Но это были какие-то чужие, холодные слова, которые были сказаны совсем ни к месту. Я тогда воспринял их именно так…
– Знаешь, Коля, а ведь ты не автоматчик, – наконец оборвала мама отца.
Отец замолчал. Мама всегда умела находить очень неожиданные слова.
– Ты – пулеметчик, потому что у тебя слова не кончаются, – пояснила мама. – Иди-ка охладись на веранде, вояка, а я пока со стола уберу.
Отец тихо выругался, встал и вышел. Мама убрала со стола тарелки, оставив только одну и большую бутылку с недопитым до конца самогоном. У нее было хмурое лицо, и я вдруг с удивлением заметил какую-то обиду и на ее лице. Примерно такую же, как и у отца – обиду и недоумение.
Мы были на кухне вдвоем. Тикали ходики. В окно светило густое, приземленное солнце. Мама сердито гремела посудой в раковине.
Она вдруг громко и возмущенно сказала:
– Нет, я все понимаю, но врать-то зачем?!
Я осторожно сказал:
– А может быть, он не врал?
Мама оглянулась и посмотрела на меня так, словно я только что вошел на кухню.
– Еще один герой-автоматчик нашелся! – пренебрежительно сказала она.
Мама передернула плечами и отвернулась. Даже со спины она была похожа на гордую королеву. После того, как посуда сердито громыхнула десяток раз, мама вдруг сказала странные слова, которые я запомнил на всю свою жизнь:
– Будь моя воля, взяла бы я этих героев да ремнем по ж…!
Я смутился… Но вдруг понял, что физическая боль умирает с солдатом на поле боя, но есть еще другая боль, которая остается на долгие годы с его близкими. Она – почти бессмертна, потому что сопровождает человека долгие-долгие годы.
Время тянулось бесконечно долго. Я не мог уйти, чтобы заняться своими делами. Я не совсем понимал, чего же я жду…
– Сволочь какая, а?! – снова возмутилась мама и вдруг всхлипнула. – Врать-то врал, конечно, но все равно задел… Зачем?!
Мама все-таки пожалела незнакомую немку и ее сына. Да, она видела войну, она видела все, что принесла война, и от этого было еще больнее. Ведь там, в далеком Кёнигсберге, в апреле 1945 года немцы стреляли в русских не за тем, чтобы только ранить. Та Великая Война никогда не была игрой в войну. Там не было места сказкам. И все мы отлично понимали, что русский снайпер все-таки убил мальчишку в немецкой форме.
Прошел год, и как-то раз, на рыбалке, отец спросил меня:
– Ты дядю Костю помнишь?
Я спросил, какого дядю Костю.
– Ну, того… Снайпера, – отец долго раскуривал притухнувшую папиросу, не отрывая взгляда от поплавков. – В мае умер… Война догнала. Его то ли тупой осколок, то ли камень в Германии задел. В общем, опухоль в районе позвоночника образовалась. И слишком близко к кости, неоперабельный вариант, что ли?.. Год назад рана ожила, и врачи ничего не смогли сделать.
Я не знал, что ответить.
Отец продолжил:
– Может быть, он потому и про немку придумал?.. Ну, понял, что смерть пришла, а потому и мальчишку пожалел. Мол, жаль, что… Понятно, в общем, что жаль. Молодой ведь совсем парнишка был. А крестик, наверное, рядом с убитым лежал… Мне даже сон такой приснился…
Но законы боя просты и чужды любым придумкам, какими бы благостными они ни казались. Если не убьёшь ты – значит, убьют тебя.
– …А с другой стороны, война уже кончалась, – сказал отец. – И Кёнигсберг этот гадский как коровий блин в лепешку раскатали.
Отцу было тяжело говорить, и он с трудом находил нужные слова. Чувствовалось, что они не устраивают его… Слова казались слишком обыденными, простыми и совсем не глубокими.
– Жаль его…
– Кого? Дядю Костю?
– Всех… И даже тех гадов в Кёнигсберге. Словно бессмыслица какая-то творилась. А с другой стороны, ну, как иначе-то?!. – отец сплюнул окурок папиросы в воду и ругнулся. – Я не знаю. Это война, в общем… С одной стороны, ты вроде как должен быть сильным, а с другой… – долгая пауза. – А с другой, в чем эта сила?..
Я никогда не страдал от недостатка воображения, и перед моим мысленным взором вдруг предстали спины автоматчиков, идущих в атаку. «Как горсть гороха бросили…» А среди них – мой отец. Сзади взрываются мины, а впереди строчат пулеметы. Автоматчикам нужно не только выйти из этой смертельной «вилки», но еще ворваться в окопы и уже там уничтожить бешено сопротивляющегося врага. «Война, в общем…» Каким нужно быть, чтобы выжить в таком аду? И если бы мой отец был старше всего на один год, то мне – мне, рожденному через много лет после войны – пришлось бы выживать вместе с ним. Осколки и пули догоняли не только тех, кто был на Той Великой Войне.
– …Костя ведь толком и не рассказывал ничего, – продолжал отец. – Так, мелочи всякие, и никогда о том, как стрелял, а главное, как… ну, это… как рассматривал через оптический прицел лица тех, в кого стрелял. Разве что когда выпивал с нами… Только это все уже неправда была… Там даже дурак догадался бы, что неправда.
