Так и встал там камень, порос мохом и родился сызнова Антипов-камень.
– А буковки и узоры наши они, старинные, шибко старинные, волшебные, – говорил Антип-засольщик.
***
Серафим Ржаной стоял посреди двора на зелёной траве, с широко расставленными ногами и руками в бока, как фигура-изваяние, такой деятельный колосс, уверенный и непоколебимый богатырь! Его кожаный фартук блестел на солнце, как дополая кольчуга цвета многих сражений. Волосы вились, пот стекал по лбу, глаза яро блестели огнём небывалых усилий и напряжений, и курчавая борода сотрясалась от его говора.
– Андрюха! Жечь сёдня бум! – разлетелось вкруг тихим и дальним грозовым разрядом.
Посреди двора стояла на берёзовых пеньках бочка, и не то чтобы она была большая, а просто небывалых размеров, ёщё не виданных в округе, да и нигде. Для Нижегородской ярмарки подрядились отправить барыню-бочку полутора тысяч вёдер малосольных огурцов, высотой до двух сажень, а в поперечнике до полутора доходило, как дар жителей села Истобенского, к её открытию. Бежало время, и работали день и ночь, не покладая рук. И вот сегодня дальним эхом разлетелся глас Серафима: – Жечь сёдня бу-м-м-м, – по кругу двора, отразившись от колокольни, и дальше от берёз, заборов, берегов реки, и улетел в даль, где облака кудрявой росписью слились с Землёй!..
Огонь лизал бока боярыни-бочки, вёрткий и спокойный, горячий и острый, раскалённый и тёплый, грел он своей огненной душой, румяня бока её, закаляя дух ейный. И бородатой вязью стелился дым окрест…
***
Раскачивались листья лопухов, их соцветья рдяными углями блестели в фиолетовой глубине мирского начала. Небеса натягивали свои шатры синей воздушной ткани, медленно и аккуратно, не торопясь и бесшумно, в задумчивой и трепетной иллюзии нового времени. Покой разливался тёплым течением и обволакивал собой сараи и склады, лабазы, избушку бакенщика Петровича, поленницу дров старика Ефима, тут же стоящего и взирающего на благодать реки, покосившийся забор у берега, подпёртый оглоблей, и кочки травы, с пасущимися здесь козлами и козами бабки Анфиски. Сгорбленная и перевязанная выцветшим платком крест-накрест, в широкой домотканой юбке, повязанная синим платочком, она походила на большого воробушка, прискакавшего на бережок и опустившего крылья свои.
– Ефимка! Ты почто мою траву вчерась сгребал в низку-то?
– А низок-от мой будет, сама же и отдала прошлый год, – Ефим поднял свою клюковину и, показывая ею на полянку, продолжал. – Фиска, неуж обратно заберёшь, ай, Фиска, Фиска, – покачал он головой.
– Да уж и ладно, Ефимка, передумала я, – Анфиска одарила его взглядом и присела на бревно.
– Только козлы да козлухи мои пусть бегают тута…
– Слышь, а, Фис, пароход-то скоро ль пристанет?
– А и вона, слышь, пыхтит как? – она повернула голову к реке. – Вон, вон, уже милой и подбирается, пароходик ты наш…
Из-за поворота реки доносился шум, хлёсткий и зыбкий, будто хлестали воду в кадке, отмачивая веник в бане накануне Троицы, празднично и узорно, похожее на легко летящее звучание, белой голубкой скользящее по водной глади.
– Ох ты, да и в правду, поспешать надо, мешков пять огурцов у меня припасено в леднике, идём, Фис, Орлика запрягать ещё, – улыбнулся Анфиске и довольно продолжил: – Еремей Палыч, обратно едут, с чем и возвращаются? – и оба, накренившись, походкой уставших людей пошли к своим домам: Ефим на улицу Никольскую, Анфиса – на Брежную…
***
Легко шёл пароход по речной волне, парил, летели брызги, ветер дул в лицо и дребезжала палуба классической музыкальной октавой. Работал паровой двигатель сормовских заводов. Крепко стучали клапаны под неимоверной мощью обжигающего пара. Кричал котёл, полный силы и удали! Дым из трубы валил чёрным облаком, пахучий и серьёзный.
