я с верою, как мы это видим на примере многих выдающихся ученых и мыслителей, а только свободу следовать велениям своего сердца и воли и освободить себя от тех нравственных обязательств и ограничений, какие неизбежно налагает на нас религия. Паскаль имел основание заподозрить честность и искренность тех людей, которые стараются не думать о Боге и назначении человека и не хотят добросовестно исследовать то, что легкомысленно отрицают. «Ничто так не доказывает», пишет он, «крайней слабости ума, как незнание того, какое несчастье быть человеком без Бога; ничто столь не служит признаком трусости, как бравирование пред Богом» («Мысли», перев. Первова, стр. 37).
«Я ХОТЕЛ БЫ ВЕРИТЬ, ГОВОРЯТ НЕКОТОРЫЕ, НО НЕ МОГУ». – «Нет, ты можешь, но не хочешь», следует ответить им. Источник этого сокровища прежде всего в твоем собственном сердце. Выслушай свидетельство твоей собственной совести, внимай голосу, который исходит от твоего бессмертного духа, ищи веры, и ты обрящешь ее; Бог сам откроет пред тобою закрытую дверь, если ты будешь настойчиво стучаться в нее. Он знает немощь нашей природы, и требует, от нас веры по крайней мере с зерно горчичное.«Если сколько-нибудь можешь веровать», сказал Христос Спаситель несчастному отцу бесноватого отрока у подножия Фавора, «все возможно верующему».
«Верую, Господи, помоги моему неверию», был ответ или лучше сказать растворенная слезами мольба отца, и этого было достаточно: чудо совершилось (Мк. 9:23–24). Теми же словами должен молиться каждый человек в минуты духовного искушения, ибо у всех бывают приливы и отливы веры, как сказал один выдающийся архипастырь-богослов. Когда вера поднимает нас на своих могучих волнах, наш дух как бы расширяется, чувствует непоколебимую внутреннюю устойчивость и ощущает в себе силу, действительно способную двигать горами. Нельзя без духовного восторга читать величественное повествование апостола о тех дивных мужах Ветхого Завета, которые верою побеждали царства, творили правду, заграждали уста львам, были крепки во бранех (Евр. 11:33–34). Без веры нет героев духа, как нет и истинного творчества. Человек «без догмата», которого так ярко изобразил Сенкевич, всегда производит на нас жалкое впечатление. Это трость, ветром колеблемая – духовный паралитик, неспособный сдвинуться с места, хотя бы он обладал гениальными способностями. Сомневающийся подлинно «подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой. Человек с двоящимися мыслями нетверд во всех путях своих (Иак. 1:6–8).
ОДНАЖДЫ Я ВОШЕЛ В ТЮРЕМНУЮ КАМЕРУ, где сидели два человека, осужденных на смертную казнь. С некоторым страхом я переступил порог этой роковой комнаты, казавшейся мне зияющей могилой. Я боялся не найти для этих несчастных достаточных слов утешения и ободрения. Каково же было мое изумление, когда я застал их беспечно кипятящими чай на керосиновой лампе; они считали, по-видимому, что несколько дней, отделявших их от казни, еще слишком достаточный срок для того, чтобы они могли не думать о смерти и наслаждаться жизнью. Таков человек: он всегда ходит по краю бездны, ежеминутно может низринуться в нее и, однако, подобно неразумным детям, продолжает легкомысленно срывать цветы, висящие над нею. «Между нами и адом или небом, говорит Паскаль, перегородкой служит только жизнь, а это самая ломкая в мире вещь. Мы беззаботно стремимся в пропасть, поставивши что-нибудь пред собой, чтобы помешать себе ее видеть» (Мысли. 38, 39).
НИКТО НЕ ХОЧЕТ УЙТИ ИЗ ЭТОГО МИРА, не оставив после себя какого-либо следа; каждый стремится передать что-либо в наследство грядущим векам и создать себе рукотворный или нерукотворный памятник на земле. Мысль о том, что идея, вложенная в то или другое наше творение, переживет нас, что ею будет жить и вдохновляться ряд последующих поколений, что она сроднит с нами неведомых нам людей, которые благословят наше имя, всегда была обаятельна для человека. К этому естественному чувству, в котором несомненно сказывается жажда бессмертия, присоединяется, однако, нередко скрытый дух тщеславия, следующий всюду за нами по пятам, как тень. Уже самый смысл этого слова указывает на суетность или тщету погони за славой. Однако такое чувство служит едва ли не главной пружиной, движущей творческую энергию человечества.
Сколько людей истощаются в разнообразных усилиях для того, чтобы хоть на мгновение блеснуть, как метеор на горизонте, привлекши к себе общее внимание. Иные готовы отдать самую жизнь за миг скоропреходящей славы. Литературное тщеславие является едва ли не одним из самых опасных и заразительных в ряду других ощущений подобного рода. Кто не мечтает втайне о том, чтобы властвовать над умами или могучей рукой ударять по струнам чужого сердца. Даже державные повелители народов часто не чужды этой общечеловеческой слабости: многие из них, не довольствуясь ролью меценатов и теми естественными отличиями, какие дает им высокое положение, хотели бы обвить свои сверкающие венцы скромными поэтическими, литературными или артистическими лаврами.
