Оно ль иссякнет? вот вопрос.
И этот вопрос решается сегодня очень обострённо…
6. Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами кардинальным образом?
Таких писателей, чтобы моё отношение изменилось кардинально, в моём сознании нет. В чём-то менялось – да… К примеру, в детстве и отрочестве я был в восторге от «Поднятой целины», от деда Щукаря, зачитывался «Донскими рассказами», когда по косогорам села, возле которых стоял наш детдом, мы пацанами носились в «войну», делясь на белых и красных – и всем хотелось быть «красными». Но к тридцати годам я уже знал (в основном из устного народного предания), что происходило на Дону, и как там на самом деле «поднималась целина…» И к тридцати годам мне уже не хотелось быть красным, как, впрочем, и белым. Но отношение моё к «Тихому Дону», к «Донским рассказам» и к самому Шолохову от этого не изменилось, лишь стало глубже… «Тихий Дон» – Книга. И вполне может занять место в «Книге Бытия», в главе – Русь… Михаила Шолохова словно Бог нам послал – запечатлеть для нашей памяти в образах и сюжетах то время нашей истории. И слова Григория Мелехова: «замиряться надо» – очень своевременны и сегодня, как для Дона, так и для Днепра, где нас, братьев-славян, опять растаскивают, раздирают, разводят… И где из всех углов повылазили облики гоголевского Вия… К тридцати годам я уже, в основном, сложил для себя «цены» русским и советским писателям, сообразуясь со своими ощущениями бытия и правды. И «ценники» мои с Перестройкой сильно не поменялись. Быстрая смена цен свойственна биржевым спекуляциям и биржевым маклерам. Это не моё занятие.
7. Каковы Ваши предпочтения в других видах искусства (кино, музыка, живопись…)?
Последние тридцать лет я чаще всего слушаю тишину белого безмолвия, шум леса и пение птиц весной и летом. Находясь на Природе, нет желания копировать её карандашом или кистью. Как-то сам весь в ней растворяешься: в её формах, звуках, красках.
Но оказываясь иногда в городе, из разных видов городских искусств предпочтение отдаю музыке; так, в этом году в телепрограмме «Нескушная классика» услышал одну мелодию, она называется «Минимализм», где пальцы пианистки словно всё время сдерживают музыку, а музыка всё время пытается вырваться… Любопытно: прямо какая-то музыкальная философия… И мне кажется, просто необходимая для момента нашего бытия, когда из человека, из общества, из мира полностью исчезает сдержанность и всё превращается в бешенный хаос необузданного… Хотя я не музыкант и не живописец, но, думается, приложи я усилие (немного бы раньше, конечно), я мог бы с таким же успехом рисовать, как писать. Человек может – если захочет.
8. Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?
В качестве ответа приведу одно своё «Объяснение», написанное летом 1980 года в одну организацию. Моё мнение о русской литературе и о себе с момента написания этого объяснения и по сей день не изменилось. Многое вокруг изменилось: строй страны изменился, отношение к мною написанному понемногу меняется. Но во мне принципиальных изменений с момента написания этого «Объяснения» не произошло – не чувствую.
«В КГБ СССР при Новосибирской области от гражданина Марковского Ивана Григорьевича, проживающего…
Объяснение
Долго я думал: каким быть человеку, у которого вместо вечного идеала, вместо вечного человеческого развития в самой ближайшей его перспективе рисуется ядерный пейзаж? Увы! Тот, чей завтрашний день стоит под сомнением, нравственно быстро теряет себя. И то, что в моих рассказах преобладают безысходность, обреченность и негативная сторона – это печальная закономерность моего времени, это жизнь сегодняшнего “героя”, заметавшегося между жизнью и смертью… “Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорее всего истребит себя, чем останется на земле, хотя кругом его все были хлебы”, – так когда-то сказал Ф. М. Достоевский. А сегодня я очень часто встречаю человека, не знающего, для чего ему жить.
И чтобы мое мировоззрение изменилось сразу же после беседы, даже в таком серьезном учреждении, как Комитет государственной безопасности – это не реально. В остальном же я только художник, старался быть честным, старался понять и разглядеть время, но вовсе не стремился записывать “слухи” и “брюзжание” за углом. Что же касается негативных и низменных сторон человека и его жизни, то я вполне разделяю мысль о том, что им не следовало бы преобладать в творчестве, но беда в том, что сегодня они приобретают масштабы и часто захлестывают своей очевидностью так, что автор не в силах справиться с кучей фактического. Нужно иметь детскую веру или писательскую беспринципность, чтобы сегодняшнего человека изображать невинным младенцем. У меня, к сожалению, нет первого, а второго я не хочу сам. На вопрос: не приведут ли меня мои принципы, как мне сказали, за грань? Отвечу: эта “грань” слишком условная, никто никогда ее не видел, и все мы здесь движемся, ориентируясь на свое понимание истинного и ложного. И здесь, пожалуй, могут возникнуть некоторые разногласия и спорные моменты, которые в жизни можно считать естественными. Вины же перед лицом сограждан и закона не чувствую, кроме тех мелких погрешностей, которые связаны с просьбой к товарищам по литобъединению и к жене перепечатать несколько рассказов, но просьбы эти ни в коем случае не носили характер распространения, просто мелкие услуги товарищей одного литобъединения, которые делаются часто и, наверное, во всяком литобъединении. Впредь буду осторожен и с этим. Вопрос же литературных взглядов или позиций – вопрос сложный, и скоропалительных заверений здесь быть не может, потому что это дело моей жизни; здесь я больше остаюсь во мнении, что гранью для художника должна быть его человеческая суть, его совесть, его талант, этому меня воспитывала вся русская литература.
