Тишка все же как-то проскользнул, протащил свое раздутое тело между ног и сапог разгневанных мужиков на крыльцо… с крыльца под крыльцо – и уполз дальше под веранду, под дом, где его уже не могли достать. И просидел там двое суток, пока не переварил пищу и не уехали с базы мужики, охотники и рыбаки.
А мужики покостерили Тишку, да делать нечего. Собрали они что осталось у них после Тишкиного обеда и занялись варевом. И за общим столом уже весело, в деталях обсуждали проказника кота, удивляясь тому, как можно так обожраться?
Да-а… покушать – это была у Тишки «одна, но пламенная страсть». Когда папа наливал нашим кошкам в одну общую чашку, то Тишка приступал к еде с такой скоростью и быстротой, что кошкам, которые слегка по-женски жеманились, через минуту не доставалось уже ничего… Чтобы как-то уравнять в еде Тишку и кошек, папа решил, как он сказал, «дифференцировать». Для этого он, налив или наложив еду в чашку кошкам, брал за шиворот первым кинувшегося к еде Тишку и выставлял его на улицу за дверь. Кот тут же стремительно бежал на другой конец дома, где под верандой был в фундаменте лаз… Тишка нырял в этот лаз, пробегал под полом дома, выныривал у нас в углу на кухне из дыры, в полу сделанной специально для кошек, и быстро присоединялся к кошкам, сидящим за трапезой. Это и был изобретённый папой способ «дифференцировать»: более-менее справедливо разделить пищу между котом Тишкой и кошками. Иначе кошкам ничего не доставалось. И это стало у нас ритуалом: кошкам – в чашку, а Тишку – за дверь…
Ритуал действовал только зимой. Летом на базе еды было столько!.. мышей, колбас и куриных окорочков, что привозили отдыхающие, уловы рыбаков… И вопрос кошачьего корма летом никогда не вставал. Другое дело – зима. Зимой все, летом вывезенные на природу и убежавшие от своих хозяев кошки, с холодом и снегом шли к человеческому жилищу. И каких только кошек у нас не перебывало… Летом одни из них снова уходили в свои вольные бега, других разбирали хозяева, а иные оставались с нами, составляя компанию коту Тишке. И всю эту компанию надо было кормить, разделить между ними пищу более-менее поровну. Папин ритуал с «дифференцированием» был хоть суров и обиден для Тишки, но необходим. И зимой папа вынужден был его применять.
Так прошла одна зима, за ней другая… Снова повеяло весной… Скоро папин ритуал с дифференцированием, обидный для кота Тишки, закончится и он будет волен ходить отобедывать хоть на базу института, где его помнят и, покормив, поглаживают по сытому животу, или сам пожелает промыслить себе мышку… Лето – пора исполнения всех кошачьих желаний!
Ну, а пока – это папино дифференцирование… И папа уже под таяние снега, уже под капающие сосульки с крыши выставляет в очередной раз Тишку перед приёмом пищи за дверь, совершить ритуал: обежать дом, пробежать под полом – и в дырку, к чашке…
Но вот что дальше случилось, и чему стал свидетелем папа. Тишка, выставленный за дверь, на этот раз почему-то не рванулся, как обычно, к другому концу дома, где в фундаменте был лаз… Он повернулся к папе. И папа увидел такое выражение, которого уже не забудешь: на него смотрела не какая-то обычная кошачья порода, а существо высшего порядка. Существо в кошачьем облике смотрело с таким осмысленным, глубоким выражением, какое встретишь не у всякого человека. В глазах кота, кроме внеземного разума, было и выражение глубокой досады: «Ну и достал же ты меня со своим ритуалом…». «Я прямо оторопел, – рассказывал папа, – а Тишка презрительно отвернулся от меня и медленно пошел, но не туда, где был под домом лаз, а в калитку, ведущую от дома…»
Больше ни папа, ни кто из нас кота Тишку не видели. На базе института он тоже не объявлялся. Кто был тот кот Тишка, или кто жил с нами рядом в кошачьем обличии?.. Ответить папа не смог. Но сказал, что после кота Тишки, после того выражения в кошачьих глазах он засомневался в безупречности теории Дарвина.
Василий ПУХАЛЬСКИЙ. «Жизнь свою прожил не напрасно…»
(продолжение)
Мирная жизнь
Итак, я дома. Утром меня разбудили Борис Неудатченко и Степан Васюков, пришедшие проведать. И только мы начали разговор, как я услышал, что в хату идут какие-то женщины. Через минуту к нам вошли тётка Василина Трегубова со своей племянницей Наташей Сердюковой и ещё две соседки.
Все вошли, поздоровались. Я взглянул на Наташу: «Какая ты взрослая стала». Она засмущалась и спряталась за тёткой. Одета была в спецовку тракториста, потому что шла на работу в МТС. Одна из соседок сказала: «Теперь тебе, Вася, жениться надо. Ищи невесту». Я ответил: «А зачем её искать? Вот она», – и показал на Наташу. Та совсем засмущалась.
Мы немного поговорили, и Наташа с тёткой ушли, а вместо них пришли другие соседи. В этот день мне позавтракать удалось аж перед самым обедом, а односельчане всё приходили и приходили до самого вечера. Всем хотелось повидать меня, узнать, не встречал ли я кого-то из их родственников: сына, брата или отца, а кому-то было просто любопытно посмотреть на меня живого. Все слышали, что начинал я службу на Западной границе, где шли жестокие бои.
