А бывший учитель математики Александр Романович Волканов, сумасшедший Вулкан, совершив свой обычный обход, задохшись от подъема в гору, сидел на лавочке у собора, и слушал, как с дрожью стукались там, внутри о своды выкрики, пальба, судорожно, сдавленно напирали волны музыки. А у входа, где так когда-то поразила мальчика Сашу багровая, расплывшаяся личина ада, теперь уже замазанная многими слоями извести и краски, было пробито в стене оконышко, и горел, одетый в медь, уголь в аппарате: с треском вырываясь оттуда, тянулся в темноте над головами белый слепящий луч. Будто полвека пустоты пролегло с тех пор, когда там, где сейчас рев и пальба киношных песен света, мальчик Саша стоял по праздникам, сладко чувствуя, как устали ступни на каменном полу, и однажды замер во время крестного хода в Пасху: люди шли вперемешку с тенями в темноте, как будто не со своими лицами, озаренными снизу тепло-золотистыми свечами, и вдруг они затревожились невпопад, а священник со стальной гривой – был он выше всех на голову – что-то крикнул молодому учителю в шапке, сделавшему рассеянный вид и поспешно отошедшему в потеплевшую от света и колокольного звона чуткую весеннюю тьму…
Красное пятно заката одрябло, выцвело, тополиный пух делал сумерки мягкими, нежными, еще угадывались теплые низкие крыши там, под соборной горой, где поднял сегодня Вулкан радужную веселую обертку из-под печенья, она живым голосом скрипит в кармане балахона. Зачем она ему? Что он расшифровал на ней? Может, подлинную фамилию драматурга, сокрытую под псевдонимом Пассажиров?..
Заложив руки за спину, каменно, как сошедшая с постамента статуя, Волканов идет к дому. Архивариус, вышедший с книгами от Игричей, смотрит на него, совестно отгоняя от себя мысль, что скоро Вулкан умрет, и по договоренности с соседом-горбуном он получит доступ в его жилище, наполненное подшивками старых газет и разными бумагами. Клад для «народного музея!» Он сам себя уже называет «активистом», «общественником». Повзрослеет, похитреет, а во времена «приватизации» начнет сбывать втайную антиквариат, займетсябизнесом (как теперь говорят, не чуя запаха от слов) или, как сказал бы канувший без вести Паша Грибов, станет лавочником. Располагая к себе притворной правильностью и лестью, за долгую жизнь сыграет несколько ролей в уездном театре жизни. И что-то лакейски-жуликоватое в его быстрых глазах, в покатой вместо чуба теперь – бронебойной лысине и особенно в длинных, изогнутых колбасками к тяжелым скулам бакенах; то откинется назад прямодушно, то вприклонку просительно ввинтится в тебя взглядом. Выделите ему денег из бюджета!.. Актер!.. Актер, поймет он, – главное лицо нашего века…
Умер Волканов зимой, в февральскую пургу, когда перемело улицы, разнесло все бумажные клочки, ухоронило в сугробах весь мусор. Перед пургой он занемог и почти уже не выходил из своего сугробного дворика. Сыпко било снегом в засеребренное окно с макушки высокого сугроба, звенела, качаясь, жалким дребезгом ржавая жестяная тарелка фонаря на столбе. Никто не слышал, как он прошептал уже в бреду несколько раз свое имя: Саша, Саша! – словно позвал самого себя. Румяный уличный парнишка, начерпав валенки, бросал снежки в сверкучее, от инея глухое, страшное окно и весело кричал: «Вулкан! Вулкан… Выходи, не бойся!»…
Потом, прогрохав по промерзшей лестнице, из двухэтажного деревянного дома напротив выбежал косноязычный придурковатый мужик в одних трусах и майке и с пьяными слезами стал валяться по снегу и вопить, жаловаться на свою жену, посудомойку из столовой, изменявшую ему. А поздним вечером в окнах Волканова загорелся свет, призрачный, теряющийся в нахлестах снегового ветра. Туда вошли проведать соседка, учительница математики, стригущаяся со времен рабфака в кружок, с пышным бюстом под пуховой кофтой, и ее любовник, горбун, закуривший папиросу и собирающийся в милицию доложить о смерти Волканова.
Архивариус с «общественниками», подняв западню, пощупали в подвале шестом, помешали шуршащую глубину бумажек: нет ли там еще чего? Из всех подшивок, пронумерованных кип и просто груд огромного собрания взяли одно Евангелие в синем бархатном переплете. Удивлялись, что эта книга была как новая, будто ее ни разу не открывали, подарена она была ученику городского училища Александру Волканову в 1912 году за отличные успехи и примерное поведение… Прошло уже сто лет с тех пор. Забыт сумасшедший учитель, как и другие лица этой давнишней истории. Сколько я ни искал, не смог найти никакого упоминания о драматурге Пассажирове ни в областной, ни в центральной печати. Лишь недавно случайно узнал, что малоизвестный литератор с такой фамилией (или псевдонимом) доживал свой век в пансионате, устроенном в бывшей барской усадьбе для спившихся членов Союза писателей СССР… Но вот сны, которые предсказал Пассажиров, продолжают сниться, и не только мне. В восемнадцатом столетии дух засыпал – толковал недавно мне наш благочинный – а царствование Николая Павловича уже обложили темные русские ночи с яркими снами романтизма… Точно само время стало двигаться прыжками, как во сне. Да ведь и эту повесть написать подтолкнуло меня тоже сновидение… Проснувшись, в какой яви мы найдем сами себя?
