По шатким сходням на баржи закатывали огромные стоведёрные бочки солёных огурцов. Пахло огуречным рассолом, таким свежим и бодрящим, будящим и созидающим.
– Веселей, робята, закатывай, а приподними правый бок, – негромко поговаривал Сергей Олтуфьев, следя за работой взглядом чётким и понятным, строгим и беспредельно правдивым, чистым и с родниковым звучанием будто играющим. Стоявший тут рядом бородатый мужик лет пятидесяти с пробором волос посередине и большим розоватым носом был похож на кудрявый бурелом по весне на старице. Его красная рубаха-косоворотка в белый горошек была длинна и, перевязанная белой тесьмой, походила на платье. Широченные штаны вываливались из сапог, аки перевёрнутые зелёные бутылки столового вина № 45 Шустова. Сапоги внизу были стянуты гармошкой, аккурат на полтора вершка. Огрызком карандаша он записывал в маленький блокнотик гружёные бочки:
– Паря, давай ещё одну, – на выдохе произнёс он, – и баста! Сто две, как один огурчик, рогожкой сверху их… – Он повернул голову и крикнул ребятам, сидевшим поодаль у костра: – Митюха, ушица готова ли?
– Готова, готова, Сергей Ефимыч, – отозвался Митюха, парень веснушчатый и кудрявый, с ушами, оттопыренными в стороны, жующий какую-то травинку. Он ловко зачерпнул деревянной ложкой в котелке и осторожно подал её.
– Испробуйте, Сергей Ефимыч, деда Макарьева улов утренний, из-за Овражцев, четыре стерляди, вот таки, – и Митюха развёл руками в стороны. – Да ещё три в морде, на завтра, вон и плещутся!.. – И он махнул рукой в сторону барж.
Ефимыч надул щеки и стал так важно дуть на уху, что она встрепенулась золотой струёй и обдала пахучим ароматом, дымом.
– М-м-м, хороша-то как, а уж и жирна, Митюха, – глотая, Ефимыч взмахнул рукой, так легко, и сделал жест, будто приглашая всех к застолью. – Ай-да, робята, подсаживайтесь!..
Расположились тут же, прямо на брёвнышках, котелок в середине, чинно и аккуратно, горкой зелёный лук, солёные и свежие огурцы, ломти домашнего ржаного хлеба.
– До утра ещё три баржи накатать надобно, ребят, – молвил Ефимыч, откусывая солёный огурчик, такой твёрдый и блестящий, в пупырышках. – Еремей Палыч за всё уж оплатил. Уж больно сильно у него покатило, – и, оглянувшись в низ реки, добавил: – К вечеру сами на пароходе приплывут, из самого Па-ри-ж-а-а-а, а и праздник будет!..
***
Под навесами стояли бочки рядами, с открытым верхом и, как стозевное чудо-юдо, уже готовые проглотить всё, что ни попадёт к ним в пасть. Обтёртые и обкатанные зимней наледью, лесной тропой, глинистым берегом, мостовой белого камня, песчаным накатом, в царапинах и зазубринах, они были цвета чистой земли, коричнево-серого, с разводами соли и брызгами речной волны. Стоял сильный и пряный аромат чеснока, вездесущего хрена, долгого и упрямого укропа, а весёло-сладкий смородиновый дух с гордым дубовым оттенком витал всюду.
На деревянном помосте высилась гора огурцов, рябые, бело-зелёные, просто зелёные, цвета молодой травы, вечерних лугов и потёртой малахитовой чудной поделки.
Огурцы по селу собирал конь Орлик – лохматый, запряжённый в полуторную телегу с большущими задними колёсами. Ездил от дома к дому, приученный, высыпали ему огурцов доверху, хлопали по крупу, и тащился он по всему селу, хрипло ржа у новых ворот. Был он пегий и дымчатый, в больших серых яблоках, крупных и зрелых. Седая грива и лохматая прядь на голове делали его похожим на древнего прародителя всех коней и лошадей. Его не стригли уж несколько лет, и хвост превращался в красавца всех лошадиных хвостов, висел он ровно и опрятно, эдаким вертикальным шлейфом, с блестящим оттенком. На засолье девки наряжали Орлика, плели ему венок из ромашек и васильков, надевали на голову, оплетали с ушами. И ходил он празднично-ряженый несколько дней, под лай местных собак и веселье малых ребят.
