Нет больше на базе и моего друга и спасителя Шмони. После того как я уехал в город учиться в школе, Шмоне играть было не с кем. И он, видимо, от скуки, увязался за сторожем с соседней базы, проезжавшем мимо на тракторе, и ушёл за трактором в деревню. В деревне сторож пошёл по своим знакомым, а наш Шмоня – бродить по селу…
Позже сторож признался папе, что Шмоня увязался за ним в деревню Завьялово и там пропал… Но прошёл на момент его признания уже не один месяц, и где, в каком дворе нужно было искать Шмоню… Папа, приезжая в Завьялово, постоянно оглядывался, но нигде Шмоню не видел.
Но со Шмоней мы всё же встретились. В тот день мы все – папа, мама и я – уезжали в город и стояли у магазина в ожидании автобуса. И идёт по дороге рыжий большой пёс.
– Это же Шмоня! – говорит папа. – Шмоня! Шмоня!
Это действительно был друг моего детства и мой спаситель Шмоня. Но какой-то уже другой… Он спокойно сошёл с дороги, подошёл к папе. Подпрыгнув, встал на задние лапы, а передние положил папе на грудь и, заглядывая в глаза, вилял хвостом. Мол, узнаю, здорово, хозяин… Но… в этот момент из магазина вышла женщина с полной сумкой, и Шмоня, спрыгнув с папиной груди на землю, тут же пошёл за ней, принюхиваясь к её сумке.
– Шмоня… Шмоня!.. – звал я. Он остановился, посмотрел на нас, повиливая хвостом словно в раздумье, и снова пошёл по дороге за женщиной с сумкой.
– Всё… Шмоня стал бомжом, – сказал папа.
Подошёл автобус, и мы сели. Нам надо было ехать в город. А из города наш путь лежал в Москву и дальше, на Украину… Я сидел, глядя в окно, и мне было грустно-грустно…
Потом папа сказал, что «видел, кажется, нашего Шмоню» за одними воротами на цепи. Но выяснять отношения с хозяином и предъявлять свои права не пошёл: «Поздно… Шмоня уже другой… Да, такая штука жизнь, сынок. Кончается наше детство, и нам, людям, как и собакам, становится скучен и дом наш, и двор наш, и мы рвёмся в другую, свободную, новую жизнь. А другая, новая жизнь вдруг садит нас на цепь или в клетку… Но ты помни: Шмоня спас тебя».
Я помню… Но вглядываясь в эту жизнь, с грустью замечаю, что в ней нет постоянства.
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?
Но всё же мне грустно, что я потерял так много друзей. Может, я сам был Шмоне не до конца верен. А может, так уходит моё детство?..
Отцовское наставление
Да, моя жизнь и жизнь вокруг меня заметно меняется. Даже село Факел Революции, где были воровски убиты наша весёлая корова Зорька и её сын Буяша, говорят, переименовывается из Факела Революции – в Красный факел или просто в Факел. Я – к папе, что он на это скажет. И он рассказал мне одну историю.
Когда мой папа был ещё молодой (всего года на два-три старше меня сегодняшнего – значит, ему было тогда лет 18–19), оказался он в Калужской области, в городе Козельске. Представляете, в том самом «злом городе», о котором нам ещё недавно на уроке истории рассказывали. И мой папа ходил по этому городу!
Но может, кто-то не знает, почему этот город оказался в русской истории знаменит и назывался «злым»? А известен Козельск тем, что во время татарского нашествия татары долго не могли его взять… А взяв, назвали его «злым городом» и сожгли дотла. И вот мой папа идёт по этому «злому городу», некогда превращённому в пепел…
Но ничего, как сказал папа, в этом городе Козельске с виду старинного и значительного не было. Единственная круглая водонапорная башня на вокзале, выложенная из кирпича, напоминала собой каменную древность. А так совершенно ничем не примечательный заштатный районный городишко. Дома в один-два этажа, по большей части из бруса, уже от времени почерневшего… Тротуары, тоже деревянные, то спускаются, то поднимаются по неровным бугристым улочкам… В общем, с виду ничего значительного. Хотя город не менее «злой», чем во времена татарского нашествия (папа улыбается): в козельских лесах (в бытность там папы) было скрыто «ракетное кольцо вокруг Москвы» и в небо смотрели не только кроны деревьев…
Но примечательным и более интересным, по мнению папы, в том месте было не ракетное кольцо, а деревня рядом со «злым городом». Называлась та деревня Дешёвки. И один учитель из Козельска рассказал папе не то легенду, не то настоящую историю про Дешёвки. Будто эти Дешёвки на ту пору, когда татары напали на Козельск, были слободой города Козельска. И пока козельчане отчаянно дрались за свой город, отбиваясь с городских стен от татар, слободские предали их: показали татарам подземный проход под стеной в город. Татары ворвались через него в городище и предали Козельск смерти и огню, назвав его «злым». Но завоеватели ушли. Ведь завоеватели всегда приходят и уходят, а народ остаётся. И народ снова отстроил Козельск. А ту слободу, то место, откуда Козельск предали, назвали Дешёвками.
И Дешёвки эти были и назывались так, когда в Козельске был ещё мой папа в свои восемнадцать-девятнадцать лет.
