А пока мы с Железным готовимся к сентябрьской встрече студентов-пятикурсников Московского института инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии. Они на итоговые сборы должны приехать, ну и нас, молодых летёх, назначили к ним командирами взводов: будем занятия разные проводить, а в самом конце и на учениях повоюем. Всё как у людей.
На прошлые выходные ко мне приезжала Надежда. Знакомил ее с городом первого Совета (рабочих депутатов), цитаделью революционного российского пролетариата. Уехала она утром в понедельник. Клятвенно обещал ей на неделе позвонить.
Юрий».
Прошло еще какое-то время. И вот в один из сумрачных осенних вечеров Курганов вошел в свою съемную квартиру на Полевом проезде.
Эту двушку на втором этаже вполне добротной хрущевки первоначально сдала ему (на пару с Железным Дровосеком, к осени уже переехавшим на другую квартиру) одна пьющая женщина, обитающая у сожителя и ждущая возвращения из тюрьмы своего любимого сына. Как оказалось, снять жилье в Иванове, буквально наводненном студентами, не так-то просто. Поэтому молодые офицеры были рады и этому варианту. А теперь Юрий и вовсе остался один…
Он переоделся, умылся, поужинал и поспешил засесть за чтение недавно обнаруженной им в тумбочке потертой книги в темно-зеленом переплете – Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита».
Эта вещь стала для него откровением. Ничего похожего читать Юрию прежде не доводилось. С первых же строк роман поражал его своей очевидной, но неизъяснимой гениальностью…
В какие-то моменты Курганову становилось жутко, и он останавливался, отрывая глаза от страниц, клал книгу на стол, вставал и, что-то тихо и ритмически нашептывая, подолгу смотрел в наполовину занавешенное окно… Потом, в очередной раз подойдя к висящему на спинке стула кителю, достал из внутреннего кармана партийный билет, бросил его рядом с книгой – прямо на ленту свежих, ярко-оранжевых продовольственных талонов, сел за стол, взял в руки свою алую книжицу, раскрыл на самой последней странице и медленно и аккуратно написал:
«Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова вовеки, и Царству Его не будет конца».
Евгений МАРКОВСКИЙ и Иван МАРКОВСКИЙ. Отцовское наставление
Цикл рассказов (продолжение)
Священная корова
А тёлка Муня, которую мы обрели с участием председателя ООО Моисеевича (царство ему небесное), стала хорошей коровой. Она была добрая, спокойная и давала много молока – до тридцати литров в день. Муня поила молоком всё побережье. Люди с нашей и с соседних баз отдыха шли к нам и просили продать молочка, особенно просили те, у которых были маленькие дети. Корова была только на нашей базе, и с Муней все старались сфотографироваться. Молоко у Муни было жирное, вкусное. Муниным навозом, скопившимся за зиму, удобрялся наш песчаный огород, на который папа отправлял нас «на бобыли», как он ещё говорил: «К неумственному труду на очищение и покаяние». На бобыли, на очищение и покаяние идти было неохота. Но папа, кажется, прав, что нельзя зациклить производства лучше, чем зациклена корова.
Я уже несколько раз слышал и читал, как люди произносят и пишут слова «священная корова», в насмешку над чем-то или над кем-то.
Может, кому-то это и смешно… Но моё детство прошло около коровы. Мама, закончив кормить меня грудью, передала меня из города к папе на базу, где были зелёный бор, Обское море, чистый воздух и коровье молоко, и зимой, когда мы оставались с папой на базе только вдвоём, моей самой большой дорогой была тропинка, протоптанная в снегу от дома до хлева; да и больше никаких дорог не было, только заячьи тропы да следы лис и белок, коз, лосей… И, может, потому, что я видел корову чаще, чем людей, не издалека, а вблизи: не по телевизору в мультиках, не на рекламных пакетах с молоком, а рядом, живую… Но когда я читаю или слышу, как учёные люди умничают, произнося «священная корова» в насмешку, мне это режет слух и становится неприятно… Я ещё не могу объяснить в себе всего этого неприятного, но мне кажется, эти умные дяди и тёти чего-то не понимают, играясь «священной коровой», как умной фразой…
Во всяком случае, наша Муня и по своей внешности и по судьбе была похожа на святую корову. Она была добрая, кроткая, и могла запросто, заодно со своим бычком лизнуть и меня, перенося свой шершавый длинный язык с его мордашки на мое лицо.
Муня прожила у нас три года. Но однажды весной 9 мая, в день нашей Великой Победы, папа выпустил Муню с базы пощипать травки и свежих, уже налившихся соком осиновых веточек.
Папа потом говорил, что чуял нутром: не надо было выпускать. По бору, вокруг базы, везде стреляли: в лесу было, как на войне… А соседнюю базу вообще «оккупировали» ребята, открыто ходившие с ружейными стволами, на которых рукоятки были сделаны, как у пистолета… Но и жить тоже надо было. А Муня вот-вот должна была отелиться. Уже не со дня на день, а с часу на час… Вслед за папой я прикладывал руку на её бок и чувствовал, как там, в Муне, уже вовсю шевелится телёночек. И папа отпустил Муню пощипать свежей, уже пробивающейся травки, подкормить витаминами, минералами находящегося в её теле телёночка.
