Мы с тобой – родственные души, брат. Но будь добр, выбрось на помойку свои примитивные тексты и научись попадать в ноты. И, ради Бога, не хрипи так надсадно.
НЕ ТАК СЕЛИ
Вольготно шагнула свобода
В покои новейших времен,
Но пьяный избранник народа
Кривится, забравшись на трон.
Чего-то он хочет… Недаром
Скользит его сумрачный зрак
По новым притихшим боярам:
Похоже, расселись не так.
Что сделаешь с этой деревней!
За семьдесят с лишним годов
Забыли о лествице древней,
Не помнят ни мест, ни родов…
«Не так сели» – сказал Ельцин, оглядев своих приближенных. И эта фраза зазияла, как черная брешь, на блестящей поверхности российской «суверенной демократии».
Не так сели. Значит – не по чину, не по рангу. А рассаживаться вокруг высокого стола надлежит именно так. На наших глазах со дна сумеречного сознания русского алкаша, волею судьбы занявшего высший пост в российском государстве, всплыл обломок средневековой матрицы.
С тех пор эти обломки всплывали один за другим – и ныне они выстроились в очень знакомую историкам картину. На наших глазах в столице империи живут и здравствуют новые сверхбогатые, – читай, боярские, – роды. В губерниях сидят на кормлении те, кто службу понял и держит нос по ветру. Независимый суд так и остался прекраснодушной фразой: царь-батюшка и его присные казнят и милуют кого пожелают. Сквозь призрачные контуры сурковского града на семи холмах явственно проглядывают родимые потемкинские деревни.
Каждый из нас может добавить к этому списку примет что-то своё. А общая картина вырисовывается одна: страна рушится в medium aevum, в средние века.
Но может быть, она из них и не выходила? Может быть, 70-летний советский отрезок имперской истории был просто нарисован на картонке – все эти отважные пионеры и задорные комсомольцы, пленумы и съезды? А за картонкой происходили обычные средневековые события – грызня вокруг трона, тайные убийства, войны, рабский труд невольников… Может быть, у нас и не было никакого «справедливого общественного строя», а было просто восстановление более или менее нормальной социально-экономической жизни государства после двух чудовищных войн: гражданской и Великой Отечественной? И как только мы экономически восстановились, так тут же и рухнули назад, в свои medium аevum…
Иногда я думаю, что такое обрушение было предопределено – ибо нельзя одним прыжком перепрыгнуть из царства необходимости в царство свободы. И за «чевенгуры» и «котлованы» кто-то однажды непременно должен был заплатить – в том числе внуки и правнуки платоновских красных героев…
– Так что ж, парламентская демократия в России в принципе невозможна? – вопрошает кто-то изнутри меня. – А почему тогда она в Европе-то возможна?
– Европа, хм… – отвечаю я. – Европа шла к своему нынешнему социально-политическому строю много столетий, сквозь кровь и войны. Этот строй там выстрадан, а потому и органичен. А у нас ведь он не то что навязан населению – а просто «нахлобучен». Ни сверху, ни снизу нет у нас ни уверенности в его необходимости, ни желания жить по его законам….
Иногда я думаю и кое-что еще. Допустим, я прав – и несмотря на все космические корабли, лазеры и компьютеры, система отношений между людьми в нашей стране остается средневековой. Но может быть, тут и не на что негодовать? Может быть, средневековье выглядит отсталым только в плохих учебниках, написанных приверженцами сомнительной идеи «исторического прогресса»?
КТО
Река и лес, лазурный окоем,
Притихший горизонт… А что за ним?
Мы, русские, еще не сознаем,
Кому столь дерзко противостоим,
Кто гонит нас по топким временам,
Кто манит нас заштатною судьбой,
Кто душу пересаживает нам,
Цветным наркозом сглаживая боль,
Кто шепчет нам, что нечего беречь,
Коль нет былой размашистой страны,
Кто мертвой хваткой душит нашу речь,
Кто склизкой лапой лезет в наши сны.
Так кто же он, этот таинственный «кто»? Я не знаю, как его назвать. Но я слышу его шепот.
Он шепчет: забудь эти бредни о правде и справедливости, о каком-то «особом русском пути», живи, как все – в заботах о крыше над головой и о куске хлеба с маслом. Да, зарплатка твоя невелика, но ведь и инфляцию Набиуллина сбила до минимума. Вкладывай прибыль в обучение детей, обрастай жирком век за веком. На черные работы можешь не ходить, узбеки и молдаване всё построят тебе, всё уберут за тобой… главное, не залупайся супротив власти, не мешай созиданию национального отечественного капитала, сравнимого с капиталами Ротшильдов и Рокфеллеров!
Однако у меня есть не только уши, но и глаза – и цветной наркоз телевизора меня не усыпляет. Я вижу, что никакого национального отечественного капитала нет, что вот уже четверть века деньги правдами и неправдами уплывают из России за кордон. И это стремление можно понять: нет никакой гарантии, что завтра за владельцами этих денег не придут. Сколько раз уже так было в отечественной истории!