И эти Дешёвки и населяющие их дешевчане не один раз уже били челобитную царям, чтобы те сняли с них столь позорное название, за давностью себя изжившее, своё значение утратившее: ибо давно уже нет тех, предавших… Но царь отвечал дешевчанам: «Народ назвал, и носите, пока в памяти народной не изгладится». Так, со слов учителя, рассказавшего эту историю папе, отвечали Дешёвкам цари…
«И тогда я, комсомолец, выслушав рассказ того учителя, зауважал наших поруганных, свергнутых царей и впервые подумал о них не так, как нам велено о них было думать, что все цари – только тираны и сатрапы… Нет, не только… хотя и царь – “он человек, им властвует мгновенье”», – сказал папа, заканчивая о царях словами Пушкина.
– А почему про эти Дешёвки нам ничего не рассказывали на уроке истории и про них ничего нет в учебнике? – спросил я.
– Не знаю, сын мой. Об этом бы надо спросить тех, кто пишет учебники… Посещают ли они те исторические места, о которых пишут…Да может, тех Дешёвок уже и нет больше, может, советская власть, не любившая царей, под корень вырубившая их род и перечеркнувшая всю связанную с ними историю России, помогла стереться и Дешёвкам из народной памяти; переименовала Дешёвки в какой-нибудь «Путь Ленина», как наша новая демократическая власть пытается переименовать на наших с тобой глазах Факел Революции в более безобидный Факел. Во всяком случае, в то моё пребывание в Козельске и его окрестностях такие разговоры о переименовании Дешёвок ходили, и дешевчане будто уже били челом в советский Кремль, и председатель тогдашнего кремлёвского президиума Подгорный им уже обещал….
Только, сын мой, когда народ быстро отказывается от своей истории, даже от плохой своей истории, не изживая её моральными усилиями духа, а лишь без конца ретушируя, переименовывая свою историю, перетягивая её поверхность, как перетягивают сегодня свои лица дряхлеющие театральные красавицы и красавцы, а за ними и все прочие, то у такого народа, села или красавца не будет не только истории, но даже своего лица. А без лица, как известно, нет даже и подлеца. И в таком народе всякая разжиженность духа и тела начинает называться, например, словом гламурность. Какая поэтичность, сын мой!..
Но пядь русской земли всё же пусть остаётся пядью, а распутная женщина (и прочая гламурность) называется ……, хотя бы той же дешёвкой. Но не подумай, что это образуется как-то само собой. На этом надо стоять и не пятиться. И прими на этом стоянии-самостоянии моё отцовское благословление-наставление.
Ибо чтобы стоять и не пятиться, у человека в душе должна быть эта самая пядь, которую ты ни при каких условиях врагу не отдашь. И чтобы эта пядь в тебе сложилась, укрепилась и ни на что не разменялась, собери вокруг себя для начала все существующие на эту тему моральные, этические кодексы – от «золотых стихов Пифагора» до пресловутого «морального кодекса строителей коммунизма», можешь даже начать с «Книги мертвых», и до самых последних, какие только есть…
Приложи к этим кодексам всякие исторические примеры, и как будто сам ты во всех этих исторических примерах участвовал – и стоял насмерть на стенах города Козельска, и был дешёвкой… Помогал растелиться корове Зорьке телёночком и тайно в кустах за скотным двором Факела Революции убивал нашу корову, а в кустах у реки – быка Буяшу… Закаляй, закладывай и сверяй на этом свою пядь, свой дух, занимай своё твёрдое место. Не спеши с пядью. Но и старайся встать за неё вовремя. Ибо на помощь к униженной, попранной, поруганной правде надо прийти первым, на второго уже падает подозрение… И когда ты перечитаешь кодексы всех народов и времён, то, надеюсь, обратишь внимание на то, что все более-менее серьёзные кодексы – кем бы и когда они ни были написаны – подразумевают одного и того же человека – человека чести. Суть всех достойных кодексов, сын мой, это честь, она же пядь. И как говорили наши деды: «береги честь смолоду».
И когда погрузишься ты в разные скитания и искания духа, то тебе будет попадаться и предлагаться множество техник, методик – от обычной эстрадной блевотины, наподобие судорожно визжащих, беснующихся «тараканов», до более утончённой падали… вспоминай тогда дятла и ту свиную тушу, которую я завёз нашим псам из-за моря… И помни: падаль, попавшая в душу, куда страшнее, чем падаль, угодившая в желудок.
Я же хочу поделиться с тобой своей методой. Когда я прошёл уже много дорог, прошёл путь города и Господь направил меня проходить путь леса (ведь все мы здесь на земле проходим какое-то послушание, только бездумные рвутся к бессмысленной свободе), завел я в лесу корову и даже не одну… И заметил я, сын мой, вот что. Когда я много занимаюсь коровами, только коровами, то и душа моя словно начинает покрываться навозом, грубеет, и из неё даже начинает вырывается на этих же коров мат, как у профессионального деревенского пастуха… И тогда я брал в руки какой-нибудь возвышенный кодекс и читал его. Но когда я отдалялся от коровы и всё глубже уходил в свои возвышенные мысли, то тогда, наоборот, корова моя начинала покрываться навозом, в сарае не убрано, нет свежей подстилки… Да и возвышенная мысль моя становилась всё более бесплодна… и переходила в душевную тоску и смуту. Тогда брал я навозную лопату и восстанавливал гармонию…