Очнулась, лежа на камнях в ручье, который, безмятежно обтекая ее тело, журчал в своем направлении. Попробовала пошевелиться. Движение отдалось резкой болью. Неужели сломала ногу? Женька медленно села, огляделась. Вся мокрая, дрожащая от холода, она боялась взглянуть на свою конечность. О Господи! Стопа была вывернута в другую сторону. Попробовала подтянуться на руках, чтобы выбраться из воды. Кое-как выползла на невысокий бережок чуть выше дна ручья. Зачерпнула горстью воду, плеснула на лицо, горевшее от укусов. Корзина непонятно где. Бутылка тоже. Надо попробовать вернуть ногу в естественное положение. С минуту, наверное, собиралась с силами, борясь со страхом боли. «Ну, Женечка, ну пожалуйста, ну один разик же всего». Уговорила. Эхо Женькиного крика долго еще плутало по оврагу, вспугнув задремавших перед вечерней перекличкой птиц. Женька отдышалась. Теперь надо зафиксировать. Это она помнила еще со времен студенчества, когда выезжала на летние сборы. Нашла рядом короткий, но крепкий сучок, примотала его крепенько косынкой к лодыжке. Однозначно, наступать на эту ногу не получится. Нужен костыль. Господи, а корзина-то где? Там же нож. Хорошо, сигареты переложила в куртку. Хотя что хорошего? Куртка-то мокрая. Еще было светло. Женька ползала по берегу ручья, согнув здоровую конечность в колене, искала потерянное при падении, стараясь не задевать сломанную ногу. Плохо удавалось. Ее крики резко вскидывались в вечернем воздухе, но Женька ползла упорно. Жизнь без боя отдавать она не собиралась.
Корзина так и не нашлась, а вот ножик, зацепившийся чехлом за куст травы, Женька обнаружила. А поодаль лежал мешочек с последним бутербродом. Бутылки тоже не было. Женька с жадностью вгрызалась в хлеб с колбасой, ругая себя и жалея одновременно. Потом жалеть перестала. Вот как только начинаешь жалеть, сразу слезы. Зачем они сейчас? Горю не помогут, а силы и уверенность поубавят. Зажигалка! Ох, напугалась. В кармане. Но мокрая. Женька достала ее и стала сушить дыханием и теплом ладоней. Без огня Женька ночь не переживет – замерзнет в мокрой одежде. Нога ныла нестерпимо, буквально огнем горела. Надо выбираться наверх. Ползком, подтягиваясь, медленно, отдыхая каждые пять минут, Женька выбралась из оврага. Поползла дальше, выискивая глазами подходящий куст для ночлега. Нашла. Подыскала палку, попыталась встать, чтобы ножом дотянуться до ветвей, но острая боль заставила опуститься на колени. Мало срезала, только те, что были рядом, невысоко. Зажигалка высохла, а сигареты, конечно, превратились в мокрую табачную кашу. Женька развела костер, благо два дня без дождя подсушили и мох, и сучья. Вот без воды плохо. А так ничего, и не из таких передряг люди выбирались. Куртку повесила сушиться на ветки перед костром. Холодно. Нога болит. Но жить можно. И нужно.
Сползала за куст, на ощупь насобирала толстых сучьев для костра. Темнота сгустилась, ограничивая видимость светом огня. Сегодня эта темнота казалась враждебной, лес неприветливым и злым шелестом листьев напоминал ей, что она в плену, одна, и когда это закончится – неизвестно. Женька задумалась. Что ее ждет завтра? Открытый перелом, может начаться гангрена. Это она знала. Может, и не надо завтра больше никуда рыпаться? Все равно, много и долго она не проползет. Должна быть ягода. Грибы. Будь они неладны. Как-нибудь можно спуститься опять вниз за водой. И все время жечь костер. Чтобы дым был. Несмотря на боль, Женька задремала, а потом провалилась в глубокий, словно кома, сон, прерываемый пульсирующей болью в ноге.
Утро было нерадостным. Хмурым. Серые низкие тучи заволокли небо, то ли обещая, то ли не обещая дождь. Осенью не поймешь. Нога распухла и вообще не давала пошевелиться. Боль притупилась. Женька вывалилась из-под куста, снова раскочегарила костер и огляделась. Есть ягода! Чуть дальше виднелись шляпки грибов, подосиновики, что ли. Странные какие-то. Женька таких еще не видела никогда. Теперь бы к ручью спуститься. Ей показалось, что два часа она ползла вниз. Напилась, скрепя песком на зубах, умыла лицо. Пока добиралась до костра, опять захотелось пить. Что за напасть?! Поела ягоды. Но желудок просил еды, кукожась в голодных спазмах. Грибы! Женька елозила по земле осторожно, стараясь несильно тревожить ногу. Понюхала. Вроде грибной запах идет. Значит, съедобные. Поганки же не пахнут так. Отделила в костре местечко, сгребла туда угольки и закопала в них грибы целиком. Деликатес практически. Решила посмотреть, что там с ногой, пока пеклись грибы, издавая разрывающий желудок запах грибного супа. Женька сняла кроссовок, носок и ужаснулась, от страха прикрыв рот рукой. Кожа стала темно-бордовой, на месте разрыва запеклась чернотой, отекла до размеров надутой резиновой перчатки. Видимо, с ногой придется попрощаться. Но Женьку не это пугало сейчас. Когда начнут искать? Вот что тревожило больше. Ни фига. Живут же с протезами. Главное – выжить. Подбросила сучьев в костер. Понедельник уже. Должны, наверно, начать поиски. Женька была уверена, что выберется. Просто по-другому и быть не могло. Глупо и беспощадно нелепо умирать в лесу в тридцати километрах от города. Грибы поспели. Она аккуратно выкатила спекшиеся комочки из угольев. Пусть остынут. Через несколько минут попробовала, осторожно надкусив бочок. Нормально! Немного горьковаты, но есть можно. Съела все, что зарыла в угли. Воды бы. Пожевала брусники. Клонило в сон. Куртка высохла. Женька, почти довольная, насколько было возможно при таких обстоятельствах, свернулась клубочком и заснула, утомленная всем, что случилось сегодня. Странные сны ей снились. Какая-то деревня, хотон с теплыми, пахнущими молоком коровами, испуганные телята с бархатными, стеклянными от ужаса глазами, жмущиеся к материнскому боку. И волк. Или волчица? Огромная. Почти нереальная. Одинокими тропами уходящая из раза в раз от охотников. Где-то когда-то она уже это видела… А где и когда? Может, просто читала…
