Ungrund Бёме придает процессуальный динамизм, гармонию диссонанса мировосприятию (по мнению Бердяева). И, вопреки мысли безудержного апостоласвободы, не условный облик Ungrund’а (родящей смерти) придает качество диалектизма картине мира, а не истребимая никаким умозрением тяга Бёме к Лику, началу бытия.
Тевтонский мистик верен трезвению Духа, что чуждо Бердяеву.
Русскому гностику не далось различение сущности (эссенции, субстрата) и экзистенции, феномена. Романтик-идеалист, как обычно, эгоцентристски навязал свой ущерб объекту своих суждений. Полагаю, что протестант Бёме более христианин, чем квази-«православный» резонер-бунтарь. Это сближает Бёме с русской классикой.
Критерий Лика оказывается универсальным, всепроникающим. По тяготению к полюсам, бездне или логосу, по вектору судим о личности, о системе ее мировосприятия. Маркер вполне надежен. С его помощью отслеживается различие между живой жизнью тяготеющих к Христу и сухим витализмом.
Потому введу идею Мережковского: «Толстой – ясновидец плоти; Достоевский – ясновидец духа», и саму тему – в регистр иных смыслов, в сферу Лика.
Лишь безумная вера в Лик, в единство плоти и духа в Нем, спасает от разгула природно-человеческих стихий и страстей. Здесь же и скрыта точка сбоя любой идеи.
Универсум Лика – ключ к жизнетворению; свобода воли – один из атрибутов (повреждаемый, как и все в мире; сама же Личность, образ и подобие Сущего, цельна).
Лучшее, что мы можем создать, – это свой уход; он венчает нашу жизнь. Сотвори его – и найдешь ей смысл и оправдание. Служение, самопожертвование любви – смысл всей нашей жизни. Обставь уход как праздник, который всегда с тобой, – и обретешь себя, вечную свою судьбу.
Так гении провиденциально видят жизнь как призвание, что дарует ее Драме отсвет величия; это культ творчества, а не смерти, породившей культуру, борьбу с не-сущим!
Григорий Сковорода, ученик Бёме, знаменательно завещал написать на могильном своем камне: мир ловил меня, но не поймал. Мог ли это завещать Толстой, был ли он символистом во Христе? Достоевский и Тютчев, без сомнения, были! Будучи предтечами, они глубже выхолощенного символизма Серебряного века, что признал их своими учителями.
Заметим, у греков символ издревле означал ловчую сеть, орудие охоты, и саму жизнь. Но это уже тема иного разговора.
Так обозначен круг близких понятий: Ungrund Якоба Бёме, Бездна, почва, Род, живая жизнь, воля к жизни Ницше (вместе с ним Кьеркегор, Шопенгауэр), здесь-бытие Хайдеггера, что замкнут в личностных и безличных началах, в родящей бесформенности и деятельном формировании бытия. Так возникает кровно-родовая связь (кровь и почва) культуры и традиции, соотносимая с линиями Запада и Востока.
Наконец, о соотнесении мысли семейной с гендерным подходом как темы с частным ее проявлением: в одном случае это содержательно-смысловой, универсумный конститут, в другом – идейно-мировоззренческий, вполне условно-умозрительный атрибут.
Сотворение легенды
Вадим КУЛИНЧЕНКО. В оккупации
Рассказ-воспоминание
Первого июня получил письмо с малой родины, города Острогожска Воронежской области, от товарища, который на год младше меня. Письмо пришло в символический День защиты детей. Оно напомнило мне наше детство, когда Острогожск был оккупирован фашистскими войсками и мы, шести-семилетние пацаны, переживали ужас этого времени. У меня уже правнучка старше этого возраста, но воспоминания о той поре до сих пор вызывают страх – не дай Бог им, нашим правнукам, пережить такое.
Ведь детская душа впечатлительна. Я не согласен с теми психологами, которые утверждают, что дети не имеют страха перед войной. Они имеют свой, ещё не осознанный страх перед всеми ужасами, в том числе и военными, впечатления от которых остаются на всю жизнь. Детское стремление играть в войну обусловлено самой природой человека – защитить себя. Здесь детская фантазия выступает формирующим началом сильной, уверенной, способной справиться с любым врагом личности, а бывает наоборот – воспитывается будущий агрессор. Игра в войну всегда опасная вещь, но страшнее всего пережить ее на самом деле.
Товарищ пишет о том, что в городе уже мало осталось наших ровесников, а мужского пола почти нет.
– Вот, – пишет он, – пошёл к двоюродному брату в гости, который 1933 года рождения, но он ещё в памяти, хотя и не ходит, как ты. Невольно вспомнили о начале войны, о том, что нам пришлось пережить в 1942 году, когда фашисты оккупировали наш город. Воспоминания тяжёлые, поэтому мы редко обращаемся к ним…
Это случилось через год после начала войны, в такой же летний жаркий день. Уже вовсю полыхало пламя войны. Фашисты, потерпев поражение под Москвой, повернули на юг, и Воронеж с Острогожском в один миг из тыловых городов стали фронтовыми. Жизнь в них и до этого была не сахар, а тут превратилась в ад.
