Вот Я вложу в уста твои слова Мои как огонь, говорит Господь Иеремии; и народ сей будет как дрова, и этот огонь пожрет их (Иер. 5:14).
ДУХ ДЫШЕТ, ГДЕ ХОЧЕТ (Ин. 3:8).
Я был пастух и собирал сикоморы вещает о себе пророк Амос. Но Господь взял меня от овец и сказал мне Господь: «иди пророчествуй к народу Моему Израилю» (Ам. 7:14–15). И он пошел – этот пастырь бессловесного стада, и стал глаголом жечь сердца людей.
Подобно тому как слово Божие не вяжется, не боится цепей, проникает сквозь стены темниц, поборет пространство и время, торжествует над всяким насилием, так и слово человеческое, поскольку оно служит отражением слова Божественного и остается верным своему назначению, нуждается в стихии свободы, обеспечивающей ему нравственную силу. В честь такого идеального «свободного слова» воспел свой гимн Константин Аксаков:
Ты – чудо из Божиих чудес.
Ты – мысли светильник и пламя.
Ты – луч нам на землю с небес,
Ты – нам человечества знамя,
Ты – гонишь невежества ложь,
Ты – вечною жизнию ново,
Ты – к свету, ты – к правде ведешь,
Свободное слово.....................
..................................................
О духа единственный меч —
Свободное слово.
МЫ ВСЕ ЗНАЕМ, что талант есть роскошь природы, в которой вообще преобладает средний уровень. Но что такое талант по своему существу? Ответить на этот вопрос так же трудно, как нелегко сказать, что такое электричество. Мы не можем определить его природы, но чувствуем присутствие этой таинственной силы лишь по тем действиям, какие она оказывает на нас и окружающий нас мир. Талант – это сверкающая искра Божия в человеке, это – помазание свыше, это – огонь и свет согревающий и озаряющий нашу душу, это – незримая власть Божиею милостию.
Будучи аристократичен по природе, талант, подобно царственным особам, первый заговаривает с нами. Приближаясь к нему, мы испытываем некоторый трепет, но зато после соприкосновения с ним в нашем сердце ощущается праздничное настроение.
ТАЛАНТЫ, КАК ДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ, ценятся не только по своему объему, но и по граням, и по игре света, которую дают последние.
ОТРЕШИТЬСЯ ОТ ЗЕМНЫХ НИЗИН, полетом орла устремиться к вечному лучезарному Солнцу и увлечь за собою других – вот высшее наслаждение, доступное человеку на земле, и вместе лучший дар, какой он может принести своим ближним.
Сколько бы люди ни привыкли пресмыкаться во прахе, они будут благодарны всякому, кто оторвет их от дольнего мира и на своих мощных крыльях вознесет к небесам. Человек готов отдать все за мгновение чистого духовного восторга и благословит имя того, кто сумеет ударить по лучшим струнам его сердца. Здесь надо искать тайну потрясающего успеха, какой имела некогда знаменитая речь Достоевского на Пушкинском празднике в Москве. Гениальный писатель сам изобразил потом впечатление, произведенное им на своих слушателей, в письме к своей жене. «Я читал громко, с огнем. Все, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как бы в истерике. Когда я закончил, я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: гранд-дамы, студенты, государственные секретари – все это обнимало, целовало меня». Как назвать это настроение аудитории, вместившей в себе лучший цвет всего нашего образованного общества, если не состоянием духовного экстаза, к которому менее всего, казалось, способна наша холодная интеллигенция. Какою силою великий писатель-сердцевед совершил это чудо, заставив всех своих слушателей без различия возраста и общественного положения почувствовать себя братьями и слиться в одном священном высоком порыве? Он достиг этого, конечно, не красотою формы своей речи, которой скорее не доставало обычно Достоевскому, а величием провозглашенной им идеи вселенского братства, повитой огнем высокого вдохновения. Это подлинно пророческое слово возродило сердца людей, заставив их познать истинный смысл жизни; истина и сделала их хотя на мгновение не только свободными, но и счастливыми в своей свободе. Здесь уместно вспомнить слова Карлейля: «великий человек с его свободной силой, исходящей прямо из рук Божиих, есть молния. Его слово, мудрое спасительное слово: в него могут все поверить. Все воспламеняется тогда вокруг этого человека, раз он ударяет своим словом, и все пылает огнем, подобным его собственному» («Герои и Героическое в истории»).
КЛАССИЧЕСКАЯ ДРЕВНОСТЬ, доведшая красноречие до высших степеней совершенства, завещала нам следующие три основных правила ораторского искусства.
1. Оратор должен иметь своей задачей docere, delectare, mоѵеrе, т.е. учить, услаждать, трогать или приводить в движение т.е. одновременно действовать на все три главных способности человеческой души – ум, чувство и волю.
2 Nemo orator, nisi vir bonus (Квинтилиан), другими словами, безнравственный человек не может стать истинным оратором.
3. Речь оратора должна отличаться такою прозрачной ясностью, чтобы он не только мог быть понятым, но чтобы его нельзя было не понять.