Еремей Палыч Варганов стоял на капитанском мостике, широко расставив ноги, и всматривался в крутые берега. Глинистые обрывы, покрытые лесом, проплывали вокруг. Светило яркое солнце, и облака в высоком небе меняли свой узор каждый миг.
– А ветер крепчает, Еремей Палыч, – почти крича, произнёс капитан Фёдор Бурлацкий.
– А, на Вятке ветер хорош, любо раздувается, по-нашенски! – ответил Еремей Варганов. – Против волны идём, хорошо-то как! Летит, чередуясь с изначальной статью брега нашего, дружище. Поём, ты друг наш.
Широк ты простор, река и река,
Леса и поля, всё берега,
Накатит волна, накатит волна,
Сегодня крута необычно она!
Обрывы красны и зелёны луга,
Лети ты, простор, через все небеса,
Родную сторонку, заветную даль
Увижу я скоро, только руку подай!
– Исто-о-о-бе-е-е-н-с-с-к-ъ-ъ! – закричал Фёдор Игнатьич под шум колёс парохода, показывая на дальний правый берег. – Приплыли Еремей Палыч, хорошо шли, резко взяли, за пять часиков дошли от Котельнича, кочегарам по рюмке водки в Истобенске, – кричал он уже на ухо боцману Баранову. – Да и премию по рублю каждому!
Пароход залпом прогудел белым паром, замедляя свой ход, и уже были слышны удары колокола, светлые и впечатляющие размахом.
Над звонницей кружил сокол, литой и тяжёлый, вездесущий и острый, своими крыльями разрезающий густой и обволакивающий воздух. Звонарь Митька Ерофеев, с бородкой и длинными волосами, яростно и самозабвенно ударял в пять колоколов, языки раскачивались и высекали из губ огненный звон. Он приподнимал то ногу, то руку, вращался на одном месте, как заводной, и Митьке показалось, что сокол, пролетая мимо, вдруг прямо взглянул своим глазом на него.
– Лет-у-у-у-н, разлетался тут, да и я тоже летаю, видишь!..
***
– Э-э-ге-ге-е-е-е-й!!! – кричал Еремей. – Здорово, братцы! – он уже различал лица своих друзей, старых приятелей, и махал им руками. Был рад и доволен.
– Вернулся, вернулся! – кричала на пристани бабка Анфиска. – Удалой наш соколик, смотри, Ефимка, вон он, – она показывала на пароход, и в глазах её светилась радость.
– Ура Еремею Палычу! – воскликнул Серафим Афанасьевич Кузнецов. – Ура дорогому гостю! – и народ подхватил радостную молву криком хриплым и надёжным.
– Ур-а-а-а! Уря-я-я! – кричали сельчане. Все пришли. Стояли на бережку, махали руками, шапками, и конь Орлик тут же. Громко и весело он вдруг заржал, будто проснулся, образуя голосовыми связками свои конские удивление и восторг. Знал он Ерёму давно, почуял друга своего, старого, молодым катал его по буграм и горкам истобенским, легко стало Ерёме от его крика.
– Ишь ты, и Орлик! – глаза его заблестели. – И ты тут, Акулинка! Ай да красавица! – Акулинку нарядили красной девкой встречать дорогого гостя хлебом-солью, старинный сарафан, с кутафьей, кокошник, шитые серебряной нитью, хранившиеся в сундуке у бабки Меланьи ещё с катерининских времён.
Трепетали флаги над пристанью, в середине имперский, в чёрную, жёлтую и белую ленту, и два торговых – белой, синей, красной полосы.
