Литературный процесс
Евгений ЧЕКАНОВ. Горящий хворост (фрагменты)
СЛЁЗЫ
Горят селенья дальних стран,
Рвут небо бомбовозы…
Глядит старуха на экран
И утирает слезы.
Опять заморская беда
Ей сердце защемила.
Про то, что под полом – вода,
Старуха позабыла.
Она забыла, что старшой
Письма не шлет полгода,
И что в деревне их большой –
Наперечет народа,
И что храпит ее старик,
Опившись бормотухой…
Всё позабыто в этот миг
Убогою старухой.
К нужде своей, к судьбе своей
Привыкла, притерпелась.
Встает, идет кормить гусей.
Досыта наревелась!
Такие мои стихи Сергей Викулов публиковал в «Нашем современнике» в 80-х годах, как говорится, на ура. Вот и эти строчки впервые увидели свет именно там. Я не кривил душой, сочиняя их, – да и мысли пытался донести до читателя далеко не самые очевидные. Старуха моя ревела непритворно: русский народ всегда жалеет тех, кому плохо, – но я писал не только о ней, забывающей у голубого экрана о собственных бедах. Еще и о тех, кто повадился застилать ей очи чужим горем. И о тех, кто в упор не хотел видеть, чем стала матушка-Русь, обобранная имперскими окраинами и нареченная поганым словом «Нечерноземье»…
Однако я ощущал, что меня, как поэта, в этих строчках все-таки маловато. Прямой гражданский пафос почти всегда обесцвечивает художническую палитру, а моя и без того, по природе своей, не очень-то красочна. Такой «отход от Юрия Кузнецова» мне представлялся неверным: поставить свой талант на службу идее, пусть и той, которую я разделял всецело, – я не хотел. Я чувствовал, что это гибельный для художника путь…
***
Призрак бродит по Европе,
призрак коммунизма…
К. Маркс, Ф. Энгельс
Все призраки ныне померкли,
Укрытые матерью-тьмой.
Остались и тюрьмы, и церкви.
Россия вернулась домой.
Вернулась… Но где миллионы
Убитых российских людей?
Какие ответят масоны?
Какой иноземный злодей?
Чего я никогда не прощу Троцкому-Бронштейну и Ульянову-Бланку с их интернациональной бандой – так это того, что они нарушили естественный ход вещей, «опрокинули шахматную доску». Ладно бы, если бы это была просто игра, но на доске были десятки миллионов человеческих жизней, десятки миллионов! И дьяволы опрокинули все эти жизни в кровавую бездну начала ХХ века…
Да, я знаю, что у моей империи были тогда большие проблемы, что Государь наш, управляя огромным государством, далеко не всегда оказывался на высоте положения, а уж его министры – тем более. Но я глубоко убежден в том, что и в те непростые времена в России можно было обойтись без великой крови. Той крови, которую мы будем расхлебывать еще как минимум несколько веков.
Если у Государя не хватало тогда воли и умения самостоятельно подавить смуту, он обязан был дать империи временного диктатора. Да, и в этом случае не обошлось бы без крови. Но это была бы малая кровь. Гнойник был бы выдавлен, общего заражения не произошло бы. Гражданской войны и многих дальнейших ужасных событий не случилось бы. Миллионы русских людей остались бы живы – и дали бы потомство.
Об этом думал я в конце 80-х годов прошлого века, сочиняя стихотворение о России, наконец-то возвращающейся домой.
ВОЗМЕЗДИЕ
Тяжкое время трезветь и рыдать
Грянуло – ты отшатнулась недаром.
Прямо в лицо тебе, бедная мать,
Новорожденный дохнул перегаром.
Видно, дошли мы до крайней черты,
Если рождаются дети-уроды.
Поздно, родимая, каешься ты.
Это – возмездье за пьяные годы.
Это наследье греха твоего,
Это земное твое наказанье.
Что ж ты бранишь и колотишь его?
Это твое, а не чье-то созданье.
Он средь заздравного гула рожден,
В чреве изъеден незримою ржою.
Диво ли, что опьяняется он
Музыкой чуждою, речью чужою?
Вырастет ворог в родимом краю,
Веры не ведая, правды не зная.
Даже любовь он отринет твою…
Как ты его воспитаешь, родная?
Как ты привьешь этой бедной душе
Нежность и жалость, каким назиданьем,
Если порочно зачатье уже?
Эту вину не избыть покаяньем.
Навеянное сообщением советской прессы о рождении «пьяного младенца», это стихотворение, опубликованное в «Дне поэзии-1988», только внешне было посвящено проблеме отечественного алкоголизма. На самом деле я писал о духовном опьянении многих моих сограждан, об угаре их преклонения перед голливудским Западом, об их помраченном сознании, забывшем православные ценности, – обо всем том, что обернулось впоследствии «похабными 90-ми».
