– Ну, вот… ««Буран» мы тебе дали, мотоцикл дали, теперь работай, обслуживай народ.
Но за словом «народ», даже мне, ещё малому и глупому, чувствуется больше не «народ», а он сам, этот самый начальник… Папа слушает его, благодарит. «Спасибо, – говорит, – что дали». Ну, казалось бы, дал и успокойся, начальник, а он все «дали да дали…». И не только один на один с папой, но норовит и при других, и при других особенно. Будто из всех, кто это всё дал, он самый главный…
И вот мы заходим с папой на другую сторону нашего дома, где через стенку от нас находилось зимнее общежитие для рыбаков и охотников. Отапливалось это общежитие за стеной от нашей печи, через водяной радиатор, вделанный в нашу печь, а на большой веранде со стороны общежития ещё и железной буржуйкой. Но на этот раз буржуйка не топилась. Двое рыбаков, приехавшие с человеком, постоянно выказывающим себя важным начальником, сидели за столом в общежитии около бутылки с водкой, одна бутылка уже стояла пустая… сам же начальник лежал на кровати, положив на её одеяло свои ноги вместе с сапогами.
– Ну, что, сторож, как тебя, Иван… всё мы тебе, Иван, дали: «Буран» дали, мотоцикл дали… – говорил он пьяно и небрежно, сложив руки у себя на большом животе и начальственно, важно глядя на моего папу. Папа оглядел общежитие, стол, сидящих за столом мужиков и повернулся к начальнику:
– Послушай, как тебя, послушай и навсегда запомни: это всё Бог мне дал, – папа обвел рукой и взглядом и комнату, и лес за окном, – а ты, в лучшем случае, мне что-то от Него или от людей передал. Но ведь и этого тебе не доверят. И убери, свинья, сапоги с одеяла, на нем люди лицом лежат. Встань сейчас же!..
Видели бы вы, как этот начальник сразу подскочил и вытянулся перед папой почти «руки по швам». И непонимающе и глупо хлопал глазами…
– Вот так будет лучше… – сказал папа и пошёл из общежития; я побыстрее юркнул за ним. Мне было и смешно вспоминать стоящего чуть ли не по стойке «смирно» начальника, и я был удивлён, что мой папа не боится даже начальников…
А тот начальник, уехав с базы, начал распускать по заводу слух и говорить в разных разговорах с рыбаками и охотниками и с такими же, как он, начальниками: «Всё, база развалится. Там приняли такого сторожа – ни рыба ни мясо… Жаль базу, он всё развалит…». Все эти слова передавали папе другие рыбаки и охотники, с которыми вел (точнее плёл) разговоры вокруг базы и папы тот начальник. Но сам он на базе ни разу больше не появлялся; отвечал на приглашение других, что делать там стало нечего, порядка и хозяина на базе нет, база разваливается…
Но ведь, если честно, наша база за все эти годы, с момента, как заступил на неё на своё дозорное дело мой отец, и по сей день, удержалась в сегодняшнем её состоянии только благодаря ему. Я не говорю о состоянии зданий и сооружений, как было написано в трудовой книжке моего отца, когда его принимали на службу: «смотритель зданий и сооружений». Я говорю о моральном состоянии, которое во многом, если не во всём, зависит от сторожа базы. Это так же, как в церкви: «каков поп, таков и приход». И скольких нерадивых, нечестивых «прихожан» приходилось моему отцу отсеивать, отводить в сторону от базы, как он любит говорить, «ласково, но с железной твёрдостью». Именно эта ласковая, но суровая, железная твердость меня всегда удивляла в моём отце. Я не совсем понимаю, из чего и как она в нём происходит, как сложилась. Но она в нем есть, была и остаётся…
А об этом начальнике и других отец сказал мне:
– Заметь, сын: самые глупые и внутренне пустые – всегда самые важные, а люди глубокие, что-то знающие и умеющие – удивительно простые.
Василий ПУХАЛЬСКИЙ. «Жизнь свою прожил не напрасно…»
(окончание)
В 1953 году после длительной болезни умер мой дедушка. На его похороны приехали Алексей с женой и моя бабушка, которая так и жила в горах у тётки Клавдии. Это была наша с ней последняя встреча. Бабушка поплакала, что у меня нет ноги, порадовалась, что хорошо сложилась моя семейная жизнь и что она может спокойно умереть, потому что мы с Ваней в порядке.
Ваня тоже был женат, и у него рос сынок Коля. Клавдия уже второй раз была замужем. От первого, неудачного, брака у неё был сын Володя, 1947 года рождения. Во второй раз она вышла замуж за карачаевца, семья которого жила в той хате, где теперь жили бабушка и Клава с Настенькой. Фамилия карачаевцев была Эбзеевы. Они были богатыми и их ещё до войны репрессировали, увезли куда-то в Казахстан.
Из всей их большой семьи выжили только двое: Амарби, за которого вышла замуж наша Клава (бабушка с Клавой звали его на свой лад – Амурбием), и его старшая сестра. Все остальные умерли от голода и болезней. В хате был сделан тайник, в котором Эбзеевы спрятали всё самое ценное, а в хату, когда поняли, что их репрессируют, пустили жить бабушку с девчатами. Амарби Батулбиевич вернулся домой в 1953-м, почти сразу после смерти Сталина. Поселился он на квартире, через несколько дворов от бабушки.