III
Волчица бежала по следу. Голод сводил с ума, подгонял вперед, заставляя бежать быстрее и терять бдительность. За два дня удалось только придавить ворону, которая беспомощно скакала по снегу, волоча сломанное крыло. Хоть что-то. Вкус теплой крови до сих пор стоял воспоминанием в воспаленном голодом и погоней мозгу. Волчица остановилась, прислушалась, чутко водя носом по сторонам. Запах косули стал слышнее. Где-то близко уже. Волчица понюхала следы от копыт. Меньше часа прошло. Она присела, мелко дрожа от возбуждения. Надо успокоиться и бежать дальше. Впервые за несколько дней она напала на след, уже припорошенный утренним снежком. Это хорошо. Чем глубже снег, тем медленнее косуля бежит, завязая тонкими сильными ногами в сугробах. Волчица отдышалась и побежала дальше. Зимний день короток. Надо успевать. Желтое, неяркое солнце уже присело на макушки деревьев. Волчица бежала с утра, не останавливаясь, сокращая стремительно расстояние между собой и косулей. Серой тенью она скользила по лесу, ловко обходя охотничьи угодья других волчьих семей, обнюхивая особые меты мочи на деревьях. Ей проблемы не нужны. Хотя она и понимала, что сильнее и здоровее самого матерого волка. Раза в полтора выше, с мощной грудной клеткой, чало-бурая, она никогда не охотилась в стае. Ни раньше, ни сейчас. Только в одиночку. Когда приходила пора заводить детенышей, шла в семью, выбирала себе волка сама, и другие уже не смели подступиться. До родов держала будущего отца детей при себе, разрешая себя кормить и оберегать. По весне рождались волчата, и она, скаля молочно-желтые крупные клыки, рыкала на незадачливого папашу, пытавшегося пробраться в логово. Когда детеныши подрастали, выводила их в лес. Сначала учила ловить мышей, потом бурундуков, потом приходила очередь зайцев. Волчата недолго жили одной семьей, вместе резвились, вместе охотились и учились. Аттестат зрелости строгая мамаша выдавала после охоты на сохатого или косулю, удостоверившись, что научила их всему, что умела сама. И навсегда прогоняла их, возвращаясь к привычной жизни волка-одиночки.
Волчица была умна и хитра. Если было мало еды в лесу, она не «нарезала» десятки километров в поисках пищи, а спокойно шла в деревню под покровом ночи, сливаясь с серыми избами и хотонами. Легко, по запаху, находила народившегося теленка, мощными челюстями в труху разгрызала хилые засовы и безбоязненно утаскивала жертву. Мать-корову не трогала. Она выбирала время именно после отела потому, что, намучившись родами, животное спало гораздо крепче, успокоенно чувствуя рядом своего детеныша. На такую охоту волчица ходила только в безлунные ночи, седые и туманные. Вскоре она привыкла так добывать пищу. Не брезговала козами и курями. Собаки поначалу устраивали суматошную чехарду, рвясь с привязей в отчаянном порыве. Но волчица пару раз легко, словно острым ножом, показательно вспорола брюхо двум шавкам, выволочив их прямо из конуры. С той поры, учуяв зверя, кобели угрюмо ворчали, а сучки забивались в утробном страхе в самую глубь двора, жалобно поскуливая. Засады волчица чувствовала издалека, терпеливо дожидаясь, когда сон все равно сморит человека под утро, и практически из-под носа утаскивала добычу в лес. Она не жадничала. Брала столько, сколько сможет съесть. Эта пища была вкуснее, и добывать ее было легче. Она стала настоящим наказанием Господним для деревни.
За время отела до поздней весны, пока ночи еще были темными, утаскивала до десятка телят. И никакие меры не помогали. Волчица обходила все ловушки и капканы, но временно сворачивала свою деятельность в деревне. Охотилась в тайге, как все нормальные волки. Недели три. Когда бдительность человека притуплялась, она снова возвращалась в деревню, вынюхивая очередную добычу. А летом было вообще вольготно. На выпасе же еще проще. Тогда волчица решалась зарезать и взрослую корову или быка. Она тихо караулила в ближайших кустах, замерев, прижав уши к черепу и почти слившись с землей. Наблюдала часами. Как только ничего не подозревающее животное выпадало из поля зрения пастуха, медленно двигаясь в поисках нового сочного травяного лужка, волчица на брюхе выползала из укрытия. Максимально вдавливая тело в землю, она подкрадывалась к жертве, специально делая так, чтобы корова ее заметила. Заметив, та в панике, тучно и неповоротливо, трусила в сторону леса, от испуга теряя ориентацию. Ну а дальше все просто. Сразу впивалась в горло, чтобы перехватить мычание. И наслаждалась, лакая алые сладкие струйки из перекушенной артерии.