только как трагедию, но и как нечто вполне естественное для истории моего Отечества.
Ничего нового под луной! Стоит только поставить народ в ситуацию выживания, как люди начинают воссоздавать пусть и архаичные, но привычные и понятные для них конструкции общественной жизни, возвращаются к устойчивым схемам самосохранения. «Память формы», присущая, видимо, не только сплавам металлов, но и социальному бытию, мощно распрямляет согнутое – и, вопреки воле очередных реформаторов, народ воспроизводит оптимальный для него на данный исторический момент алгоритм существования.
Но что же будет дальше? Неужели царь-батюшка будет терпеть парламент европейского образца, реальную, а не липовую многопартийность, истинную свободу слова? Ну, хорошо, первый наш «демократический царь» кое-как мирился со всем этим (покуда не расстрелял свой парламент), но будет ли терпеть сию чепушистику его преемник? А следующий государь?
Размышляя об этом, я задавал вопросы и самому себе: ну, хорошо, тебе всё происходящее представляется закономерным, внутренне обусловленным, логически неизбежным, – но готов ли ты отказаться от гласности, на укоренение которой сам в свое время положил столько сил? Если придется выбирать, например, между сохранением державы от нового распада – и свободой слова, что ты выберешь?
Вопрос, конечно, непростой. Но я выберу великую державу. И мне почему-то кажется, что весь российский народ сделает тот же выбор. Все-таки без свободного слова какое-то время можно жить. А без державы мы пропадем. Так говорит мне генетический опыт моих предков.
КЛАДЕНЕЦ
Долго витязь оружье искал
По руке и по нраву.
И болото в пути миновал,
И холмы, и дубраву.
«Я желаю найти кладенец!» —
Повторял он сурово,
И шагал. И дошел, наконец,
До обрыва морского.
Из обрыва торчит рукоять,
А вокруг рукояти
Вражья сила кишит – не унять,
И блажит: «Не подъяти!..»
Но булат шевельнулся, незрим,
Под напором десницы –
И потрескалась почва над ним
Аж до самой столицы.
Однова покачал рукоять —
Русский трон зашатался,
А решился покрепче нажать –
Закачалися царства.
«Разделю я закат и восток,
Коль оружье подъемлю!..»
И услышал: «Не трогай, сынок,
Не тряси нашу землю.
Если ты рассечешь белый свет –
То куда же нам деться?
Мы устали от крови и бед,
Укроти свое сердце».
Не любил он случайных помех,
Но расслабил он руку,
И увидел он двух человек —
Старика и старуху.
И узнал он родимых своих,
И услышал их горе.
И оставил булат для иных,
И пропал на просторе.
Не приносит известий простор —
Только темные слухи.
Но не спят по ночам с этих пор
Старики и старухи.
Не ложится покой до утра
На усталые лица.
Всё им кажется: грянет пора —
И герой возвратится.
И в запале могучей гульбы
Прочный мир зашатает…
Но уже не услышит мольбы
И своих не узнает.
Гигантский меч, воткнутый по рукоять в евразийский континент, провоцирует русского богатыря на героическое деяние: попытаться навсегда разделить «закат и восток», утвердив тем самым известную схему Киплинга. Но даже попытка шевельнуть этот меч ведет к тому, что на поверхности материка шатаются троны и царства.
Мало кому под силу осуществить такое. Однако в русской земле всегда находится бесстрашный витязь, готовый к поступку.
Но нужно ли шатать мир? Не приведет ли очередное геройское свершение лишь к новым бедам и страданиям «малых сих», к новой великой крови?
Я размышлял об этом на рубеже 70-х и 80-х годов, наблюдая за тем, как самые могучие ратники тогдашней отечественной литературы, один за другим, берут в руки грозное оружие русского слова. Как они его используют? впрок ли будет употреблена богатырская силушка? предугадывают ли наши витязи все далекие последствия своих деяний? слышат ли они голоса своих соотечественников, досыта уже нахлебавшихся крови и бед в двадцатом столетии?
На полях этих размышлений и родилось в начале 80-х годов стихотворение «Кладенец». Сочиненное в «кузнецовской» манере, оно, тем не менее, ставило под сомнение однозначную героизацию богатырской силы: я уже пытался спорить со своим учителем…
ВЗГЛЯД РАБЫНИ
Не влюбляйся в рабыню, свободный!
Посмотри ей в глаза, как чужой:
Кроме страха и дрожи голодной,
Там – желание стать госпожой.
Мглится бездна тоскливого взгляда,
Словно крик из пещерных времен.
Ей не надо свободы. Ей надо
Увести твою душу в полон.
Оглянись! На торгу вековечном
Всюду женская светит краса,
И на каждом лице безупречном,
Как темницы, зияют глаза.