1980 год, лето».
Подписи и точной даты нет, потому как подпись и дата остались на экземпляре, отданном мной в КГБ, отпечатанном на машинке «Зингер» с маленьким шрифтом, а на оставленном у себя экземпляре я тогда даты не поставил. У меня вообще плохо с датами…
Но тогда, в конце четырёхчасовой беседы передо мной положили лист бумаги, ручку и сказали:
– Иван Григорьевич, от вас письменное объяснение…
А я так уже устал… Несколько часов напряжённого разговора. А тут ещё писать…
Я взял ручку и, не имея уже никаких физических и душевных сил, коротко, тезисом нацарапал:
«Искусство должно быть свободно».
И мне сказали:
– Иван Григорьевич, вы устали. Мы сегодня вас отпустим. Вы пойдёте домой, отдохнёте, подумаете и принесёте нам объяснение. Но это нас не устраивает и не устроит…
Так и появилось или родилось на свет «Объяснение», которое я и приложил к вопросам вашей анкеты…
9. Что считаете непременным условием настоящего творчества?
Мой ответ может быть только один – Правда.
10. Что кажется Вам неприемлемым в художественном творчестве?
Неприемлема ложь. Особенно ложь душевная, ложь в слове, в духе. Говорят, допустима ложь во спасение. Не знаю, за счёт лжи в письменности своей не спасался. Старался стоять в правде, как её понимал.
Эпизод. Когда меня привезли в организацию, куда адресовано «Объяснение», где у нас состоялась длинная и трудная, на несколько часов беседа, этакий допрос-расспрос, то один из вопросов ко мне был:
– Иван Григорьевич, как вы относитесь к Высоцкому?
Я ответил, что как человека в быту я Высоцкого не знаю, не знаком. Но в его песенном слове есть правда. Крепкая жизненная правда. И есть твердость духа в выражении и утверждении этой правды. Его песенное слово поднимается до эпоса, до баллады, былинности. А это удаётся далеко не каждому поэту, которых в наших журналах и газетах хоть пруд пруди, хоть в пруду топи… Конечно, количество пишущих и, следовательно, что-то думающих – это не плохо, но надо переходить к качеству. А без правды качества жизни не будет, как и настоящей литературы, поэзии и поэтов. В таком понимании и в таких словах был мой ответ.
– А что вы считаете правдой? Ваш критерий правды?.. – спросили меня.
– Да какой у неё критерий. Правда, она и есть правда. Вы сами её чувствуете…. А критерий у неё один. Она всегда горькая и никто её не любит. Особенно те, кто имеет власть над обществом и человеком. Но ни один человек и ни одно общество без правды быть и жить не могут.
– А вы знаете, что Высоцкий за свою правду берёт деньги, и немалые?
«Не продаётся вдохновение, но можно рукопись продать…» – И мне кажется, Высоцкий вдохновенье не продаёт, – ответил я словами поэта, добавив несколько своих.
– А вы знаете, что Высоцкий – наркоман?.. – сказали мне.
Я им тогда не поверил и сказал:
– Пытаетесь унизить…
– Нет, Иван Григорьевич, он законченный наркоман. И скоро умрёт.
Увы! Эта оказалась она самая – горькая правда. В то лето, буквально вскорости после нашей беседы в том учреждении, во время Олимпиады 1980 года, Высоцкого на Земле не стало. Позже, когда вокруг него разгорелся спор, затеянный, кажется, поэтом Станиславом Куняевым в «Литературной газете» под рубрикой «Народность и массовость», и мнения общества резко разделилось на «народ» и «массу», я даже что-то написал, даже что-то послал тогда в Москву… Но ни ответа, ни привета от «Литературной газеты» не получил.
Конечно, я, как и все, подпал тогда под спор, под его горячность, но в том моём эссе были и такие слова: «Правда – это русский бог. Есть правда – веруем. Нет правды – бунтуем…». Для меня это и сегодня остаётся в силе или в правде. Не случайно же сказано: «Бог не в силе, а в правде».
В том споре я тогда встал на сторону «массы», хотя никогда не тяготел к толпе, даже к праздничной, карнавальной. Всегда чувствовал себя в толпе неуютно, никогда не мог с ней слиться, ни в восторге, ни в гневе… И оказавшись в толпе, в массе народа, всегда имел желание побыстрее выбраться, уйти куда-нибудь в сторону, постоять на обочине, посмотреть на массовое шествие со стороны… Наверное, потому и сейчас один. Наверное, поэтому же в героизме и героях отдаю предпочтение одинокому подвигу, подвигу духа…