В городе шли слухи о приближении вражеских войск, но никто не ожидал, что оккупация случится так быстро.
Нашей семье, в том числе раненому отцу, которого мама привезла из Вологды, куда он попал после ранения в голову под Ленинградом, была выделена подвода с двумя лошадьми для эвакуации.
Загрузили кое-какой скарб, посадили нас с братом, которому было три года, а мне шёл седьмой, в подводу и рано утром пятого июля 1942 года тронулись в путь. Старые дедушка и бабушка пошли нас провожать. Наверное, это нас и спасло.
Мы не успели далеко отъехать, когда в девять часов немцы начали бомбардировку города. Основной их целью был мост через реку Тихая Сосна, по которому отходили наши отступающие войска. Кругом падали бомбы, появились трупы женщин и детей. Нам чудом удалось спастись и вернуться домой, где нас ждал полный разгром. На наш дворовый участок упали две бомбы – одна в конце сада, а другая недалеко от дома, выворотив с корнем яблоню и образовав огромную воронку. Дом был полуразрушен, но, главное, мы остались живы. Как после этого не верить в судьбу?
Шестого июля в город вошли немецкие танки. Началась оккупация города, которая длилась 228 дней, а мы, все его жители, жили в постоянном страхе.
Город стал наполняться различными войсками, оккупантам потребовался даже наш полуразрушенный дом, и нас выселили в сарай. Бабушка называла немцев, венгров (мадьяр), румын «непрошенными квартирантами», а на улице я несколько раз видел итальянцев с перьями на шляпах.
И у каждого из них были жёсткие требования к жителям, основное из которых: за неповиновение – расстрел.
На третий день оккупации пришли полицаи и арестовали отца, который ещё не успел оправиться от ранения. Его рассказ о своем коротком боевом пути я запомнил на всю жизнь:
– Я был активистом и в партию большевиков вступал по убеждению. В начале войны мне было 29 лет и я пошёл на фронт добровольцем. Был определён политбойцом в стрелковый полк Западного фронта, который отступал к Ленинграду. Там пришлось оборонять гору Воронья, на ближних подступах к городу.
Рота обороняла высоту Воронья из последних сил. Фашисты жали. Мы надеялись на подкрепление. Высоту никак нельзя было отдавать, с её вершины простреливалась большая часть Ленинграда. Трое посланных в полк связных обратно не вернулись. Вызвался я. Командир роты, ещё мальчишка, благословил меня словами: «Отец, на тебя вся надежда!». И я пополз, пули роем проносились надо мною, но, видимо, ещё не было моей. На пути в полк нашёл своих товарищей, но уже ничто не могло им помочь. Не знаю и сам, как добрался до штаба полка, доложил обстановку. Мне сказали, что на помощь выступает целый батальон. Я мог идти с ним, но мне нужно было поддержать своих товарищей и сказать, что помощь идёт. Я спросил разрешения и подался в роту один. Где-то на полпути меня и достало. То была уже моя пуля. Наверное, так бы и сгинул, но идущие на подмогу бойцы батальона обнаружили меня и отправили в госпиталь. Очнулся через две недели, три месяца не разговаривал, потом меня «Дорогой жизни» отправили в Вологду, где я с трудом начал говорить. Пуля прошла сквозь голову навылет, и врачи посчитали, что я не жилец. Списали под чистую. В июле 1942 года за мною приехала твоя мать. Чего ей это стоило в то время – добраться из Острогожска до Вологды и обратно, да ещё со мною, заикой – сам Бог знает! Врачи посчитали, что я больше года не протяну, а вот уже 40 лет топчу эту землю, потому-то люблю жизнь во всех её проявлениях…
Этот разговор состоялся в далеком 1981 году, а через два года отца не стало.
В 1965 году отца вызвали в райвоенкомат и вручили за тот бой медаль «За боевые заслуги» под номером 2667006. Получить такую медаль в 1941 или 1942 году, когда страна оборонялась, было равносильно награждению самым большим орденом. Это потом, когда погнали фашистов, награды давались легче.
А легко ли было моей маме, которой в начале войны исполнилось 28 лет? С каким трудом привезла она отца из Вологды домой в Острогожск, об этом знали немногие. А мы обрадовались – папа появился дома, хотя и седой, но живой. Дядя Вася, его друг, живший на нашей улице, уже стал полицаем, но пришёл предупредить отца, чтобы он скрылся – на него пришёл донос в полицию. Отца стали собирать в побег, хотя он был ещё слаб, но не успели. По доносу соседки, как я узнал позже, на отца, что он коммунист, его забрали полицаи. Два дня мы жили в постоянном страхе, что его расстреляют или повесят. В городе на площади уже стояли виселицы с повешенными коммунистами и просто жителями. Но и тут судьба улыбнулась нам. На третью ночь кто-то постучал в окно. Это был отец. Ему удалось бежать из концентрационного лагеря, который был на торфяниках, а отец отлично знал эту территорию ещё по довоенной работе. Отца спешно отправили в деревню к тётке, где он и прятался до конца оккупации. Но эта история требует отдельного