И из каждой темницы – наружу
Рвутся жадные взгляды рабынь…
Раб Господень, спаси свою душу
И невольничий рынок покинь.
Давно известно, что раб желает не равенства со своим господином, а господства над ним. Тысячелетия патриархата сделали из женщины рабыню, внутренне почти всегда желающую господствовать над мужчиной.
Какой же выход из ситуации предлагает мое стихотворение? Очень простой: не отменить рабство как феномен человеческого бытия (боюсь, что в мои века такая отмена невозможна), а осуществить перенос этой парадигмы на взаимоотношения человека и Бога. Стань рабом только по отношению к Господу, стань рабом Божьим – вот где твое спасение, человек! А в отношениях с людьми останься свободным, не позволяй засунуть твою голову в ярмо – даже в ярмо твоей собственной любви к другому человеку.
Но на это способны немногие. Невольничий рынок так много обещает…
Где-то на задворках этих размышлений бродит одно мое опасение: но если все мы, люди-человеки, станем рабами Божьими, не возобладает ли однажды в наших душах тайное желание когда-нибудь стать выше Господа?
ФЕВРАЛЬ. ПРЕДВЕСЕНЬЕ
За окном зазвучала гармошка,
Запиликала то, что всегда, –
И оттаяло сердце немножко
От холодного зимнего льда.
И звучала-то малость, минуту,
А поди ж ты, – расплавился лед,
И поверил я вдруг почему-то,
Что зима непременно пройдет,
Что стечет намерзевшая наледь
С промороженной пашни моей,
Что не может земля не оттаять,
Коль поется народу на ней.
Не смолкайте же, песни простые,
Подогретые горьким вином!
Будут жить и душа, и Россия,
Коль гармошка звучит за окном.
Это стихотворение я написал в середине 90-х годов, когда многим казалось, что либерал-демократы пришли к власти навсегда и никуда не денутся даже после ухода Ельцина. К этому времени я уже не бедствовал материально и был даже номинально приписан к новой губернской элите, но в сердце у меня гнездился зимний лед: многое из того, что совершалось тогда в России, мне не нравилось.
У «новой элиты» я тоже вызывал подозрения, – хотя порученное мне дело, публикацию нормативных актов органов губернской власти, выполнял исправно. Но этого провинциальной шушере было мало – ей хотелось, чтобы я еще и мыслил в унисон с ней. Помню, как, поднимая рюмку на маленьком междусобойчике по случаю моего дня рождения, один заместитель губернатора заметил с благодушной язвительностью:
– Хороший человек Евгений Феликсович. Вот только взгляды у него не те…
Что ж, такое отношение было для меня не внове: в «не тех взглядах» подозревали меня еще в советские времена, на первых курсах истфака, а то и еще раньше. При всей своей внешней уступчивости, я никогда не шел спокойно в общей упряжке, всё время думал что-то своё. А когда удавалось, то и говорил, и делал.
Таким, видимо, и умру.
УЛИЧНЫЙ МУЗЫКАНТ
Кенты твои – в дамках, при тачках, при бабах,
А ты – в бесконечном пролете.
Зачем же ты верен, седеющий лабух,
Своей бесполезной работе?
Завел бы палатку с какой-нибудь дурой,
Чернуху сгребал под прилавок,
Не брезгал натурой, делился с ментурой –
И классику слушал вдобавок!
А тут вот халтурь на пустом тротуаре,
Покудова кореш твой бывший
Канает по броду с подругою в паре,
Башлями и спесью заплывший.
Вгони ж ему в спину трезубец аккорда,
В затылок, подернутый жиром!
Пускай поглядит он, торговая морда,
Как ты пролетаешь над миром.
Должен признаться: к «цоям», «шевчукам», «гребням», «шнурам» и прочей шушвали из поколения дворников и сторожей, вылезшей в постсоветской России на Божий свет, я отношусь в целом отрицательно. Ничем они не обогатили ни русскую, ни имперскую музыкальную культуру, ничего не дали высокого ни уму, ни сердцу своих слушателей. Только испоганили вкус молодежи, только разбогатели за годы унижения и разграбления родной страны, да помелькали на ее телеэкранах. Так что, если герой моего стихотворения считает себя частью этого позорного поколения и ставит перед собой те же цели, то я ставлю на нем крест.
Но есть и то, что роднит меня с уличным музыкантом. Это – дух творчества, ненавистный торгашам, тот дух, который заставляет нас сочинять стихи и музыку и, наперекор всему, вносить в хаотический мир гармонию. Не зря Рихард Вагнер писал, что поэт и музыкант, двигаясь в противоположные стороны и обогнув земной шар, вновь встречаются и, слившись в одно, образуют, наконец-то, цельную личность – художника.