров…
Затем я нашел председателя, рассказал ему об увиденном. Тот быстренько куда-то смотался и вернулся с двумя бутылками красного вина. Мы пили прямо в правлении, в председательском кабинете, окна которого были распахнуты настежь в июльскую благодать. Мимо окна прошел странный человек, глаза его косили в разные стороны. Он мычал песню, отбивая такт чем-то вроде деревянной погремушки.
– У меня таких – половина колхоза, – со значением заметил председатель. – Ну, давай, корреспондент, за всё хорошее! Как хоть ты добрался-то до нас? А потому, что сухо – в дождливую погоду мы отрезаны от мира! К нам даже сам Лощенков не смог приехать, хотя и грозился. Лощенкова-то знаешь?
– Видел на совещании, – сказал я. – Ну, ты тоже сравнил! Он первый секретарь обкома, а я всего лишь корреспондент… Давай, будем здоровы! Но критику я все-таки на тебя напишу!
– Пиши-пиши, – кивнул председатель. – Тебе ответ из райкома дадут, как положено. Мол, меры приняты. Тебе ведь ответ надо?
– Ага, – сказал я. – А то какая же будет действенность у советской прессы? Без ответа никуда…
Критическую статью я написал. И ее даже опубликовали. И на редакционной летучке меня за эту статью похвалили. А через месяц из сельского райкома партии пришел ответ, что меры приняты. Правда, теперь уже не помню, какие именно.
ВЕРИГИ ЗНАНЬЯ
Вериги знанья, тяжкие вериги
Всю жизнь висят на избранных умах,
Что знают всё… Таинственные книги
Открыли им врага во временах.
Пусть сожжены таинственные книги
И вечный враг крадется к нам впотьмах,
Пусть дремлем мы… Но вдруг звенят вериги –
И будят знанье в избранных умах.
Звон тяжких цепей означает, что носящий их перестает быть неподвижным. Что-то начинает тревожить его; чьи-то тайные шаги издалека, сквозь расстояния и времена, вдруг доходят до его чуткого слуха. Никто не слышит этих шагов подкрадывающегося врага – только носящий вериги.
Он и сам-то порой не знает, что носит на себе и в себе эти незримые оковы, железы, цепи, – он просто живет так, как живет. Но вдруг сквозь свою и всеобщую дремоту слышит, как что-то совсем рядом с ним – на нем, в нем! – начинает тихо звенеть, тихо, но явственно. И одновременно что-то еще начинает происходить с ним: он чувствует, что для него пришла пора как-то отозваться, среагировать на далекую пока, но с каждым мгновением приближающуюся угрозу.
Какую угрозу? Он не знает.
И в самом ли деле кто-то крадется к нему, к его народу, к телам или душам родных ему людей? И этого он не знает.
Но не реагировать не может. Он не находит в себе сил, чтобы долее оставаться безмятежным.
С удивлением осознает он, что давно уже и начал потихоньку отзываться на неведомую опасность: ведь он уже привстал, повернулся, прислушался – а казалось бы, совершенно не о чем было беспокоиться, кругом царила тишина. Да она и царила – пока он не пошевелился, пока не зазвенели на нем его цепи…
Он начинает напрягать слух, всматриваться, вдумываться. Нет, не зря читал он когда-то таинственные книги – неблагонамеренные, запретные, гибельные, со смертельно опасными мыслями… оказывается, эти книги говорили правду. Они, эти сожженные по наущению врага книги, рассказывали о враге, о его повадках и слабых местах. И, значит, несли подлинное знание.
Но почему именно он, один он вдруг встревожился и задумался? Или это не так – и где-то рядом есть еще и другие избранники?
Он напряженно вслушивается – и вскоре различает где-то неподалеку такой же негромкий, но явно железный звон чужих цепей. И, встав в полный рост, идет впотьмах, сквозь расстояния и времена, навстречу незримому собрату.
Сейчас они вместе решат, как будут держать оборону.
КАРА
От кары Господней никто не уйдет,
Пусть поздно, но будет расплата.
Ответят однажды и град, и народ
За грех, совершенный когда-то.
Ответят за всё… Но поймут ли они,
Что им посылается кара,
Что смысла полны и блокадные дни,
И стоны из Бабьего Яра?