Клава к тому времени уже жила со своим маленьким сыном. Она ему понравилась, хоть и была старше лет на восемь. Амарби стал приходить к ним в гости, по вечерам встречал Клавдию с работы (а работала она на каком-то маленьком заводике), играл с её сыном в футбол на полянке.
Ходил он прихрамывая. В Казахстане пас овец и, упав с лошади, поломал себе ногу. Кость срослась неправильно, в результате этого он остался хромым. Впоследствии говорил, что благодаря этой травме и выжил. После падения с лошади его положили в больницу, где хоть как-то, но кормили, а дома есть было нечего. Все его родственники, за исключением сестры, умерли от голода.
Амарби был вежливый и обходительный, чем и завоевал бабушкино сердце. Через несколько месяцев сделал Клаве предложение, и бабушка не была против. Они расписались в сельском совете, и Амарби перебрался к ним. Он вскрыл тайник и после этого они зажили безбедно. Клава оставила работу, и уже после смерти бабушки, в начале 60-х, у них родилась дочь Зарима.
После учёбы я год работал заместителем директора совхоза «Надёжнинский» Отрадненского района. В станице Надёжной в апреле 1954-го родилась дочь Светлана. Теперь у нас с Наташей стало четверо детей. Старший, Володя, уже ходил в школу, а школа здесь была далеко, и мы решили вернуться в Пантелеймоновку. К этому времени колхозы укрупнили и наш «Октябрьский труд» стал отделением в колхозе имени III-го Интернационала.
Колхозная усадьба находилась в Трёхсельском, первым председателем был Василий Александрович Гамаюнов, бывший директор школы. Я работал бригадиром отделения и исполнял обязанности агронома. Наташа работала в полеводческом звене, потом пару лет – заведующей детского сада.
А в 1955-м война неожиданно напомнила о себе. Обнаружился след Цимая – того, который собирался уничтожить комбрига Захарова. Вначале мы с ним случайно встретились в Лазаревке, пригороде Сочи, куда приехали с Наташей в гости к её старшей сестре Анюте. Та была уже замужем за Иваном Николаевичем Поповичем, у них была взрослая дочь Мария. Иван Николаевич держал большой сад с виноградником и подвал, в котором хранились бочки с вином. Получилось так, что он пригласил своих товарищей помочь ему отремонтировать бочки и после работы накрыл им стол. Все изрядно выпили. Я обратил внимание на одного из них. Он как-то сторонился меня, а я всё время силился вспомнить: где же я мог его видеть? И в какое-то мгновение меня как током ударило: это же Цимай!
У меня от злости даже дыхание в горле перехватило. Я подошёл к нему и, схватив за воротник со словами: «Ах ты, предатель!», стал его душить. Товарищи Ивана Николаевича едва разняли нас и увели Цимая. После этого инцидента он исчез, а мне Иван Николаевич сказал, чтобы я тоже уезжал. Мы собрались и уехали домой.
В день приезда я написал письмо Якову Захаровичу, а ещё рассказал об этой встрече нашему оперуполномоченному. Он попросил меня никому об этом больше не рассказывать и направился в Успенку, в отдел. Потом, дней через десять, приехали люди в штатском из КГБ и увезли меня на целый день. Привезли в Братковский сельский совет и заставили вспоминать всё до мельчайших подробностей. Их интересовало всё: его манеры, повадки, разговор, умение обращаться с оружием. За этот день я пережил заново и войну, и плен, и всё, что с ними было связано.
Один из приезжих хорошо рисовал, и он достаточно точно нарисовал портрет Цимая, немецкого разведчика. Меня предупредили, что это является государственной тайной и всё, о чём здесь шёл разговор, огласке не подлежит. Я дал подписку о неразглашении, а чтоб мог объяснить своё отсутствие начальству, придумали легенду. В мою бытность заместителем директора Надёжнинского совхоза там произошёл падёж коров: то ли по недосмотру скотников, то ли случайно коровы наелись некачественного корма – и вот, якобы из-за этого ведётся дополнительное расследование, по поводу которого меня и вызвали.
Наташа очень переживала, но всё обошлось благополучно и вечером меня привезли домой, сказав, что при надобности могут ещё раз побеспокоить, но больше ко мне никто не приезжал.
28 сентября 1959-го умер мой отец. Накануне вечером к нам во двор прилетел сыч и, сидя на воротах, кричал. Было жутковато. Перед утром прибежал Ваня и сказал, что нас зовёт отец. Тот уже лежал больной. Отец позвал нас попрощаться с ним. В это утро он умер.
Хоронили его на следующий день. День был дождливый и слякотный. Гроб несли на руках от двора до самого кладбища. Клавдия на похороны не успела. В горах шли дожди, и Уруп бушевал. Так что она долго не могла переправиться на наш берег. Когда же на бричке подъехала к двору, то все уже возвращались с кладбища. Мачеха осталась одна.
У Зинаиды тоже уже было трое детей: Володя – 1947-го, Вася —1953-го и Валя – 1957-го, а сама Зинаида была теперь нашей кумой, она крестила Дину. С матерью своей Зина не очень ладила, и когда мы засобирались отсюда уезжать, мачеха сказала нам: «Вы, дети, устраивайтесь, а потом, может, и меня к себе заберёте. С вами бы я ужила». После смерти отца она почти всё время болела, и за нею до самой смерти ухаживала её сваха, бабка Шапочиха.