Парни и девки споро готовили огурцы в деревянных колодах, мыли и обрезали их, все были мокры и задорны, разнаряжены, как деревенские куклы, фартуки и платки, картузы с блестящими околышами.
– Стёпа, а, Стёпа! А подай-ка хрену, да побольше! – черноглазая Акулина кликала Степана Дородного на другом конце стола и, уже красными руками поправляя на себе платок, переглядывалась, весело хохоча, с Марусей Федотовой.
– А передайте приветь с на-ш-шш-ш-его огорода! – подшучивал Стёпа и, выбирая самое большое корневище, перебрасывал Акулине. – Лови-и-и! Красавица ты наша!
И расцветала Акулина улыбкой лучезарной и счастливой!
Бочки застилали дубовым и смородиновым листом, укропом, чесноком и хреном. Вёдрами ссыпали огурцы, повторяли и – каждый раз всё, как и прежде, десятилетия назад. Рассол разогревали в больших чугунных котлах, стоящих на кострищах и жарко пылающих огнём с малиновыми углями. Кипела вода, пузырилась истинной правдой, била белым ключом…
Обязательно нужно соль было ссыпать в три раза, а не сразу. Какая-то тонкая хитрость присутствовала в старинном промысле. Все знали про это и в то же время знали, что и в этот, и в следующий раз рассол получится как надо и огурцы в бочках сохранятся и через три года. А вот как надо ведал только старик Антип-засольщик. Это он ходил кругом и зорко смотрел за происходящим. Подойдёт к девкам и скажет:
– Ну чтё, голупки мои сизые, приумолкли, на парней смотреть перестали, шютить забыли, – и шепнёт что-то весело Акулинке на ушко, а та в смех смешной зайдётся, глазами блестя и рдея щеками, а парни подхватывали веселуху, и уж без остатка шло…
– А кой огурец без весела? – проговаривал Антип. – Буде и он весел год и два, так-то!..
Без его присутствия не обходился ни один засол в селе. Хождение Антипа, уже чуть полусогнувшегося и шаркающего ногами в сапожках, принимали как наиглавнейшее обстоятельство в засолке огурцов. Антип знал слово. Может, несколько, и это решало всё. Когда мешали соль, Антип подходил к чану, что-то проговаривал быстро, глядя на воду, доставал маленький цветастый мешочек, брал щепоть и кидал в рассол, напоследок ещё чего-то шепча. А потом быстро уходил, приседая на большой камень, гладкий и плавный, вполовину ушедший в землю, и сидел, глядя на небо…
Долго его упрашивали поделиться секретом, но не говорил никому и ничего Антип. Люди звали его на засолку огурцов, квашенье капусты, готовку грибов, ходил по дворам, придёт и сядет рядом, посидит с часок и далее. Успевал за день многих обойти. Даже когда был и рядом, всё получалось по-другому, и капуста, и огурцы не кисли, и хранились долго-предолго, даже и летом. Говорили, это, мол «Антиповы огурцы, или капуста», а у кого не был или не хотел, так себе было всё, обычненько и без вкуса. Давали деньги, но не брал он, отказывался. А помогали хорошо, и с припасами достаток был.
– Оо-хх-хо-хо-о! – хрипло ворчал он. – Ньда, и щто вам это дась, даж скажет ктё, а не удассья всё равно, ну не будеть охурцов, кислятина адна будь, да и всё, воть. А паведать не могу, не могу-у-у, ну никяк… – мотал он головой в выцветшем картузе, на котором и ткань уж походила на сермяжку тёмную. – Старых людей памятка, добрая она, – и смотрел глазами печальными, отдававшими синевой, куда-то в даль, за реку…
***
– Мо-о-тя-я-я!.. – махала рукой и кричала Афросинья Егоровна Метелихина, стоя над обрывом, на самой крутизне, по-над Вяткой. – Мо-о-тя-я-я! – ветер разносил её слова, сглаживал звучанье, и юбка, до самой травы, развевалась, как флаг.