г. Мышкин
Олег БЕХТЕРЕВ. Истобенский огурец
Картинки истобенской жизни лета 1912 года и далее
Славным жителям села Истобенска
Оричевского района Кировской области посвящяется
…Вятка текла игриво и таинственно, спокойно выгибала здесь свою спину песчаными и чистыми отмелями, кружила в царстве водных стихий, заливных лугов и синих лесов. В лазоревом воздухе холмом возвышался левый берег, и петляла дорога с узорами из домов и огородов, садов и старых заборов, палисадников и окон, глядевших из-под резных наличников глазами чистыми и ясными. Берёзы и тополя кудельной росписью проросли рельефным обрамлением сего места, возвышаясь монументами двухсотлетней давности. Мягкий шелест листьев их вписывался в общий хоровод звуков и мелодий летнего дня. Вверху летали ласточки, звенели кузнечики, разнотравье колосилось зелёными метёлками. Пчёлы гудели в глубокой зелени. Поленницы дров мозаикой румянились на припёке. Высокие мальвы взглядами розового цвета провожали полёт шмелей. Колокольня с пристроем взирала окрест указующим манером со шпилем и куполом. Белёная, с голубыми шершавыми стенами, коваными крестами и с открытыми нараспашку арками звонницы на восемь сторон света, была обмыта дождями и временем. Голуби ходили по её кровельному железу, скользили по нему своими лапами и громко махали крыльями. Мяукала кошка, и солнце плавно пересекало орбиту своего дневного пристанища.
Облака плыли медленно и тягуче, на берегу мычали коровы, и петушиное: «Ку-ка-ре-ку!..» разливалось радостным и вдохновляющим гласом по окружью.
…И всюду летал аромат свежих огурцов – трепетно-яркий и звонкий!
***
Волны плескались о пристань, окрашенную в зелень с белым, с вывеской посередине «ИСТОБЕНСКЪ». Солнечный луч уходил в глубину реки, освещая её до самого дна…
В проходе к причалу на дверях надпись «КАССИРЪ» со стеклянным окошком, дальше крашеный железный лист на стене:
«Для господъ пассажировъ разъясненiя:
билетъ до Орлова – 3 копъйки,
до Вятки – 4 копъйки,
до Усть-Чъпцы – 5 копеекъ,
до Слободского – 6 копеекъ,
до Шестаковского рейда – 6 копеекъ с полушкой.
Для пассажировъ 2 и 3 класса продажа билетовъ на пароходе.
По чётнымъ дням ввърх по ръке, нъчётнымъ внизъ.
Пароходы фирмы “Персия” – “Ласточка”, “Орълъ”, “Цесаревич”, “Фортуна” – заводов “Нижнее Сормово”».
Завершала текст картинка с пароходом, белым и нарядным, разрезающим волну с явным удовольствием и восторгом, чёрной трубой и валящим из неё дымом. Справа карта – схема самого пути: Нижний Новгород, Вятка, Слободской, Казань, Елабуга, Пермь, а в самом верху двуглавые орлы, нарисованные бронзовой краской, с раскрытыми клювами и высунутыми языками.
Кассир Ерофей Петрович Жолобов подсчитывал на счётах прибыток. Часы-ходики с тремя медведями с картины Шишкина «Утро в сосновом лесу» тикали уютным и безостановочным шагом. На стенке, оклеенной обоями в жёлтый цветочек, печатный календарь на 1912 год, посвящённый столетию войны 1812 года, с рисунком отступающих французов по картине Верещагина.
Было 12:00. Ерофей Петрович пригубил тёмно заваренного чаю и откинулся на спинку стула. Становилось жарко. Пристань слегка покачивалась, скрипела и как будто вздыхала своими боками. В приоткрытую входную дверь потянуло ветерком. Кричала чайка. А на фоне ее крика и вздоха речной волны Ерофей Петрович оглянулся.
– Петруша, ты уж старайся, старайся, уважь, Еремей Палыч из Европ, из Парижа жалует, насмотрелся, поди, там порядку, ты блеску добавь, блеску…
– Ерофей Петрович, драю с усердием, – улыбался Петруша Ишутинов, парень 14 лет, белобрысый и загорелый, в белых портках, поднимающий ведро из реки и тут же выплёскивающий воду на пристань.
– Блестит уж, – махая шваброй из верёвок корабельного троса и вытирая пот со лба, выговаривал он. – Блестит аки стёклышко!..
***
Коровы сизо стояли в реке. Простор тёплым боком осязал их. Было легко и светло. Речное благодушие гуляло тихо и спокойно, соревнуясь с ветром, гнувшим ивы, и пуская рябь в своё довольство воздушным порывом. И крыло чайки ласкало его. Синий миг удальства застилал всё вокруг дыханием лугов и безотчётной дали. Время словно исчезло от действия небес. Изгибался берег красной глиной с белёсым оттеночным звучанием, желанием пряным и опрятным в своём искании правды сего мира.
Песчаный плёс язычным упрямством своей сути дружил здесь с характерным водным стрежнем. Без правил и оглядки. Блистал галечным окружьем, статной дозволенностью порядка и незыблемостью древних понятий.
Широк круг Земли в своей красе, бесконечен!
***
Поодаль у торговых причалов пять или шесть барж низко сидели в воде. Волна гуляла по их бокам светлой и лучезарной сущностью. Расцвечивала их боковой смоловый раскрас дальних походов, трудного жития и странствий междуречий, безоглядочного шествия, искомой доли, глядящих воочию посреди синих вод, красной земли и луговой стрелы-тетевы с зелёным колчаном дружащей и видящей даль синеокую.