В этом стихотворении, написанном в конце 80-х, я развивал излюбленную свою тему – тему возмездия. Каждому однажды Бог воздаст по заслугам, и кара Господня настигнет не только каждого отдельного человека, но и каждый отдельный народ, и даже отдельный город. Ленинградская блокада с ее людоедскими ужасами (кстати говоря, именно там в те жуткие годы погибла сестра моей бабушки Лизы, тетя Шура) – это наказание Питеру-Петрограду за большевистский переворот, совершенный в этом городе. А кошмар Бабьего Яра – это Божье возмездие «избранному народу» за его изуверство по отношению к русскому народу в период так называемых «русских революций».
Только вот сестра-то моей бабушки в чем была виновата? Или Господь посылает великие кары не всегда прицельно и многие из нас просто «попадают под раздачу»?
ЗОНА ЗАКОНА
На зоне закона буза и бедлам:
Восстала людская орава –
И слуги закона по бритым башкам
Молотят дубинами права.
Швыряя проклятия в Бога и мать,
Бегут арестанты… А с вышек
Глядят правоведы – до них не достать
Ни криком, ни правдой из книжек.
Молчит правота, получившая в лоб
Тяжелым плакатом «Мы – братья!»
И роет в соседнюю зону подкоп,
Где правят пахан и понятья.
Мой знакомый, чекист на пенсии, однажды рассказал мне, как он и его коллеги боролись в «лихие 90-е» с криминальным беспределом в родной губернии.
– Видим, что ничего не можем сделать, не справляемся. Ну, тут и возникла идея: а давайте временно выпустим на волю главного беспредельщика, пускай порядок наведет. Сняли пахана со шконки, привели в нашу контору и говорим: братки твои ну совсем распоясались. Выпускаем тебя под честное слово – разберись, угомони! И он, в общем-то, действительно разобрался, угомонил. Правда, потом и сам под пулю попал…
Этот рассказ ничего особенно нового для меня не открыл: я всегда знал, что «правовое государство» в России бессильно против реальной силы. Сегодня, когда «контора» по факту является единственной настоящей силой в моей стране, беспредела на губернском уровне уже нет – и это радует. Но это же и убеждает в том, что словеса о «демократии», «народном волеизъявлении», «разделении властей», «независимом суде» и «торжестве закона» у нас ныне малосодержательны, мягко говоря. Что, как ни парадоксально, меня тоже, в общем-то, радует, ибо является, на мой взгляд, предвестьем грядущего отказа независимой России от духовного рабства – от штудий, опирающихся на фантазии Локка и Монтескье. Увы или ура, но на наших евразийских просторах попытки практического воплощения этих фантазий в жизнь обречены, как выяснилось в очередной раз, на неудачу.
«Падая в бездну, постсоветское общество уцепилось за чекистский крюк – и повисло на нем», – сформулировал не так давно другой чекист, гораздо более известный, чем мой ярославский знакомый. Образ верный и даже замечательный, но я хотел бы кое-что уточнить. Во-первых, мы не повисли, а падаем вместе с крюком. По крайней мере, в эту историческую минуту. Во-вторых, надо назвать имя бездны: средневековье. Да, технологически мы, может быть, и начинаем шагать в ногу с прогрессом, но что касается человеческих отношений в нашем социуме, то мы на всех парах летим сейчас именно в средневековье: в мир церквей и государей, «кормлений» и «индульгенций», «сеньоров» и «вассалов».
Я говорю это вовсе не для того, чтобы как-то унизить свою страну. Более того, я подозреваю, что это падение в средние века, совершающееся на моих глазах, является для нас почти неизбежным. Ведь Россия, по сути, так и не прожила свое Новое, буржуазное время: после катастрофы 1917 года мы были вынуждены целый век только выбираться из духовной трясины «марксизма-ленинизма». А теперь нам, вполне вероятно, предстоит прожить еще лет 100-200 в собственных «средних веках», медленно накапливая культурный гумус.
Но что же нас ждет не через век-два, а прямо завтра? Ведь вечно на чекистском крюке висеть нельзя… Что придет ему на смену? И какие еще метаморфозы нам предстоит пережить?
Рассматривая в своем стихотворении насильственный, а потому и нежелательный для меня вариант развития событий, я попытался предугадать логику движения главной идеи моего народа – великой идеи правды-истины, справедливости. Я задал сам себе вопрос: куда метнется правота из зоны закона, спасаясь от «дубин права»? И ответил так: не иначе, как к родному пахану. Тот, по крайней мере, не будет забивать людям головы выдумками Локка и Монтескье…
ПРИМИРИТЕЛЬНАЯ
Гнутся ветки за окном – это ветер.
Ты смеешься и поёшь – это утро.