Оказывается, я несколько часов был без сознания, пульс не прощупывался, и врачи решили, что я умер. Меня отнесли в морг, где я от холода пришёл в себя. В палате меня обложили грелками и каждые 20 минут кололи уколы. Хирург сказал мне: «Теперь ты просто обязан жить!». У меня снова стала подниматься температура. Мне не давали спать, отвлекали разговорами. И снова температура поднялась до отметки 42 градуса, а потом стала падать. Когда опустилась до 40,5, меня уже не тревожили и я уснул. Утром, проснувшись, увидел возле своей постели сидящую медсестру. Я попросил у неё пить, и она напоила меня каким-то морсом. Мне чуть-чуть полегчало. Это было в начале января, а уже в конце месяца меня начали подготавливать к протезированию. Но культя снова стала опухать, а температура поднималась. Началось воспаление кости, кость стала крошиться, и маленькие кусочки вместе с гноем выходили через рубцы. Культя в нижней части покрылась синюшными нарывами.
И снова я на операционном столе. И снова на мне испытывали новый наркоз, теперь уже – «кино-музыкальный». Меня положили на стол, сделали укол в грудь и в вены обеих рук, а потом дали ещё что-то понюхать. Лицо закрыли ширмой из простыни. Культю обкололи уколами и начали резать. По обеим сторонам делали разрезы и вставляли фитили, чтобы гной не скапливался. Я слышал, как под скальпелем трещит моя кожа. Сам же в это время смотрел кино со своим участием. Я снова шёл в бой, подавал команды, ругался, поднимал в атаку, приказывал ложиться, потом снова поднимал в атаку. И всё это мелькало на простыне у меня перед глазами. Когда операция закончилась, мне дали что-то понюхать и видения стали отдаляться и исчезать.
Меня переложили на носилки, а я попросил хирурга не прерывать эти видения. На что хирург ответил: «Да хватит смотреть, несём тебя с твоим кино в палату». Потом видения пропали совсем, но внутри звучала музыка, которая перешла в сильную головную боль. И снова у моей кровати дежурили врачи, снова высокая температура, но теперь уже выше 40,7 она не поднималась. Рассечения на культе заживали очень плохо, и врачи сделали вывод, что они не заживут совсем, решили уговорить меня отрезать ещё десять сантиметров. Хирург говорил: «Отрежем, а через 15 дней нога у заживёт и вы поедете домой». Но я отказался от операции наотрез, сказав: «Больше резать не дам!».
Тогда мне предложили, не долечившись, написать заявление и ехать домой – долечиваться амбулаторно. Я, конечно, был против, потому что у нас в сельской амбулатории не было даже стрептоцида, на что хирург ответил: «Тогда делаем операцию. Ты здесь раненый не один».
И вот, не долечившись, с открытыми ранами, я был вынужден написать заявление и выписаться из госпиталя добровольно.
Первого июня 1944 года мне выдали справки об инвалидности, карточки на продукты, выписали литер на поезд и вместе с ещё одним выздоравливающим отвезли на железнодорожный вокзал.
Мой попутчик оказался из Ставрополя. Нас посадили на поезд, который шёл до Харькова, и мы поехали. За сутки мы доехали до станции Лиски. У меня снова воспалилась рана, стали выходить кусочки кости. В Лисках пошёл в санчасть на перевязку, и мне сразу предложили лечь в больницу, но я отказался, и мы первым же поездом уехали на Ростов. В тот же день мы оказались в Ростове, где пошли на снабженческий пункт получить продукты на три дня. Мы получили продукты и в ночь в прицепном вагоне доехали до Батайска. В Батайске вагон отцепили, и мы в нём проспали до утра. Утром пошли на вокзал, нам сказали, что на Армавир поезд будет только вечером. Мы спросили у осмотрщика вагонов, какой товарняк в ближайшее время будет идти на Армавир, и он указал на эшелон, стоящий на соседнем пути. Мы залезли в вагон и минут через десять состав тронулся. На нём мы доехали до станции Тихорецкой, где этот состав должен был стоять целые сутки. Мы перешли на другой, на котором доехали до Кавказской.
Уже темнело. В Кавказской с состава нас сняла железнодорожная милиция, но благодаря тому, что на станции было много спекулянтов, нам удалось скрыться в толпе, и мы уехали из Кавказской на бочкаре, сидя на площадке между бочками.
Я сошёл в Армавире, а мой попутчик поехал дальше. Армавир я не узнал. Вместо вокзала были руины. И сам я был весь в угольной пыли, поэтому пошёл в парикмахерскую на привокзальной площади. Мне вымыли голову, и я пошёл отдыхать в привокзальную гостиницу. Там зашёл ещё раз в санчасть, где мне сделали перевязку, и отправился спать. Здесь в первый раз за несколько суток хорошо выспался. Утром меня разбудила дежурная, и я пошёл на дорогу, ведущую на Бесскорбную. Возле дороги простоял почти весь день, но меня так никто и не подобрал. В ту сторону шли в основном бензовозы, а в кабинах уже сидели пассажиры, которые хорошо платили за проезд, а с меня взять было нечего. Я вернулся в Армавир – туда, где была барахолка.