ДРУЗЬЯ СТРАЖДУЩЕГО ИОВА в течение семи дней сидели безмолвные у его одра, и их самоуглубленное молчание потрясает нас гораздо более, чем последующие широковещательные речи, обильным потоком полившиеся из их уст. Наиболее трагические слова обыкновенно произносятся шепотом, а когда наше чувство достигает своего высшего напряжения, оно подавляет слово и заставляет язык прилипать к гортани. Нет ничего красноречивее смерти, а она всегда облечена в таинственное безмолвие.
ПУШКИН СОЖАЛЕЛ О ТОМ, что к нашему языку привилась отчасти «европейская жеманность и французская утонченность».
«Я желал бы оставить», писал он, «русскому языку некоторую библейскую откровенность».
К этому можно было бы добавить, что непосредственность библейского языка нисколько не мешает ему оставаться везде чистым и высоким.
ЕСЛИ МЫ ЗАХОТИМ ПЕРЕПИСАТЬ раннейшее произведение своего пера, то мы лишь в редких случаях изменим канву своих основных идей, но почти всегда найдем здесь нечто, нуждающееся в исправлении в смысле изложения и стиля.
Это доказывает, что наша мысль никогда не вмещается до конца в приданную ей словесную форму; ей всегда как бы тесно в последней, как в прокрустовом ложе, и наше внутреннее чутье всегда находит что-то недосказанное в наших лучших словах. Вот почему так трудно уложить живую речь в мертвые буквы, если мы захотим предать ее письмени.
Чем дальше уходит наше внутреннее слово от своих истоков и чем осязательнее выявляется и воплощается вовне, тем более оно грубеет и материализуется, утрачивая известную часть своей духовной энергии, а вместе с ней значительную долю своей яркости и красоты. Наиболее художественной речи, когда мы читаем ее в записи, всегда будет недоставать плоти и крови, того аромата и искры жизни, какими она прежде всего пленяет людей в ее устном произношении. Можно с буквальною точностью воспроизвести все выражения оратора, но нет такого искусства, при помощи которого мы могли бы записать трепет его вдохновения или сфотографировать те духовные, незримые, как бы электрические, токи, какие вместе со звуками его голоса вливаются в сердца слушателей и оттуда опять возвращаются к своему первоисточнику, разряжаясь новыми сверкающими искрами его красноречия. Нельзя также с точностью запечатлеть все логические ударения и музыкальный ритм устной речи, служащие не только украшением последней, но и придающие ей полноту и законченность выражения. Чтобы не испытать разочарования от этого несоответствия живого слова с его письменным изложением, мы предпочитаем поразившую нас речь носить, как чудную мелодию, в своем сердце, чем видеть ее обездушенный отблеск в мертвящих буквах. К счастью для нас раз произнесенное в слух мира человеческое слово никогда уже более не умирает, но, как кристаллизировавшаяся часть нашего духа, переходит в вечность.
СКОЛЬКО БЫ МЫ НИ СТРЕМИЛИСЬ быть оригинальными, мы часто невольно повторяем самих себя. В этом нет ничего неестественного. Наша мысль, как лошадь, невольно сбивается на знакомую дорогу. И вся история человечества движется обыкновенно по проторенным тропам.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ПРАКТИЧЕСКИЕ способности редко совмещаются в одном человеке. Есть люди мыслящие, как гении, и действующие, как неразумные младенцы.
ЕСЛИ КАРТИНУ ХУДОЖНИКА надо рассматривать в перспективе и всякое произведение нашего творчества можно оценить по достоинству только на расстоянии времени, надо выждать, когда оно отделится от нашего непосредственного сознания, с которым как бы срастается в процессе своего рождения, и станет для нас своего рода объектом внешнего наблюдения.
ГЕНИАЛЬНЫЕ ЛЮДИ ЯВЛЯЮТСЯ обыкновенным фокусом, в котором сосредоточивается творческая энергия за целую эпоху; не удивительно поэтому, что они сами обозначают эпоху в жизни человечества.
ГАМЛЕТЫ НЕ СОЗДАНЫ ДЛЯ ТОГО, чтобы управлять миром, однако они необходимы в нем, чтобы служить для людей нравственным зеркалом и обличающей совестью.
НАСЫЩЕННЫЙ ЗНАНИЕМ МУДРЕЦ или ученый имеет в отношении других людей такие же нравственные обязательства, как всякий богач в отношении бедных. Счастлив тот из них, кто может сказать о себе вместе с Соломоном: без хитрости я научился и без зависти преподаю, не скрываю ее (мудрости) богатства (Прем. 7:23–24).
ДУША НАША по временам бывает мертва и бесплодна как пустыня; иногда же разгорается таким творческим огнем, что сердце наше трепещет от полноты охвативших нас мыслей и чувств, и наш слабый телесный сосуд едва в состоянии тогда выдерживать напор своего как бы кипящего внутреннего содержания.
САМАЯ ЯРКАЯ ИДЕЯ, брошенная в толпу народной массы, быстро стирается, тускнеет и делается плоской, как монета, находящаяся долго в употреблении и постоянно переходящая из рук в руки.