Муня не торопясь, спокойно пошла, даже как бы с неохотой, оборачиваясь и глядя на нас с папой… но обратно домой не вернулась, ни в этот день, ни на следующий…
– Может, отелилась где в лесу и выйдет уже с телком, – успокаивал меня папа.
Папа целый месяц искал Мунины следы по бору, но находил только старые, прошлого года, свежих следов нигде не было… Но был ему голос, что он встретится со своей коровой осенью, и папа прекратил поиски Муни. Голос был в начале лета, а осенью, оставшись один на базе, папа взял корзину и пошёл с ней за ворота базы порезать по пням опят. Идёт он туда, где больше берёз и берёзовых пней, идёт себе от пня к пню, от берёзы к берёзе, срезает ножом грибы, думает о чём-то своём – и вдруг видит перед собой валяющуюся на земле шкуру тёмного цвета, а рядом огрызенную грызунами голову нашей коровы Муни. Вот так папа и встретился с ней осенью, как говорил ему голос.
И сидя на уроке в школе, слушая про отглагольные прилагательные, союзы и частицы, глядя в окно, в которое бьёт весеннее солнце, я вспоминал базу и нашу последнюю корову Муню…
После Муни папа больше коров не заводил. Он сказал, что среди людей развелось слишком много шакалов, и эту свору нам не прокормить… Может, нехорошо так говорить о людях, но и папу тоже можно понять: из двенадцати коров и быков, что мы держали на базе, половину у нас тайно убили люди, не заплатив нам ни копейки. Караканский бор всё больше наводнялся именно такими людьми, которые убивали не только всё съедобное, но и всё живое…
И наш скотный сарай, где когда-то была жизнь, начал зарастать крапивой и сделался обиталищем ужей, мышей и гадюк…
«Да, – сказал папа, – когда из жизни вытесняются высшие животные, их место занимают низшие. Это же происходит и среди людей, сынок».
***
Уже учась в школе, я рассказывал ребятам про свою жизнь на базе, про моего друга Шмоню, который по-настоящему спас меня от разъярённого быка Буяна, рассказывал про нашего проказника кота Тишку и другие весёлые истории. Эти истории я записал на бумаге и даже получил приз: попал на губернаторскую елку, организованную для одарённых детей и их родителей. Да, получать призы и подарки на губернаторской ёлке приятно. Приятно и рассказывать свои истории в кругу друзей. Но вот писать… Вроде помнишь всё так ясно и видишь так живо! А возьмёшься за ручку, задумаешься, и вся живость куда-то исчезает и неизвестно куда уходит даже твоя недавняя весёлость. Да и сам ты, недавний весёлый рассказчик, уже не тот…
…много
переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я.
И мой грозный папа, на которого я когда-то смотрел снизу вверх, оказался уже где-то внизу, и теперь я смотрю на него сверху вниз, потому что стал выше папы на голову. Но попробуйте убедить его в этом: «Не выше, а длиннее, – говорит он. – Когда станешь выше, я тебе об этом скажу».
Хотя как он это измерит?..
На мои же муки творчества, муки пера папа только улыбается:
«Пустое дело. Ну, а если тянет —
Пиши про рожь, но больше про кобыл…».
Про кобыл
Кобыла у нас на базе тоже была. Звали её Люська. Она гуляла по бору зимой с лосями. Папа пойдёт на лыжах по её следам, петляет, петляет… А в конце видит такую картину: на скрытой в глуши бора полянке пасётся наша Люська, а вокруг неё три-четыре лося. Выбивают они из-под снега копытами траву и выщипывают губами. Полюбуется папа на эту идеалистическую картину и возвращается спокойный на базу – жива кобыла, при стаде…
Сегодня в это трудно поверить, но, когда я был маленький, лоси гуляли у нас прямо по базе и за домиком, прячась от ветра, устраивали себе лежбище. Но пришли другие времена и другие люди… Лосей в бору побили, и кобыле Люське уже не с кем стало пастись. А однажды папа привязал Люську на лужке на длинную верёвку, чтобы она от базы далеко не уходила. С Люськой был её жеребёнок, родившийся в марте. Мы звали его Рыжий, потому что он был рыже-золотистого цвета. За лето жеребёнок подрос, и я всегда кормил его хлебом с ладони. Жеребенок осторожно брал хлеб губами. Губы у Рыжего были мягкие-мягкие… И я мечтал, что буду скакать на нём верхом. И Рыжий будет мой конь-огонь.
Но однажды пришёл папа на лужок забрать кобылу Люську с её Рыжим, а кобылы там не было. Верёвка была обрезана ножом. Люську потом папа нашёл, но жеребёнку люди уже отрезали голову… Так я на Рыжем и не проскакал.
Всё меняется
Не стало на базе и добрейшего псишки Вовчика: злобный питбультерьер, привезённый на базу одним человеком, вырвал безобидному Вовчику трахею. Папа тогда сказал нам, что старый Вовчик ушёл в лес умирать. И только потом, много позже сказал нам правду, отчего умер Вовчик.