Я привязал плот к таловому кусту и пошёл вдоль заросших бурьяном заборов, чтобы размяться после долгого сидения на скамье у руля.
В блеклых лучах заката сиротливо белел на взгорке невысокий обелиск – памятник сельчанам, не вернувшимся с войны. Низенькая загородка вокруг него разрушилась от времени и дождей, краска облезла на ржавой звёздочке. Сорная трава густо проросла в почерневшей оградке, калитка в которой давно никем не открывалась. Прискорбно выглядели на потемневшей штукатурке памятника фамилии тополёвцев, навсегда ушедших отсюда в грозном 41-м. Кто вспомнит об этих героях-защитниках Родины, отдавших за неё самое дорогое – жизнь? Кто скосит траву и побелит памятник? Кто положит букетик полевых ромашек на его постамент?
В глубоком раздумье стоял я у памятника тем, кто гулял по этому берегу, работал в колхозе, жил, любил, смеялся, веселился на деревенских праздниках и с надеждой на возвращение уходил на фронт. 24 фамилии безмолвно напоминают о них. Многие буквы выцвели, смылись дождями, но всё же в сумерках угасающего дня я смог разобрать восемнадцать фамилий. С охватившим меня тревожным чувством тоски, печали, безысходности, щемящим душу, в одиночестве стоял я с непокрытой головой у памятника, всеми забытого.
С каждой минутой становилось темнее, и нужно было позаботиться о ночлеге, запастись сушняком для костра. Второпях, обжигая руки крапивой, я наскоро оборвал бурьян вокруг оградки, наломал букет буйно цветущей поблизости черёмухи и шиповника, алеющего пышными соцветиями, и возложил его к подножию обелиска.
Лёжа в палатке, вслушиваясь в шелест обских волн, плескавшихся неподалеку, долго не мог заснуть. Мысль о том, что отчалю завтра от унылого берега и навсегда уйдёт в небытие скромный обелиск, установленный, исходя из начертанной на нём даты «9 мая 1975 г.», к тридцатилетию Победы в Великой Отечественной войне.
Ранним утором, зябко поёживаясь от речного холода, я выбрался из палатки с фронтовым офицерским планшетом отца, раненного осколком мины в бою под Прохоровкой на Курской дуге. Над рекой плыл сизый туман. В клубах его где-то вдали прогудела моторная лодка. Лебединый крик серебряно-трубным звуком раздавался над прибрежной заводью. Свист утиных крыльев, рассекавших прохладный воздух, то и дело слышался надо мной.
Я вынул из планшета походную общую тетрадь, карандаш и, пристально вглядываясь в буквы, размытые дождями, опалённые солнцем, потрескавшиеся от морозов и ветров, переписал фамилии погибших воинов. Шесть из них я так и не смог прочесть. Я не знал, зачем это делаю. Необъяснимое чувство вины и стыда за тех, кто гонимый рыбацкой страстью проносился мимо на моторках, овладело мною. Слёзы наворачивались на глаза, когда одну за другой списывал фамилии с памятника.
«Эти трое и те двое – братья… И эти двое – тоже… А это, наверно, отец и сын, фамилии их стёрлись… Только инициалы И.П. В.И… – предположил я по оставшимся буквам. – Чтобы знали… Чтобы помнили…», – твердил я, сдерживая дрожь то ли от утренней свежести, то ли от прикосновения к святости, к вечности, к минувшему, хранящим тайны гибели безвестных мне героев, плач и стоны их матерей, жён, детей, сестёр, невест.
Вглядываясь в надписи, я живо представлял себе обездвиженные страхом лица женщин, бравших письма из рук почтальона, словно слышал их крики, разносившиеся в избах, где на столах рядом с ломтями хлеба и чашками с молоком и горячей картошкой лежали безобидные на вид бумажки – «похоронки».
«…Пал смертью храбрых…» – сообщалось в них, и истеричный вопль, слышный на улице, оглашал очередную избу, не избежавшую жестокого удара войны. Этот крик как ножом пронзал сердца женщин Тополёвой пристани, и скоро вся деревня сотрясалась в неутешных рыданиях. Я словно воочию видел перемазанных сажей, в залатанных штанишках и рубашонках ребятишек, заплакавших от испуга, не понявших, почему вдруг с воем упала на кровать мама.
«Вот оно, эхо войны…», – подумалось мне, когда я провожал глазами удалявшийся памятник, когда мой плот, увлекаемый течением и подгоняемый ветром, закачался на обских волнах. «Чтобы знали… Чтобы помнили…», – повторял я, запихивая тетрадь и планшет в рюкзак. Где, когда и как намерен был я придать огласке фамилии тополёвцев, об этом не думалось.
И вот, в преддверии 75-летия Великой Победы вспомнился мне затерянный на обском берегу обелиск. Я лихорадочно переворошил кипы старых журналов, газетных подшивок, пожелтевших рукописей, блокнотов в поисках той походной.
«Где-то должна быть… Неужели выбросил? Нет… Не прощу себе этого…» – бормотал я, перелистывая очередную исписанную тетрадь. Но вот она! В коленкоровом переплёте, чуть заплесневелая, подмоченная во время долгого путешествия на плоту от Новосибирска до Салехарда и далее на теплоходе до Карского моря. Никогда не выбрасывать старых блокнотов! Господи! Как я благодарен самому себе за то, что сохранил тетрадь, а главное, за памятную запись, сделанную в туманное и холодное июньское утро на берегу Тополёвой пристани: «Чтобы знали, чтобы помнили!».
Вот они, перед Вами, дорогие читатели! Люди из никому неведомой приобской деревни, отдавшие жизнь во славу Отечества. Теперь они будут жить вместе с нами в этих скромных строках.