И вот капитал создается – и уплывает, создается и уплывает… так неужели полтораста миллионов человек обречены на то, чтобы век за веком гнуть спину на российских просторах ради благополучия нескольких сотен непрерывно богатеющих семей? Неужели эти великие просторы – лишь огромная рабская плантация?
Этот вопрос задает себе каждый мыслящий русский человек, бредущий по топким временам новейшей истории России. Между тем на горизонте давно уже погромыхивает. Лазурный окоем всё темней, где-то рядом жутко хохочет выпь, родное болото чавкает под ногами – и каждый неверный шаг сулит беду…
У ГРОБА
Ты льешь на покойника сладкий елей,
Слезу проливаешь у гроба.
А прежде из всех твоих темных щелей
Лилась на него только злоба.
Не лей же теперь свой презренный елей!
Коль нету покаяться силы, –
Хотя бы могилу его пожалей,
Хотя бы не лги у могилы!
Это стихотворение я адресовал одному своему бывшему знакомцу, провинциальному виршеплету сорокинско-фирсовского разлива, при жизни Юрия Кузнецова отзывавшемуся о великом русском поэте хамски-пренебрежительно, с внутренней злобой, присущей всем полуграфоманам.
После смерти Юрия Поликарповича, в сиянии его славы, хитрый провинциал тут же подсуетился и опубликовал в «Нашем современнике» слащавый дифирамб покойному гению. Прочитав елейные строчки, я не смог долее сдерживаться – и из меня буквально хлынуло гневное стихотворение.
Больше всего негодовал сам на себя: как я мог долгие годы поддерживать полуприятельские отношения с этим бумажным пачкуном? Ведь видел же явственно – передо мной лицемер, подлец, слизняк…
Слава Богу, сама жизнь вскоре развела нас навсегда.
ГОСТИ
Пока я бродил по ущельям страстей,
Скитался в душевных извивах,
К озерам моим налетело гостей —
Непуганых, жадных, крикливых.
Кричит и гогочет пернатая тварь
И яйца откладывать тщится.
Но разве не я этих мест государь?
Подъем, перелетная птица!
Но стая наелась – и бредит во сне
Кошмаром тугого желудка.
«А ты что за гусь?» – говорит она мне.
Увы, я не гусь. И не утка.
Я шерстью одет и воспитан в лесу.
Кыш за море, глупое стадо!
А впрочем, останьтесь. Зима на носу
И чем-то питаться мне надо.
Для перелетной птицы, сочиняющей на досуге стишки и рассказики, твои озера и их окрестности – всего лишь одно из тех мест, где стая пернатых может отдохнуть и слегка подкормиться на жизненном пути. Ей, стае, в общем-то, все равно, где перекантоваться – у реки, на поляне, на кронах деревьев, в литературе, в политике, в спорте, в бизнесе, на чиновничьей службе… А ты тут, в окрестностях чистых озер русской словесности, – с младых когтей. И никуда исчезать не собираешься. Потому, что некуда тебе исчезать. Эти озера – твои.
А значит, твой исподлобный взгляд на эту ситуацию можно и оправдать. Питайся, дружище.
Стая принимает тебя за своего? Дружески клюет тебя, пытается что-то сказать тебе на своем тарабарском языке, а порой и бьет тебя крыльями? Тем лучше, брат! Эту ее коллективную иллюзию надо длить, колико возможно. Молчи, притворяйся, крадись между птичьих гнезд, пробирайся поближе к самому жирному гусю…
А потом – цап-царап!.. ах!.. га-га-га!.. кря-кря-кря!..
Поздно, ребята.
Но потом, когда ты уже насытишься, – все-таки подойди к зеркальной воде озера и, вглядевшись в свое отражение, завой волком: ну, отчего же, отчего всё так примитивно и страшно устроено в этой земной жизни? Чем виноваты перед тобой эти несчастные создания, в пуху и перьях, недовольно гогочущие и увещевательно крякающие? Неужели только тем, что прилетели в твой мир погостевать, да и засиделись тут?
Разве гостей употребляют в пищу? А, серый?
Но не затягивай надолго эту душевную флагелляцию, брат. Иди-ка, лучше, похрапи в ближних кустах.
Ты – волк.
Сотворение легенды
Геннадий ГУСАЧЕНКО. В память о них зажгите свечу
Чтобы знали, чтобы помнили
Лет пятнадцать назад сплавлялся я на плоту вниз по Оби. Поздним вечером пристал к заросшему ивняком берегу. Четыре бревенчатые избы на нем, чёрные, нежилые – всё, что осталось от села Тополёвая пристань, крохотным кружочком отмеченного на карте Томской области. Судя по водонапорной башне, длинным, завалившимся изгородям из жердей, пустым складам, заброшенной кузнице, сельхозорудиям, ржавеющим возле неё, силосным траншеям и коровнику, Тополёвая пристань была небольшой деревней. Из каких соображений бывшие жители так назвали её – непонятно: одни сосны здесь, берёзы и ни одного тополя. Вместо пристани пологая канава, прорытая с берега в реку.