Я рассказал о том, как на моих глазах погибли Адам Хмелёв и Семён Алейников. От Стефана Довталенко никаких известий не было. Приходила его мать, но и я ничего о нём не знал. Вероятно, он, как и я, тоже попал в плен. Известие от него пришло уже в самом конце войны. Николай Жолтенко, мачехин сын, ушёл воевать перед самой оккупацией и теперь находился где-то на Западном фронте. Борис Неудатченко был, как и я, инвалидом – попал под бомбёжку, получил ранение, у него тоже не было ноги.
На следующий день, вечером, мы с Ваней и Зинаидой пошли в клуб, вернее, на то место, где раньше был клуб. Вместо него теперь зияли развалины, но молодёжь всё равно тянулась сюда. Людей собралось много. Пришла и Наташа. До войны мы вместе с ней участвовали в художественной самодеятельности. Она и тогда была красивой девочкой, а теперь и вовсе расцвела. С этого вечера мы стали с ней встречаться.
Теперь она работала в МТС на комбайне «Коммунар». Я же пока оформлял пенсию по инвалидности, сидел дома и залечивал раны. Дедушка мой, Митрофан Акимович, ещё был жив и находился в Ливоновке. Он и помогал мне залечивать раны. Они потихоньку затягивались. Дома сидеть без дела было невмоготу, и я решил пойти работать в колхоз. Главным бухгалтером в нашем колхозе работал Фёдор Ильич Сердюков, Наташин двоюродный брат. Он предложил мне идти работать кассиром и по совместительству центральным учётчиком. Я согласился.
Примерно через неделю после своего возвращения домой я поехал в Успенский райвоенкомат. Военкомом был герой Советского Союза подполковник Беспятов. Его назначили на эту должность после выписки из госпиталя, когда немцев погнали с Кубани, а его предшественник ушёл на фронт. Военком пригласил меня в кабинет, и я подал ему свои документы. Он попросил помощника найти моё личное дело. К моему счастью, архивы сохранились, хоть здесь и были оккупанты. Подполковник открыл моё личное дело. Там находился документ, присланный из гродненского филиала артучилища, датированный ноябрём 1940 года. В нём значилось, что мне присвоено звание воентехника второго ранга. «А теперь, – сказал военком, – это называется техник-лейтенант».
Он расспросил меня о том, где я воевал, где получил ранение и что собираюсь делать дальше. В конце беседы предложил пойти работать в военкомат. Я отказался, ссылаясь на своё ранение, но он попросил не торопиться с отказом и подумать. На том и разошлись. Военком выписал мне удостоверение о снятии с учёта для оформления пенсии, и я поехал домой.
20 июля 1944-го мы с Наташей расписались в сельском совете и она стала Пухальской. Жить начали у нас, вместе с мачехой, Зинаидой и Ваней. Из МТС Наташа уволилась и пошла работать в колхоз, в полеводческую бригаду. Мачеха моя с первого дня невзлюбила Наташу, постоянно была ею недовольна, старалась чем-то загрузить, хоть та и приходила с работы уставшая, а Зинку свою жалела и во всём ей потакала.
Не выдержав такого отношения, в конце октября Наташа ушла жить от нас к своим родителям. Денег, чтобы купить свою хату и жить отдельно, у нас с ней не было, и я стал искать в округе подходящую работу с квартирой. В декабре Ваню и ещё одиннадцать человек призвали на службу в армию. Вместе с ним ушли служить Василий Сердюков – Наташин брат, Андрей Сердюков, Николай Козырев, Дмитрий Кубраков, Василий Косов, Николай Трегубов, Алексей Артёменко, Филипп Гальчанский, Стефан Горбаенко, Гавриил Быбченко и Иван Стукалов. Ваня попал на советско-иранскую границу, а Наташин брат Василий – на Дальний Восток.
Был конец года. В колхозе убирали кукурузу. Сначала женщины её ломали на корню в поле, потом привозили в клуб, где сгружали и чистили. Чищеную кукурузу сдавали государству. Возили её на грузовых автомашинах в город Армавир. Там, у железнодорожного вокзала, сделали приёмный пункт. Машины были из Армавирской автоколонны. Шоферами, в основном, работали женщины. Наташа была сопровождающей – возила документы на сданную кукурузу, а я по-прежнему трудился бригадиром и заведующим в избе-читальне.
Перед самым Новым годом нас с Наташей позвал к себе в гости дедушка. Он жил со своей семьёй на самом краю Ливоновки со стороны Пантелеймоновки. Его хата была самая крайняя. Жены, бабы Верочки, дома не было – ушла к кому-то в гости, Алексей уже жил со своей семьёй отдельно.
Дедушка угостил нас сотовым мёдом, а тёще моей после сказал, что она может за нас больше не беспокоиться – мы будем вместе до конца жизни.
Новый год мы встречали в городе Армавире вместе с Наташей, в её компании. Там была и Наташина сестра – Мария. После Рождества мы с Наташей перебрались в Урупский семсовхоз, что под Советской. В тот день я приехал на грузовике за ней, а она как раз затеяла стирку. Пришлось мокрое бельё сложить в ванну и досушивать его уже на новом месте жительства.
Нам дали квартиру в кирпичном доме, в центре станицы Советской. Кроме нас там жила ещё одна молодая семья. В одной комнате располагались мы, а в другой – наши соседи. Я пошёл работать в совхоз комендантом, а Наташа – в огородную бригаду, где до весны не было работы.