Усольцев А.В.
Усольцев И.В.
Усольцев Ф.В.
Шантин Г.А.
Шантин И.А.
Савран И.Ф.
Савран А.Ф.
Букша Д.И.
Буйнов И.И.
Ремыга П.И.
Дубровин А.И.
Гоношенко П.В.
Москалюк А.И.
Михайлов А.С.
Цибуленко А.И.
Серебренников И.П.
Неводчиков И.Я.
Журавлёв Ф.И.
Вечная слава героям, павшим за Отечество! Помолитесь за убиенных воинов, люди! Помяните их словом Божьим. И в память о них зажгите свечу.
Дядя Коля-Торпедоносец
Жизнь любого человека достойна хорошей книги – интересной, содержательной, поучительной. Благополучная жизнь или несчастная, праведная или нечестивая всегда может послужить темой для произведения. Тому достаточно примеров в классической литературе. А хорошая ли будет книга – это зависит от таланта автора. Сумеют журналист, писатель, драматург ярко отобразить судьбу главного героя романа, повести, пьесы, рассказать, как сложилась его жизнь, чего достиг или, напротив, лишился, книга затронет душу читателя, западёт в неё увлекательным, эмоциональным содержанием, взволнует, не оставит равнодушным. Эту прописную истину лишний раз подтверждает забавная (на первый взгляд), но вместе с тем грустная история, вспомнившаяся мне в предмайские дни всенародного празднования Великой Победы. За давностью лет не могу сказать, в каком году это было. Где-то в восьмидесятых…
Как-то вечером после беготни по городу в поисках материалов для газетной статьи сидели у меня в редакционном кабинете коллеги – журналисты Валентин Радченко, Виктор Белов и Павел Тихонов. Мы пили дешёвый портвейн, закусывали сухими, твёрдыми конфетами «Школьная» и спорили. Смеялись, в запальчивости били себя в грудь, похваляясь последними публикациями в своей газете, сами себе нравились, талантами себя считали. Мы жаждали выдавать шедевры, славы поиметь, известность приобрести, в большие центральные газеты пробиться. Валентин Радченко, заведующий промышленным отделом редакции, сокрушённо вздохнул:
– Не о ком писать стало… Что путного можно выдать о работягах с наших заводов? Серые будни, выполнение планов и соцобязательств. Недавно беседовал с одним токарем, передовиком производства. Ничего интересного… Он с гордостью сказал мне: «Как в начале войны эвакуировали наш завод из Харькова сюда, на Дальний Восток, я встал к этому станку и уже более сорока лет стою за ним». Представляете?! По гудку на завод… По гудку с завода… И так сорок лет. Кое-как накропал о нём несколько строк…
– Напрасно, старик, – отхлебнув из стакана глоток вина, назидательно сказал Павел Тихонов, собкор Приморского радио и телевидения. – Не разговорил ты человека, не вызвал на откровенный разговор… Глядишь, и нарыл бы чего. Я хоть о ком напишу прекрасный радиоочерк. О любом первом встречном.
– Перегибаешь, Паха, – пустив кольца дыма от сигареты «Космос», с улыбкой усомнился Валентин. – У вас, на радио, понятное дело… Если нет слов, музыкой заменят их… А ну как сейчас откроется дверь, войдёт какой-нибудь Федя Пупкин и ты дашь о нём очерк?
– В лёгкую, старик! Спорим?
– Спорим! Если ты пишешь очерк о первом человеке, открывшем сейчас дверь, и он прозвучит по Приморскому радиоканалу, я проспорил…
– Не спорь, Валентин… Паха прав. На любого человека надо смотреть, как на персонаж, достойный пера журналиста или писателя… Вспомни пьесу Горького «На дне»… – поддержал Тихонова Виктор Белов, корреспондент заводской многотиражки «Голос труда».
Однако Валентин оставался при своём мнении и протянул руку:
– На что спорим?
– На бутылку «Армянского»!
Валентин подумал, не отпуская Пашкину руку, и уверенно произнёс:
– Нет… На две бутылки коньяка.
– Идёт! Разбивай, Генаха.
Я разбил крепко сцепленные руки спорщиков.
Мы молча и тупо уставились на дверь, нетерпеливо ёрзая на стульях. Каждый из заключивших пари, надеялся на выигрыш. Любопытство, кто победит, распирало меня чисто из «спортивного» интереса: в любом случае часть коньяка мне гарантирована. Сидим, ждём, на дверь смотрим. Со стороны посмотреть – коты мышь стерегут!
В прихожей шаги послышались. Валентин, предвкушая победу, презрительно отодвинул пустую бутылку из-под портвейна. Подмигнул мне: «Сейчас Паха обломается на каком-нибудь заурядном посетителе, невзрачном человечишке»…
– Ноги в руки, Паха, и в «Рассвет». Директор гастронома – мой знакомый. Брякну ему по телефону, он тебе дефицитный коньяк продаст.
– Не гони лошадей, старик, – невозмутимо ответил Тихонов.
Дверь открылась, и на пороге возник хромой и небритый слесарь-сантехник дядя Коля по прозвищу Торпедоносец. Вошедший – всем известный выпивоха, частый гость медвытрезвителя, неоднократно уволенный с разных предприятий за пьянство и прогулы. Возможно, когда-то дядя Коля поделился о своём героическом прошлом с приятелями-забулдыгами, но те, сочтя его рассказы выдумками спьяну, добавили к его имени вышеупомянутую приставку, намекая, таким образом, на бутылку, торпедой торчащую из кармана сантехника.