– Н-ну-у-у!.. – с неохотой отвечал Мотя, сидевший на бережку и пёкший картошку в углях костра. Его коровы мычали, забравшись в воду по брюхо, поднимали рога кверху и выпуклыми, тёмно-синими с фиолетовым оттенком, стеклянными глазами озирались кругом, слушали ветер и гудение мошки. Мотя пастушил сельское стадо на Кривом Лужку. Весной его заливало, а сейчас он расцвёл травяным густым ковром. Ещё до восхода солнца, с первой росой, Мотя проходил по улицам села, играл на балалайке и пел свою песенку-прибаутку:
А э-й-й коровки дорогие,
Тёл-л-ки, козлики, бычки,
Соб-б-бирай-тесь-ко-о-о, родные,
На-а-а лужок поесть травы!..
Уже ждущие и узнающие Мотю истобенские коровы начинали подпевать по-своему, как-то интересно махать хвостами, мычать на разные гласы, телушки потоньше, коровы с глухим достоинством, а быки с властным и тяжёлым мычанием, козлы блеяли весёлой трелью. Бабки с дедками, домовитые хозяйки выводили своих кормилиц – Манек, Зорек, Бурёнок, Ласточек, Верб, Голубок, Машек, Милок, Ладушек, Чернушек, Тёлочек, Ромашек, Дунек, Буянов, Пеструшек… Стояли у ворот в платочках и провожали их взглядами, да и говорили Моте:
– Ты уж, Мотя, пастушок наш, Пеструшку нашу вниманием не обойди. Где и травки поболее, туда веди, к Овражцам, да и к водице родниковой, пособь ей, красавице нашей!.. Мы уж, Мотя, тебе тулупчик к осени справим…
– К Овражцам, к Овражцам, куда ж ещё вести, – отвечал Мотя. – На Кислом Болоте ныне мошка да комары с мухами.
А-а лет-и-и, душа моя,
П-о-о высо-о-о-ку небу,
Ты-ы ра-а-а-сти, лазурь-трава,
Зо-о-о-рьке для обе-е-е-ду!..
И шёл развесёлый Мотя по зелёной траве-мураве, влажной и блестящей от росяной ночи и беззвучных звёздных лугов, со своими рогатыми подругами и друзьями, наигрывал на балалайке для согрева души своей, с котомкой на левом плече, в которой лежали кусок хлеба, полдюжины огурцов, да и луковица…
– Ну-у сейчас! Иду уж,.. – приподнимаясь, оглядывался Мотя на своё стадо. – Ну, что ещё, Фрось?..
– М-о-т-я-я-я!.. Савелий Никитич послал за тобой, бегай тут, ищи тебя, на Овражцах нет, на Кислом Болоте тож, – скороговоркой выпалила Фрося, садясь в коляску мягкого хода. – Давай садись, поехали к нему, прям сейчас, а я Артёмку пошлю за стадом глянуть. Ну, мила-а-а-я, пошла, н-ну! – И помчалась кобылка Ласточка, только пыль из-под колёс…
***
Берег расступался, отдавая себя речной волне, лодки, баркасы лениво качались, и верёвки свитыми хвостами стерегли их. Пахло намокшей корой, комары гудели кругом. Урядник Тимофей Евграфьевич Морозов вдумчиво всматривался в пологий дальний берег. Его форменная фуражка, серебряная бляха с № 756, ремень с портупеей, шашка на боку и кобура с револьвером делали из него весьма колоритную фигуру официального представителя властей, обычно приезжавшего на день-два из Орлова на катере водной полиции № 7 «Громобой». Его парадный белый китель, мятый и поношенный, всё же смотрелся деловито и строго. Он присел на берёзовый пень и отстегнул портупею, обтёр платком лоб и шею. Горячим дуновением солнце взирало на эту пядь земли у реки. Лёгкий дымок как-то интересно и вольно от кострищ на берегу, с запахом кипящей смолы, веял, размашисто и бодро. Артельные мужички, бородатые и загорелые, как пропечённые пирожки с жара и пылу русской печи, ловко и споро конопатили и смолили свои лодк