– Верочка, а куда же вы едете? Родители знают, где вы с братом находитесь? И где твои сапожки? В тапочках еще холодно ходить…
Я расспрашивала, а сама подозревала неладное. Наверное, родители этих детей пьют. Или их вообще нет на белом свете…
– Мы на автобусе, потому что ножкам холодно. И идти далеко. Мы к бабушке убежали! Дома мама с папой ругаются, кушать нечего. Миша в школу не пошел, меня к бабушке увел. Мы всегда у нее прячемся…
Вера рассказывала, а сама то и дело с тревогой оглядывалась на брата: не заругает ли он ее? Но Миша, повзрослевший раньше времени мальчуган, молчал. Он вообще не сказал ни слова.
Вышли мы из автобуса вместе. Я довела детей до дома и дождалась, чтобы дверь им открыла бабушка. Ушла, но вскоре вернулась с тортиком – в кулинарии тогда продавали вкусные торты под названием «Сказка». Еще раз постучала в дверь, за которой слышались детские голоса, отдала гостинец. Больше ничем не могла помочь этим детям, только этой вот сладкой сказкой.
– Спасибо тебе, милая, – улыбнулась бабушка. – Вот уж воистину мир не без добрых людей!
Да, не без добрых! Я видела: у Миши и Веры, у этих маленьких хрупких журавликов-корабликов, была в жизни надежная пристань. Домой я уходила с легким сердцем.
Каким же теплым выдался тот день! Я шла по весеннему городу, подставляя лицо солнечным лучам и улыбаясь прохожим. И люди мне по-доброму улыбались в ответ. Город оттаял, отогрелся, встряхнулся, прихорошился, ослепительно заблестел свежевымытыми окнами домов и витринами магазинов.
Поселить у себя дома солнечных зайчиков невозможно, хотя в ту минуту мне хотелось именно этого. А в душе, когда ты молод, чист и светел, им живется весело, радостно и свободно.
Пускай себе светятся, резвятся, озорничают! Сердце открыто настежь, душа – нараспашку. Самое время – юность, весна, апрель!..
Судовой журнал «Паруса»
Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись одиннадцатая: «Сапоги из ничего»
Неприятный, нехороший сон, внешне бессмысленный.
Ловлю рыбу на льду и у маленького окуня, пробуя вытащить крючок, отрываю голову. Потом потрошу леща и извлекаю из него большого солитера. Это не обычный, будто полиэтиленовый, скользкий ленточный червь, какие часто попадаются в рыбах. У него на туловище ответвление вроде шеи, а на ней шесть белых, слепых хоботов, как у змея, и на другой шее – шесть, они живут медленно, точно просыпаясь, напрягаются пошевелиться…
И на другую ночь еще сон, более тошнотворный…
«Вот что делают!» – говорит мне какой-то машинист осудительно. Он работает в цехе на гигантской сковороде – как на экскаваторе. Снимает краном со сковороды крышку, а под ней – грудка мясного фарша, подозрительно грязного, а на ней вершина из перемолотого кала. «Дерьмо в котлеты заделывают!» – продолжает осуждать неизвестных поваров машинист и, не сбрасывая кал, опускает крышку. Сейчас туда чистый фарш пойдет. Меня начинает тошнить, я просыпаюсь…
Таких неприятных снов мне никогда не снилось. Сырое мясо, рыба, тошнота – все это признаки болезни каких-то внутренних органов. В конце концов они износятся, одрябнут, сгниют – это и есть смерть. И как мне хочется смело, будто со стороны, или как изо сна – понаблюдать за этим распадом. Со спокойным любопытством, как на чужую, посмотреть на свою плоть, живое вещество, умную глину, как она будет отделяться от меня. Это мое самое близкое, родное – мое тело. Как отвалить его – налево и направо, а самому пройти бороздой между, дальше, яко посуху? Помню, когда хоронили моего отца, брат его крикнул моей матери над могилой: «Не плачь, Августа, это закон природы!» Меня тогда так поразили эти странные слова. Брат, контуженный на фронте, через две недели и сам скончался от сердечного приступа. Пришел из магазина, успел отворить дверь в квартиру – и упал в прихожую по закону природы.