Уже были установлены сколоченные на скорую руку деревянные столы и расставлены угощения. Малые дети бегали под ними и играли. Солнце стояло в небе ещё высоко, и удары колокола широкой поступью обходили местные дали…
– Славные жители села Истобенское, любо и дорого видеть мне вас в полном здравии и спокойствии! – голос Ерёмы, глубокий и трепетный, удачливый и нарядный, летел взвешенно, нарядным факелом, светящим круг себя.
– Был, стал и буду вашим работником до вздоха последнего. Верным человеком и последователем ваших дел и начинаний! Любящий вас и живущий во благо ваше Ерёма Варганов сторонку нашу родную навестил!..– Он поклонился, размашисто и легко, глубоким жестом, вдохновляющим и правдивым, скомканный картуз в левой руке, а правой распластанной пятернёй держась за грудь, до самой земли, и налетевший порыв ветра с реки обдал его!
– Она, родимая, без нас никак, а вот мы-то как без неё? Тяжело и безысходно нам от того, горестно дажь. Вот дед Антип пришёл, Елизар Смирнов, Семён Удалый, – глаза Ерёмы вбирали картину происходящего. Бабка Алёшкина, Кунгуров Лексей, Иван да Марья Лесные, Козлобоков Вероним, Петро Ходоров, Митюха Заречный, Боровой Иван, Федот Речной да Степан Луговой, жёнушки да распрекрасные девицы, любо видеть и внимать вам, мои сердешные!..
– Огурчик, вот я беру, вкусный, хорош, буде правый мой выбор, люблю сей значимый показ жития нашего! Летит и сияет цвет его, сторонкой синей и далёкой, горит огородная вершина жёлтоцвета, показ нашего удальства вятского. Речной каёмой взращён и лугом показан, далью неохватной. Широкой и доброй стороной! Довесом полным и значимым…
***
…Все расслабились, народ расселся за столы, полились песни, расцвеченные житиём местным. Коровы уже доеные замычали, сходило на подпев ихний, собаки радостным лаем говор свой сильно обозначили. Петухи, будто проснувшись, колотили крылами и радостное «ку-ка-ре-ку-у!» летало и планировало вдоль реки. Орлик заржал в старинном обличье, с хриплым отождествлением прожитых зим и лет. Лошак по старой молодости ярью стремительной крепко поддержал своего друга. Даже кот Баюн изогнулся на коленях Анютки и промурлыкал своё царственное «мя-у-у!» Чистое и природное звучание сей земли и сего времени свилось в тот непередаваемый звук мира нашего. Пошла лёгкая рябь по реке, и листья берёз вздрогнули не от ветра.
Антип и Ерёма сидели с краю столов и что-то объяснялись шепотом, они были одни.
– Как Ерёма тебе? – вопросил Антип.
– Да хорошо! Ужо даже не верится, надоело жить там по заграницам, на отшибе да в чужбинах тамошних, ветерка нашего с огурчиком не хватает, речки да комариков с Мотей!
Антип смотрел с прищуром, и думка владела им: «Что Ерёма ответит, как поймёт-то его?»
– Как, Ерёма, ты сам-то? – Антип посмотрел ему в глаза. – Не передумал, веру держишь?
– Держу, дедушка, держу, без веры не приехал бы.
– Уговор в силе?
– А как же, со мной всё туто, документы, бумаги, скреплены на все годы, число и год определены, да и сколько под них накинут ещё, удвоится капитал, да поболее, процент большой. – Вот деда сертификаты, гарантии, печати сургучные, дата прекращения вклада. Цюрих, Швейцария, на 29 лет, 1941 год, 22 декабря, и запись о передаче всех накоплений в Россию, Москву, министру финансов, заверено в банке, господином Альтштруссе, с подписью, а главное, вкладчик неизвестен, ни имени, ни адреса. Там, деда, вклад оценен был на пятьсот миллионов золотых рублей, а за годы он удвоится, это ух ты скоко много и премного.