Зачатый во лжи, воспитанный без веры и любви уродец хрущевско-брежневских времен не мог, повзрослев, стать никем иным, как ворогом для своей страны. И целое десятилетие родина-мать смотрела затем с ужасом на его беснования…
***
Судьба не обносит нас чашей
Страдания, скорби, вины…
Но больше на родине нашей
Не будет гражданской войны.
И сын на отца не восстанет,
И кровь не заменит воды.
Нас больше никто не обманет
Идеями вечной вражды.
Что ждет в ближайшем будущем нашу родину? Насколько горька будет та чаша, которую ей – и всем нам – предстоит выпить? Эти вопросы задавали себе на рубеже восьмидесятых и девяностых годов многие мои соотечественники.
В том, что чаша будет горькой, сомнений не было, – но насколько горькой? Чем кончится вся эта «перестроечная каша» – новыми «заморозками»? дворцовым переворотом? революцией? гражданской войной?
Я с ужасом думал о том, что вполне вероятен и последний вариант. И это стихотворение, опубликованное в моей второй столичной книжке в начале 1990 года, было своеобразным заклятием от такого оборота событий, моей молитвой, обращенной к небесам. Ничего страшнее гражданской войны в России я не мог себе представить. И до сих пор не могу.
ПОДЗЕМНАЯ ДИВИЗИЯ
Когда толпа, вскипая дерзновенно,
Обступит стены храма Сатаны,
Из-под земли появится мгновенно
Дивизия, не знавшая войны.
Заученно, без шума и без гама,
Она окружит яростный народ…
Но не ответит сам хозяин храма,
Куда она оружье повернет.
Размышляя о том, что ждет мою страну, я в начале 90-х годов словно засыпал в этих размышлениях – и мне мерещилась шумная толпа возмущенных людей с флагами и плакатами, окружающая мрачное здание на широкой городской площади. Но тут же в моем сне появлялись, словно из-под земли, люди в неведомой мне униформе, в защитных касках, с оружием, – и окружали толпу…
Таким представлялось мне грядущее противостояние. Но когда это случится? где? кто кому будет противостоять? Я не знал этого даже весной 1991 года, когда стихотворение о подземной дивизии было опубликовано в поэтической книжке «Бог рассудит». Я лишь догадывался, что дело идет к прямому столкновению моих соотечественников, давно уже стоящих по разные стороны идейных баррикад.
СКИТСКОЕ ПРОРОЧЕСТВО
Вижу худо, но слышу неплохо,
Слухи-шорохи лезут в мой скит:
Скоро кончится эта эпоха,
Не империя – время трещит.
Слышу гулы подземного грома,
Верю-ведаю: это не зря,
Скоро ахнет!.. Потом из разлома
Лава древняя хлынет, искря.
И помчится к подножию Бога,
Застывая в подобья камней…
Скоро кончится эта эпоха
И узнаем мы правду о ней.
Политическое землетрясение назревало: в конце лета 1990 года я в своем «ярославском скиту» остро чувствовал это. Сочиненное тогда же и опубликованное через полгода стихотворение предсказывало, однако, что разлом исторического времени не затронет основной массив империи – так мне виделось, так мне хотелось. Бог с ней, с Прибалтикой; пусть уходит и Центральная Азия, – думал я, – но центр великой державы должен устоять!
Однако реальная политика опрокинула мои надежды. Декларация о российском государственном суверенитете спровоцировала появление ее копий на Украине и в Белоруссии – духовное единство славян спасовало перед эгоцентризмом славянских элит. Связь времен распалась в самом центре империи, в ее обескровленном русском сердце.
ОТРЫВОК ИЗ ЛЕТОПИСИ
Звучит откопанное слово,
Мятутся лучшие умы.
Воскресло воинство Христово
И завопили духи тьмы.
Но и Господь еще не в силе.
И будет править властелин,
И гиря с надписью «Россия»
Дойдет до адовых глубин.
Это стихотворение я написал осенью 1990 года, находясь под впечатлением происходящего в родной стране. Только что вступивший в силу новый имперский закон о печати отменил цензуру – и всё то, что интеллигенция долгие годы с опаской читала на плохоньких ксерокопиях, хлынуло в народ, словно вода, снесшая плотину рукотворного моря. Но народу было не до чтения. Империя, готовая сбросить с себя бурлящие окраины, бешено бурлила и в своем русском центре – повсюду надувались и лопались горячие пузыри обид и недовольств, заблуждений и амбиций. Все только и делали, что говорили, опровергали, спорили, кричали, ругались…
Видимо, гиря дошла до полу, – думал я. И тут же, по давней привычке создавать поэтические образы из приходящих на ум русских поговорок, представлял себе историческое время, переживаемое моей страной, в виде часов-ходиков, с маятником и гирей, – в детстве я видел такие во многих деревенских домах.