Или тошнотворный сон – это и есть само отделение от живого вещества?.. Сам станешь образом – и все поймешь. Тайна образа и его освобождение открываются в смерти. Как в загадке про свечу: тело бело, а душа портяна. Душа портяна светом выходит из телесного воска, и тогда обретает зрение, понимает, что она есть и что вокруг нее – видит…
Я в этой комнате работал всю ночь. Про меня говорят, что я яркая личность… Теперь я должен показать свое мастерство. Должен показать, что из ничего сделаю сапоги с ботфортами. Таких давно, уже с петровских времен не носят, три пары: зеленые, коричневые и синие – все из бумаги: прикрашено, притерто. Главное, я боялся, как выдержит эта бумага масляную краску: не залубенеет ли? Это же не кожа… Вчера в наш город приехал президент, и меня вызвал глава округа:
– Сможешь ли ты сшить такие необычные сапоги – из ничего? У тебя зрение – наоборот…
Я ответил главе:
– Да! У меня же дедушка был деревенским сапожником…
В трехкомнатной квартире Юрия Ивановича, бывшего редактора нашей районной газеты, прибрались, примылись, и мне отвели одну комнату: из нее убрана вся мебель кроме стола. Юрий Иванович спит в соседней, ему запретили ко мне даже входить, мешать; ну, может позвонить, если надо. На полу мне специально поставили телефон…
Почему же Дик лает? Хозяин пьяный перебил ему лапу, прогнал, и его прикормили наши соседи. Кто его пустил сюда? Это он на Юрия Ивановича рычит. Но тот не боится, хвалится, что он у нас всю перестройку сделал…
Ползаю по полу вокруг зеленых ботфорт, малахитово мерцающих новью, тем бутафорским, нездешним отблеском, что напоминает что-то сказочное, новогоднее из детства. Какими вытертыми кажутся вокруг них половицы! Этот пол по-настоящему никогда не сплачивали. Телефон стоит как раз у самой большой щели. Она забита настоящей землей, а в одном месте впрессовались с грязью волосины, какие-то волокна. И вдруг – может, от бессонной ночи и усталости – мне показалось в этой букле скатавшейся грязи что-то необычное… Может, она заколдованная, подкинута, чтобы испортить мою работу? Я вытянул волосины из щелки, распушил их натруженными ногтями.
Зрение утянулось внутрь, прикоснулось там к чему-то и судорожно всплыло вновь в комнату. И я посмотрел на сапоги уже с недоверием, словно кто-то внутри силился мне подсказать что-то из глубины, где уже теряется внутренний свет и начинается то, чем мы не пользуемся в мыслях, а только привычно скользим по нему, как птица в воздухе или рыба в воде…
Вошел неслышно, почти крадучись, президент из соседней, третьей комнаты, присел за стол вприклонку. Я вскочил:
– Готовы, сейчас, надо только чуть почистить!..
Президент кивнул на телефон на полу:
– Я буду звонить. Можно? Этим ветеранам…
Лицо сытое, увлеченное, ясное и приятное. Ни следа ночной усталости. Ушел, пока я чищу. Я сам удивляюсь, что они так хорошо получились, но будут ли носить их наши ветераны? Особенно эта вдова – Пылинкина? Та, что на окраине живет, Антонина Хилипова – будет. Износит во дворе, в хлев в них будет корм козе носить, и даже не заметит, что это сапоги из ничего… в которых ходят по меже… между тем и этим светом.
А Пылинкина – все равно слепая. Ее обуют в эти сапоги из ничего, и она пойдет, лунатично осязая ими дорогу, ощупью ступая, будто она спит и всё видит своими яркими сапогами. Так смотрят на зрелище нашей жизни образы, сияющие в своей недоступной, мысленной бездне. А мы отсюда, из яви, будем в восторге толпиться и кричать, как будто наступило преображение жизни…
…Это уже я додумываю наяву, проснувшись и грустно вспоминая, что мой отец в тридцатые годы работал бригадиром сплавщиков на Волге, ходил в серой рубашке-косоворотке, подпоясанной красным кушаком, и в кожаных болотных сапогах. Отцовские сапоги, только старые и изорванные, для образца и лежали во сне передо мной на полу. В них его и арестовали. Я их в яви никогда не видел…
А на Колыме, в детстве на новогодней елке меня раз нарядили волком: в жандармский китель, с саблей и в такие, с ботфортами бумажные сапоги…
Когда мы погружаемся в себя, в зыбкий мрак, где отстаивается свет вечности, жизнь из глубины кажется нам сновидением; но тут я спохватился, вспомнив, что ведь у Хилиповой был пожар, еще в прошлом году, в самые морозы. Пожарные приехали поздно, дом сгорел дотла. Долго искали Хилипову, ломиками долбили черный лед на пепелище. Нашли одну косточку, экспертиза потом показала, что она – собачья. Уже полтора года прошло, ничего найти не могут. Точно Хилипова обула приснившиеся мне сапоги из ничего и сама сделалась ничем, шагнув на таинственную межу, что отделяет тот свет от этого, нашего.
Литературный процесс
Евгений ЧЕКАНОВ. Горящий хворост (фрагменты)
ТАЙНА ЛЮБВИ
Разгадай эту тайну, логик, –
Ты приходишь, весь мир любя,
А уходишь, любя немногих,
Иногда – одного себя.
Разгадай эту жизнь, философ, –
Неужели так может быть:
От пеленок до смертных досок
Отучаемся мы любить?
Кто же в наши сердца вдыхает
Столь великий и чистый свет,
Что на целую жизнь хватает?
Разгадай этот мир, поэт!
Это стихотворение я написал на подходе к своему тридцатилетию. Сегодня, когда мне уже за шестьдесят, я не отрину своей давней мысли о постепенном угасании в людях Божьего дара любви, но кое-что добавлю к тогдашней своей романтико-пессимистической концепции.
Что я думаю сейчас о любви? То, что она проистекает из незнания предмета любви – или из нежелания знать его. В первом случае мы идеализируем предмет, приписываем ему те качества, которыми он не обладает. Во втором случае (особенно если речь идет о любви к матери, к детям) мы просто не хотим видеть никаких недостатков. Как только мы начинаем относиться к предмету нашей любви взвешенно, она пропадает, превращаясь в понимание, в ясное зрение. А настоящая любовь всегда туманит наши чувства и разум. Потому-то ее издавна и сравнивают с опьянением.