– Хотите правду? Начистоту…
– Да…
– К фашистам у меня нет претензий…
– Вот как! Не понял…
– Я в том смысле, что враг он и есть враг. Что с него взять? Пощады от него не жди, как от злого голодного волка… Понять его нельзя, но его можно убить. И горько мне, и обидно, что соотечественники, наши граждане, не признают во мне участника Великой Отечественной войны. Я для всех – бывший военнопленный. Некоторые из них, за всю войну не нюхавшие пороха… Артиллеристы дальнобойных орудий, например. Механики из обслуги самолётов… Снабженцы армии… Очень многие бьют себя в грудь, фронтовыми заслугами похваляются. Про тех, кто в плену был, говорят: «Мы Берлин брали, а они фашистам снаряды подносили!» Хотел бы я, чтобы такой фронтовик без сознания в плен попал… Что он потом сказал бы о себе!
Грустная нотка в голосе Петра Егоровича Кошкина уже не чувствовалась, когда он, вдруг что-то вспомнив, пристукнул ладонью по столику.
– А хотите, интересный случай расскажу? Из мирной жизни. Можете в блокнот записать.
– Конечно.
– Однажды в Охотском море вели мы промысел минтая. К борту нашего сейнера танкер подошёл, чтобы соляром заправить. Пока горючее перекачивали из него, к нам по трапу поднялись на сейнер несколько человек на замену ушедшим в отпуск. Попутным рейсом на танкере прибыли… В одном из новичков узнал я… Кого бы вы думали? Подручного эсэсовцев в лагере Маутхаузен. Он самолично убил многих узников. Мотористом к нам пожаловал… В море решил спрятаться от правосудия.
– И что же?
– Ну, я доложил капитану… Арестовали Хвилю. Под такой фамилией скрывался гад. Тем же танкером на берег отправили запертым в трюме. Судили предателя-убийцу Верховным судом и к «вышке» приговорили. Но сколько ещё таких «хвилей» разбежалось по земле, бродят где-то… А в Севастополь я еду, чтобы пройтись по местам, где принял свой последний бой, возложить цветы у памятника морским пехотинцам, бывшим морякам крейсера «Червона Украина», по-дружески называвшим меня матросом Кошкой. Да… И на сейнере, бывало, тоже кричали: «Матрос Кошка! Подай швартовый конец!».
Мы расстались с ним на белокаменном вокзале Симферополя. Понимая, что больше не увидимся, Пётр Егорович отечески похлопал меня по плечу, прищурил зеленоватые, с лукавинкой, глаза, улыбнулся, бодрым голосом проговорил:
– Не вешай нос, журналист, у тебя всё впереди. Встретишь ещё настоящих участников войны, увешанных орденами… Бывай здоров, парень!
Он крепко пожал мне руку, подхватил саквояж и, постукивая тростью по асфальту перрона, пошёл на автобусную остановку.
Я пристально смотрел ему вслед, мысленно представляя его матросом Кошкой,.. В широченных матросских брюках «клёш», в чёрном бушлате, перепоясанном пулемётной лентой, с гранатой у пояса, в бескозырке и с винтовкой за спиной. Словно почувствовав мой взгляд, он обернулся, крикнул:
– Жить будем! – и зашагал дальше.
– Будем жить! – крикнул я в ответ. И подумал: «Мы, благодаря вам, победили фашизм – злейшего врага человечества. И вы будете вечно жить в памяти потомков, в наших сердцах»
Будем жить!
Письма с фронта
Они лежат на моём письменном столе, пожелтевшие за семьдесят пять лет хранения в ободранном фанерном чемодане, истрепавшиеся по краям. По наспех вырванным из школьной тетради листкам бегут неровные, поблекшие строчки, написанные химическим карандашом. Солдатские письма с фронта, без конвертов, сложенные треугольником, известные как «полевая почта». Их передал мне знакомый бригадир строителей Борис Кулешов.
– Старый деревянный барак сносили, – сказал Кулешов. – В комнате на полу среди всякого хлама разбитый чемодан валялся. Фанерный такой… Крышка у него отвалилась, вот письма и выпали. Хозяин квартиры Михаил Тимофеевич Попов, одинокий старик, жил там. Умер недавно… Так и не дождался обещанного переселения в новое жильё. Ребята из моей бригады собрали письма. Раритеты, говорят… Может, в музей снести?
– А что ещё осталось в чемодане? Фотографии, другие письма?
Кулешов плечами пожал:
– Трактором барак столкнули. Весь строительный мусор на свалку вывезли. Кто теперь знает, что ещё могло быть в том чемодане?
Да… Сегодня эти письма и в самом деле уже раритеты. Они хранят память о тех незабываемых днях…. Химический карандаш стёрся на сгибах листков, но всё же многие слова отчётливо и сурово доносят смысл грозных, полных опасностей дней войны.
«2 ноября 1941 года. Здравствуй, брат! Никого нет у меня роднее тебя, и поэтому всегда в трудную минуту мысленно обращаюсь к тебе за советом, а если выдаётся свободная минута, спешу поделиться своими горестями и радостями.
Как ты уже знаешь, на третий день войны я пришёл в военкомат и попросился добровольцем на фронт. Не долго пришлось обивать порог, прежде чем мне посчастливилось, наконец, самому взять в руки винтовку и бить подлых фрицев. Конечно, специалисты сейчас нужны в тылу, например, такие, как ты, но я думаю, что ты не осудишь меня за то, что я оставил институт и ушёл на фронт. Закончу после войны, и ты ещё увидишь меня инженером.