Милиционеру, проверявшему документы у всех водителей, показал свои документы и пожаловался, что с самого утра не могу уехать домой. Тогда он остановил первую же машину, которая следовала в этом направлении, высадил из кабины пассажира, посадил меня, а шоферу сказал, что если с инвалидом-командиром что случится, то пусть пеняет на себя. Потом записал все его данные себе в блокнот. Шофер сказал, что не нужно беспокоиться, он сам – бывший фронтовик. Мы поехали.
Часов в восемь вечера я, поблагодарив водителя, сошёл на краю Бесскорбной, что напротив Карачаевки, и пошёл к Урупу. До Урупа я шёл долго, и когда дошёл, то уже начало темнеть. Я очень устал и вдобавок у меня разболелась нога. Подошёл к Урупу и прислушался. И вдруг через шум воды услышал на той стороне ребячий говор и смех. Я начал кричать и просить перевезти меня на ту сторону. Тут я услышал топот бегущих ног к реке, и с той стороны мальчишеский голос спросил: «А хто ты?». Я – вопросом на вопрос:
– А ты кто?
– Я – Алёшка Артёменко. А ты?
– А я – Василий Пухальский. А Ваня дома?
– А вин тут.
Я позвал его:
– Ваня!
– Га?
– Перевези меня.
Ответа я не получил, только услышал топот убегающих ног и догадался, что они побежали за бричкой. Вскоре услышал грохот брички, спускавшейся к реке. Она переехала через Уруп и остановилась возле меня. С брички спрыгнули двое парней, ростом с меня – когда я четыре с половиной года назад уходил в армию, они совсем мальчишками были. Сказал им: «Ох, какие же вы большие стали!». Они оба засмеялись, а Ваня обнял меня.
Мы сели на бричку и поехали домой. Когда подъезжали к двору, увидел, что в нашей хате горел свет. Мы с Ваней вошли в хату. Мачеха лежала на койке и как бы нехотя поднялась навстречу мне. Она поздоровалась, а потом сказала: «Бедные дети, как же теперь жить?». Я ответил ей: «Ничего, как-то буду жить». И с тем лёг спать. Кушать совсем не хотелось – за день очень устал, сильно болела культя, и я был рад побыстрее лечь в постель. А ночью мне снилась мама: было жаль и себя, и Ваню, а мама гладила меня по голове, улыбалась и говорила: «Ничего, сынок, выдюжим, хорошо, что живой».
(продолжение следует)
Знакомство с авторами
Ольга НАБЕРЕЖНАЯ
Ольга Набережная (Штыгашева). Родилась и живет в Якутске. Работает преподавателем на филологическом факультете Северо-Восточного федерального университета.
Пишет рассказы и повести. Рассказы публиковались в литературных журналах «Полярная Звезда», «Луч».
В апреле 2019 года стала золотым лауреатом международного литературного конкурса «Большой финал» в номинации «Триумф короткого сюжета».
Занимается литературной критикой.
Знакомство с автором
1. Расскажите, что стало причиной Вашего прихода в литературу? Какими были первые опыты?
Наверно, причин не было. Просто возникло желание рассказать о том, что знаю, поделиться мыслями, попробовать облечь в словесную форму то, о чем думаю. Первые опыты – социальные сети. Читателям нравилось.
2. Кого можете назвать своими литературными учителями?
Серьезный вопрос. Понимаю, что замах высокий, но – Чехов, О’Генри, Дина Рубина, Шукшин. Стараюсь. Получается или нет – судить не мне.
3. Как бы Вы могли обозначить сферу своих литературных интересов?
До сих пор не могу определиться. История, быт, отношения, мифология. Фантастика – точно не мое.
4. Какого автора, на Ваш взгляд, следует изъять из школьной программы, а какого – включить в нее?
Слишком сложный вопрос. Надо подумать.
5. Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами кардинальным образом?
Есть. Перестала любить и понимать Горького. Не могу перечитывать.
6. Каковы Ваши предпочтения в других видах искусства (кино, музыка, живопись…)?
Я немного рисую. Поэтому, конечно, живопись. Потом музыка. Кино очень люблю.
7. Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?
Скорее – хобби. Но захватывает всё больше. Остановиться уже невозможно, наверно.
8. Что считаете непременным условием настоящего творчества?
Главным считаю даже не умение найти интересный и захватывающий сюжет, а собственный, индивидуальный стиль. А это – талант.
9. Что кажется Вам неприемлемым в художественном творчестве?
Неграмотность. Во всем – в стиле, в композиции, в сюжетике, в речи.
10. Расскажите читателям «Паруса» какой-нибудь эпизод своей творческой биографии, который можно назвать значительным или о котором никто не знает.
Может быть, то, как я первый раз пришла в редакцию журнала со своими рассказами. Робко, с надеждой, с чудовищным чувством неуверенности. А мне замредактора говорит сразу – берем.
11. Каким Вам видится идеальный литературный критик?
Беспристрастным. Объективным. С хорошим вкусом.
12. Каким Вам видится будущее русской литературы?