.
А кончилась свара вокруг туши тем, что собаки нашу кошку Трехлапку около свиной туши задрали, насмерть затрепали. Хорошая была кошечка, хоть и на трех ногах (четвёртую она в охотничьем капкане оставила), но мышей хорошо ловила. И вот пала в бою около свиной туши, из-за моря привезённой. Лежит Трёхлапочка бездыханна. И тут уж вмешался во всю эту демократию мой папа. Свору разогнал. Мясную тушу под большой железной ванной спрятал и тяжёлой железиной придавил. Собакам не сбросить и не подрыться: земля мёрзлая. Шмоне и Вовчику начал отрубать по куску. Остальные собаки покрутились, покрутились вокруг ванны, поскреблись, пооблизывались и ушли восвояси. Тихо снова на базе стало, и только дятел наверху, на сосне, всё так же долбит…
Папа посмотрел на мертвую кошку, затем на дятла, показал на него рукой и сказал: «Учись у дятла, сын – долби свой хлеб, дабы не зависеть ни от какой завезенной заморской падали». Взял мертвую кошку и понёс за ограду…
Муня
После того как люди из села Факел Революции убили у нас в одну осень сразу Зорьку и Буяшу, папа поехал весной по деревням… и скоро выгрузили у нас на базе телку черно-белой масти.
– Му-у!.. – замычала она вслед отъезжающей машине, словно прощаясь со своей прежней жизнью в коллективном стаде.
– Муня!.. – сказал я, слыша это «му» и разглядывая нашу новую корову.
– Муня, говоришь? Пусть тогда и будет Муня. Так и назовём, – сказал папа.
Так у нас появилась тёлка с именем Муня. Папа купил её в одном селе, в совхозе. Точнее, это был уже не совхоз, а ООО. Странное название… словно за ним нет никакого лица, лиц – одни нули.
А вслед за Муней появился у нас на базе и председатель этого самого ООО – Василий Моисеевич…
На следующую весну тёлка Муня отелилась и сделалась коровой, а председатель ООО Василий Моисеевич стал папиным другом и нашим частым гостем. Приезжая к нам на базу, он говорил: «Приехал пообщаться, правду послушать». Хотя Моисеевич и говорил, что приехал «послушать», но слушал обычно папа, а председатель ООО, пропуская стопочку-другую, говорил больше сам… И вспоминая папиного друга председателя ООО Василия Моисеевича и глядя на других людей, мне кажется, что начальники, даже самые маленькие, могут слышать только себя, слушать других они не умеют.
Не умеют слушать и те люди, у которых завелись деньги, они стали богаче и, как им почему-то кажется, сразу и умнее. Они начинают говорить громко, важно и других уже не слушают, а только поучают…
Но иногда и папа вставлял какое-нибудь слово. Так однажды заезжает председатель ООО Василий Моисеевич к нам на базу на своем УАЗике, а с ним ещё мужчина и две женщины.
Председатель ООО пьяненький, хотя на дворе день не праздничный, а обычный летний, трудовой.
– Ну, здорово, – говорит он, подавая руку папе.
– Доброго здоровьица, Моисеевич… – принимая руку, говорит без особенной радости мой папа.
– Что, не рад, что ли?.. – Председатель ООО сразу это заметил, что папа «без радости». Он вообще-то был неглупый и наблюдательный.
– Да почему не рад – рад. Устал маненичко, – говорит папа уклончиво.
Папа не назвал причину своей усталости, и получалось, что вроде устал он от дневных трудов и забот. Но я-то, всегда находясь при нём, уже знал, от чего устал папа…
– Отчего ты-то устал? Вот я устал так устал! – сказал Моисеевич. – Пастухи наши, паразиты, запили. Всё дойное стадо по бору разбрелось. Вот… руководством ездим по лесу, собираем…
Ну, папу-то моего на мякине не проведёшь, и он хорошо знал, что кто-то, может, стадо по бору и собирает, а председатель «с руководством» посиживали где-то у берега моря за бутылочкой да по пути и к нам заглянули: «не добрал, видимо, Моисеевич» – это папа так потом сказал. А Моисеевичу он тогда улыбнулся и сказал следующее:
– Послушай, Моисеевич, в знак нашей дружбы и нашей с тобой усталости позволь рассказать тебе притчу. Ничего в ней не выдумано и всё знакомо тебе от начала и до конца. Видишь, вон щиплет траву корова с телёночком. Это та самая тёлка, которую ты в прошлом году нам продал и которая нас с тобой дружбой связала. И я тебе премного благодарен: цены ты не ломил и крепко меня и моё семейство с тёлкой выручил, потому как по линии завода, которому я служу и с базой принадлежу, я давно уже никакой зарплаты не получаю: завод, как и вся страна наша, перестраивается… Но вот пришло время купленной у тебя тёлке телиться своим первым телёнком. А ты, как крестьянин, не хуже меня знаешь, а даже лучше, что первотёлку надо раздаивать и делать это надо в первые несколько суток раз пять, а то и шесть. И вот разбил я сутки на пять раз или частей. И один раз падал у меня раздой на час ночи, а следующий на пять утра… Раздаиваю последний раз в час ночи и ложусь спать до утра. А тут случилась суббота. Приехали из города отдыхающие. Всё знакомые, ко мне дружественные… в гости зовут… Ну, сходил я по случаю субботы в баню, выпил с этими моими знакомыми кружечку пива (одну только кружечку, Моисеич). Прилёг на кровать расслабленный баней и кружечкой пива. Дай, думаю, отдохну немного лёжа: до часу ночи время ещё было…
Прилёг я и не заметил, как уснул. И дойку свою на час ночи проспал, то есть проспал свой дозор. А выпил-то всего кружечку пива!