Сейчас я нахожусь под Москвой. Даже не верится, что фашисты зашли так далеко. Вчера у нас было комсомольское собрание, и все решили стоять насмерть, потому что дальше отступать нельзя. Извини, брат, но сейчас дописать письмо не могу. Они снова идут в атаку…»
«15 февраля 1942 года.
Дорогой Михаил! Прости, что долго не писал. Был ранен и находился в госпитале, но сейчас чувствую себя хорошо. Как лучшего бойца меня направляют в танковое училище. Очень жаль расставаться с боевыми друзьями, но ведь ты всегда учил меня, что нужно поступать так, как велит долг. До свидания, меня ждут в машине. Напишу из училища…»
«16 апреля 1945 года.
Это письмо я пишу тебе, сидя на броне своего танка. Через несколько минут вместе со своими орлами я иду громить фашистских гадов. Перед нами Бранденбург, и мы будем брать его штурмом. Экипаж моего танка хорош, и все ребята готовы драться как львы, чтобы как можно скорее приблизить час победы.
Может, придётся погибнуть за Советскую Родину, тогда знай, что для меня это великое счастье, и я рад, что в общее дело победы внёс и свой скромный вклад».
Последнее письмо написано, судя по ровным строкам, выведенным другим почерком, уже не карандашом, а пером и чернилами в спокойной обстановке затишья, наступившего после капитуляции фашистской Германии:
«15 мая 1945 года.
Дорогой Михаил Тимофеевич! С глубокой скорбью сообщаю, что ваш брат, младший лейтенант Алексей Трофимович Попов, пал смертью храбрых за свободу и независимой нашей Советской Родины.
17 апреля, на второй день берлинского наступления, нашей роте была поставлена боевая задача уничтожить вражескую батарею, мешавшую продвижению пехоты. Первым ворвался на позиции гитлеровцев танк младшего лейтенанта Алексея Попова. Он уничтожил несколько орудий и, продолжая преследовать бегущих немцев, устремился по улицам Бранденбурга, но неожиданно из переулка ударил «тигр». Круто развернувшись, танк Алексея таранил немецкую машину, а через несколько минут по улицам города уже бежали наши бойцы. Боевое задание было выполнено, но Алексей Тимофеевич Попов погиб. Похоронен он в братской могиле на окраине Бранденбурга. 10 мая 1945 года ваш брат Алексей Трофимович Попов за свой подвиг награждён (посмертно) орденом Отечественной войны первой степени.
Командир танковой роты капитан И.Н. Чижов».
Я прочёл письма неизвестного мне парня, не дожившего до Победы несколько дней, и задумался: «75 лет прошло со дня капитуляции фашистской Германии… И парню было тогда лет двадцать или больше… Почти век минул! И наверняка не было бы его сейчас в живых, не погибни он там, в Бранденбурге… Но время не властно над памятью о героях Куликовской битвы, Бородинского сражения и других войн, в которых наши соотечественники отстаивали честь, свободу и независимость Отечества».
Слава тебе, солдат Алексей Попов! Ты выполнил свой долг перед матерью-Родиной! Слава всем участникам Великой Отечественной войны!
София культуры
Вячеслав АЛЕКСАНДРОВ. Введение в философию Православия
(Очерки о Любви, Любви к Свободе и Истине)
О смертных грехах, отчаянии, страсти
«Кто в надежде на покаяние повторяет свои грехопадения, тот ведёт себя лукаво по отношению к Богу, такового постигает нечаянная смерть» (преп. Исаак Сирин).
«Самый тяжкий грех – “отчаяние”. Этот грех (…) – показывает, что в душе прежде господствовали самонадеянность и гордость, что вера и смирение были чужды ей»;
«Если же случится несчастие впасть в какой смертный грех, то надо оставить его немедленно, исцелиться покаянием… Если же, по какому-нибудь несчастному стечению обстоятельств, случится снова впасть в смертный грех, не должно предаваться отчаянию, должно снова прибегать к Богом дарованному врачеству душевному, покаянию, сохраняющему всю силу и действительность свою до самого конца жизни нашей» (свт. Игнатий Брянчанинов).
«Диавол для того и ввергает нас в помыслы отчаяния, чтобы истребить надежду на Бога»;
«Не будем отчаиваться в своём спасении. Хотя бы низверглись мы в самую бездну порока, можно опять подняться, сделаться лучше и вовсе оставить порок»;
«Не от множества грехов происходит отчаяние, но от нечестивого настроения души» (св. Иоанн Златоуст).
«Во время вольного страдания Господня двое отпали от Господа – Иуда и Пётр: один продал, а другой троекратно отвергся. У обоих был равный грех (…), но Пётр спасся, а Иуда погиб… А потому, что Пётр каялся с упованием и надеждой на милость Божию, Иуда же раскаялся с отчаянием» (св. Димитрий Ростовский).
Печаль – неизбежный спутник жизни человека, полагающегося только на себя, считающего, что его планы могут быть достигнуты; то есть того из нас, кто отвергает изначально волю Божью. Но много в жизни таких случаев, что неисполнение наших желаний есть само по себе великое для нас благо, а мы по своей духовной слепоте начинаем раздражаться, снова и снова пытаться достичь недостижимого.