– Почему неправда? – спросил я.
Отец усмехнулся:
– Потому что слов таких нет. Твоя учительница говорит, что ты сочинения хорошо пишешь. Вот вырастешь и найдешь такие слова. А если не найдешь, тогда новые придумаешь… За нас придумаешь и за нас всё расскажешь…
Прошло много-много лет…
Я не придумал новые слова, но у меня есть вопрос: кто есть человек? Если человек только то, что он есть на самом деле, мы должны и имеем право построить рай на земле. Потому что человек – прост. Он – видим, и он – понятен. Его стремления – на виду, а его любовь – природна и прагматична. Такому человеку не нужен Бог, потому что Бог никогда не полюбит рай на Земле, построенный человеком.
Но если человек не только то, что он есть на самом деле, а еще и то, кем он хочет стать?.. Пусть он такой всего лишь на один процент, на половину процента или даже только на одну его десятую часть. И что тогда?.. Тогда земной рай обязательно рухнет. Он рухнет, потому что человеку совсем не обязательно хотеть стать хорошим, он может захотеть стать и плохим. Стать им там – в своей потаенной, даже от самого себя, глубине. И этот выбор будет делать не привнесенная в человека педагогическая логика, а та природа, в сторону которой однажды человек сделал незаметный, но очень важный шаг. Человек – свободен, он свободен без всякой меры, да и все эти деления на «хороших» и «плохих» – условны и относительны. Люди не делятся на «плюсы» и «минусы», они – просто разные. И это только одна из причин того, что человек и сам толком не знает, кем он хочет стать по-настоящему.
«Быть» и «стать» – разные вещи. Быть это сегодняшний день, а стать – уже завтрашний, который может и не наступить. А на войне?.. Например, разве добропорядочный немец, пришедший с винтовкой в руках на нашу землю, перестал быть добропорядочным?.. Совсем нет. Он мог дать конфетку ребенку и перевязать раненного врага. Цивилизованность не так уж беззащитна, потому что обладает огромной инерцией. Ее не так просто убить, и что-то противоположенное ей нужно упрямо выращивать с самого детства.
А что такое это загадочное «то», чем человек хочет стать?.. На мой взгляд, ему никогда не будет найдено точного определения. Таинственное «то» поднимает человека вверх или рушит вниз. Оно – враг любой цивилизованности, потому цель цивилизации – рай на земле. Но загадочное «то» никогда не примирится с цивилизацией хотя бы потому, что цивилизованность – инертна, а значит, бездумна, она поддается законам природы, арифметическому исчислению, а значит, и воле человека. Она – как круги от камня на воде. Камень – первопричина волн – давно лежит на дне, а волны бегут к берегу и все дальше удаляются от места падения камня. Между камнем и волнами нет ничего общего. Их природа – несопоставима.
Возможно, загадочное «то» – это причина человека или импульс, породивший взрыв его разума. Только причина, которой много сотен тысяч лет, которую можно попытаться забыть, потому что очень часто она – лишь сотая доля процента человека.
Да, я не придумал новых слов, но я нашел одно забытое моим отцом старое. Это слово – покаяние. Русский снайпер убил немецкого мальчишку с винтовкой, а потом, спустя двадцать три года, вернулся в тот бой и пощадил его. Почему?.. Может быть, потому что впервые понял цену человеческой жизни, осознав конечность своей. Ведь человек начинается сам с себя и именно он сам является мерилом всего сущего.
Солдат рассказал неправду?.. Нет, он победил время, он переиначил его, и я уверен, что Бог был рядом с ним. Человеческий век не так длинен, но человек все-таки может победить время. Он может вернуться назад, он может изменить суть своего поступка, и, может быть, именно поэтому о людях было сказано «вы – боги». Да, мы – боги, потому что мы – смертные! – все-таки властны над временем. А когда человек понимает это, он начинает иначе относиться к смерти. Он готов положить свою жизнь за жизнь другого человека, и именно потому в рассказе снайпера возник невесомый крестик. Ведь донести этот крестик до матери мальчишки мог только его друг… «За други своя».
Я – далеко не идеалист. И я слышу, как часто нам говорят о некоем то ли политическом, то ли нравственном покаянии за прошлое. Но существуют ли такие его виды?.. И почему что-то сокровенное, до немоты личное и кажущееся до ужаса нелепым лишь только приоткроется его крохотный краешек, вдруг должно стать оглушающе орущим? Это все равно что поставить рядом объяснение в любви зрителям со сцены эстрадного певца и рассказ снайпера… Все в мире придумано, сам мир придуман, но разве нам не нужно стараться понять – зачем?
В какого бога верят те, кто не создает, но требует покаяния? Даст ли их всегда «новый бог» человеку власть над временем или ему нужно что-то совсем другое, и нужно только сегодня для того, чтобы построить сегодняшний рай на земле?..
Но рай – это конец человеческой истории, а история всегда только начинается. Ведь человеческое познание может идти не только в глубину природы, но и в глубину самого человека. Тут мне хочется воскликнуть: да оставьте же вы этого человека в покое!.. Дайте ему отдышаться от гонки, осмотреться и хоть немного подумать. Но не оставят. Да и не должен человек замыкаться сам в себе и превращаться в «черную дыру». Люди не делятся на плохих и хороших, они всего лишь разные.