Толстой говорит о своем старшем брате, что он не уступал ему самому по силе литературного таланта, но не сделался великим писателем только потому, что не имел для этого, по словам Тургенева, обычных недостатков писателей и главного из них – тщеславия. Вместе с тем с присущею ему откровенностью Толстой признается, что лично он никогда не мог оставаться равнодушным к своей славе и к общественной оценке его произведений.
С такой же покоряющей силой искренности пишет о соблазне тщеславия Паскаль. «Тщеславие, говорит он, столь вкоренилось в сердце человека, что солдат, денщик, повар, носильщик тщеславятся собою и хотят иметь поклонников; даже философы желают того же. Те, которые пишут против этого, желают прославиться тем, что хорошо написали; те, которые читают сочинения, желают похвастаться, что они прочитали; и я, написавши это, может быть, тоже имею подобное желание; будут, пожалуй, иметь его и те, которые прочитали его» (Паскаль «Мысли», стр. 52).
Замечательно, что люди способны гордиться всем, не только славою, но и бесславием, не только красотою, но и безобразием, не только добродетелью, но и пороками и, наконец, самым смирением, которое по существу своему есть отрицание гордыни и победа над нею. Непреложно отеческое слово: «как ни брось сей трезубец, все он встанет вверх острием» (Иоанн Лествичник).
ЕСТЬ ОСОБЫЙ РОД ЛЮДЕЙ, которые кажутся уже с детства существами не от мира сего. Они слишком светлы и чисты, чтобы долго задерживаться на земле и смешиваться с прахом. Они проходят по ней, как некое видение, едва касаясь ее своими ногами и в раннем возрасте уже отлетают в вечность, оставив по себе «раскаяние», т.е. общее сожаление.
Об них говорит премудрый Соломон, что Бог восхищает их преждевременно из этого мира, дабы злоба не изменила разум их или коварство не прельстило души их, достигнув совершенства в короткое время, они исполнили долгие лета (Прем 4:11–13).
«НЕ ЦЕПИ ДЕЛАЮТ РАБА, но сознание, что он раб», говорит Гегель. Если так, то и в цепях можно чувствовать и сознавать себя свободным.
НАМ НЕРЕДКО ПРИХОДИТСЯ ВСТРЕЧАТЬ УМ, сверкающий каким-то стальным холодным блеском. Он светит, но не греет, будучи подобен зимнему солнцу. Неудивительно, что он гораздо больше отталкивает, чем привлекает к себе нашу душу, которая ищет в подобных случаях тепла и света вместе.
МНОГО ТРУДОВ ПРЕДНАЗНАЧЕНО КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ и тяжело иго сынов Адама со дня исхода их до дня возвращения к матери всех. Мысль об ожидаемом и день смерти производит в них размышления и страх сердца. От сидящего на престоле и до поверженного на земле и во прахе, от носящего порфиру и венец и до одетого в рубище, у всякого досада и ревность и смущение, и беспокойство, и страх смерти, и негодование, и распри, и во время успокоения на ложе ночной сон расстраивает его ум (Сир. 40:4–5).
Таков плачевный жребий всех смертных, живущих на земле, по изображению Сираха. И несмотря на это они судорожной рукою держатся за ускользающую от них нить жизни, желая продлить ее хоть на несколько мгновений.
Человек на земле и на море
Евгений РАЗУМОВ. Пчела. Чемоданов. Марина
Рассказы
Пчела
Возле песочницы Кнопкину захотелось поставить себе градусник. Потрогал лоб – холодный. «Надо купить новое пальто», – подумал Кнопкин и побрел в старом дальше.
Возле школы показалось, что он забыл обмотать вокруг шеи шарф. «Показалось», – сказал Кнопкин вороне, и та ответила: «Кар-р!..» Дескать, надо смотреться в зеркало, когда берешь себя на прогулку.
Возле техникума Кнопкин пожалел, что мода на дедушкины калоши закончилась. Причем давно – еще при дедушке.
– Да, – догнала его ворона, – мода проходит, а люди остаются. Под деревом. Возле фонтана. Во Вселенной, если угодно.
«Глупо», – хотел ответить Кнопкин, но промолчал и только подумал: «Возле фонтана тоже будет знобить. Надо все-таки поставить сегодня градусник».
…Дома Кнопкина ждало малиновое варенье, которое мама сварила ему еще два года назад.
Кнопкин вынул чайную ложечку из чашки. Ложечка звякнула о блюдце с вареньем.
– Мамочка, – спросил Кнопкин, – а в раю летают пчелы?
Ложечка звякнула.
– Летают, – повторил Кнопкин.
На лбу выступила капелька пота. Захотелось попасть в рай. Встретиться с мамой, бабушкой и тетей Тоней.
Иконка смотрела на Кнопкина своими печальными глазами.
Было стыдно ее обманывать. Но без обмана Кнопкину в рай было уже не попасть.
– Десять, – сказали часы. Мамины. С маятником.
– Иду-иду, – заторопился Кнопкин и пошел чистить зубы.
Возле кровати Кнопкин погладил фарфорового ангела, немного поковырял в носу и сбросил на пол шлепанцы.
Минут через тридцать он уже ел малину, смотрел, как ловко мама разливает чай по четырем блюдцам.
– Бабушка, а где тетя Тоня? – спросил детский голос.
– А вон – возле ангела, – ответил ему другой.