А теперь скажи мне, Моисеевич, сколько кружечек выпил ты и сколько раз ты проспал свой дозор?
Крякнул Василий Моисеевич, хлопнул дверью УАЗа и уехал.
– Обиделся. Не приедет больше, – сказала мама.
Но через недели две Моисеевич уже был у нас на базе и обнимался с папой.
Вообще-то он был хороший дядька. Почему был? Потому что скоро Василия Моисеевича на земле не стало. Зимой с ним случился инсульт. Весной папа приехал к нему, уже парализованному на одну сторону. Он сидел на крыльце. Председатель ООО Моисеевич говорил невнятно, губа его была как-то странно перекошена и язык во рту словно плохо поворачивался. Но разобрать его слова было можно.
– Ладно, если бы пьяный был или на похмелье… Я тогда недели три уже не пил, – говорил папе Моисеевич, и говорил не только оправдываясь, но даже как бы и в удивлении. Почему это его парализовало, когда он уже три недели не пил?..
Но сколько раз, ребята, Моисеевич до того просыпал свой дозор… И враг-инсульт, зайдя ему в спину, вторым ударом в очередную зиму добил его насмерть. Хотя Моисеевич был нестарый и телом крепкий ещё мужик. О чём я и сказал папе.
«Не опираясь на дух, телом не устоишь, сынок», – ответил папа.
(продолжение следует)
Василий ПУХАЛЬСКИЙ. «Жизнь свою прожил не напрасно…» (продолжение)
Санчасть размещалась в палатке, посреди которой стояла печь-буржуйка. Меня положили возле печки, потому что вся одежда была мокрой. Буржуйка топилась, от неё исходило тепло, но я его не чувствовал. Меня знобило и лихорадило. Очень болела нога.
Ко мне подошли санитары и начали меня обрабатывать. Забрали у меня из сумки деньги – там было больше тысячи, сняли хромовые сапоги. Левый сапог разрезали, иначе его снять было невозможно. Сапоги эти я приобрёл за банку тушёнки у одного деда на барахолке в Витебске, когда ходил туда на связь. На руке у меня были хорошие командирские часы, которые подарил на память товарищ. Ему повезло больше, чем мне, и в плену он не был. Как и я, был офицером, и когда выходил из окружения, попал сразу в отряд к Захарову. В одной из операций он был ранен, я тащил его на себе километра два, до самой базы. На следующий день его самолётом отправили на Большую землю, и он мне на прощанье подарил эти часы.
Когда санитары начали снимать с моей руки часы, я понял, что меня грабят. Опустил руку к кобуре – пистолет был на месте. Выхватил пистолет и направил на них. Они, увидев это, сразу бросились убегать, и их счастье, что санчасть находилась в палатке. Они успели скрыться за пологом, а я выстрелил им вслед, но не попал. На выстрел прибежал врач, который находился в соседней палатке. Я ему с руганью пополам рассказал, что санитары меня ограбили. Он меня успокоил, сказав, что всё украденное вернут, на том дело и кончилось. После этого мне укололи морфий, и я уснул.
Проснулся я на следующий день от боли и жажды. Пистолета при мне уже не было – а это был трофейный «парабеллум», его я забрал у немецкого коменданта Луньковского гарнизона, когда его взяли в плен. Ребята мне очень завидовали.
Утром меня пришёл проведать майор, командир разведроты. Он посмотрел на меня и сказал: «Если бы я знал, что так получится, то ни за что бы тебя не послал». Я ему ответил, что если бы не меня, то кого-нибудь другого всё равно пришлось бы посылать. А пуля – она дура, не выбирает в кого попасть. Мы с ним поговорили ещё минут десять о моём самочувствии, о ребятах, а потом, уходя, он попросил: «Василий, отдай мне свой пистолет, он тебе всё равно уже не нужен». Я бросил ему кобуру и сказал: «Эти ворюги забрали у меня всё». Майор поднял шум: дескать, что за мародёрство, он сейчас отправит всех работников санчасти на передовую. Ему тут же отдали мой пистолет.
На этом задании вместе со мной был ранен и командир 1-го взвода. Пуля попала ему в плечо, а вышла под лопаткой, и её отвернуло так, что было видно лёгкое. Его положили лицом вниз. Он лежал и стонал. В это же утро к санчасти на дрожках подъехал санитар и нас на них уложили, чтобы увезти дальше в тыл. Нас уложили валетом: меня – головой вперёд, а его – назад, да ещё и лицом вниз.
Только мы отъехали от медсанчасти, как немец начал артобстрел. Мы ехали по открытой местности. Недалеко от нас разорвался снаряд, и санитар, спасаясь, соскочил с дрожек и бросил вожжи. Лошадь понесла. Сержант упал с дрожек и стал кричать. Я что есть сил ухватился за дрожки и тоже стал кричать от боли. Потом лошадь понемногу успокоилась и умерила бег. Мне удалось достать рукой вожжи, и я принялся разворачивать лошадь обратно. Потихоньку подъехал к сержанту, лежащему на земле. Подбежал и санитар, который начал поднимать сержанта на дрожки, но ему мешала винтовка. Я сказал: «Давай подержу винтовку». Но он отскочил от меня как ошпаренный, вспомнив, как я стрелял по ним из пистолета. Отошёл в сторону, опустил винтовку на землю, а потом положил сержанта на дрожки. И тогда я ему сказал: «Догадался, гад, а то бы я тебя научил, как возить раненых и бросать лошадь во время бомбёжки».