Кнопкин повернул голову и поперхнулся.
Тетя Тоня, которая сорок лет не покидала инвалидного кресла, теперь вместе с каким-то кудрявым мальчиком порхала над лужайкой из белых одуванчиков. Ни одна пушинка при этом не поднималась в воздух.
– Он фарфоровый? – спросил детский голос.
– Нет, живой.
Мимо пролетела пчела.
Чемоданов
1
Все монеты были круглыми, а эта – квадратной. Чемоданов сказал, что монета – цейлонская. А я сказал Сережке Захарову, что эту монету надо украсть.
– Как? – спросил Сережка, который был младше года на два и, видимо, еще не успел в этой жизни ничего украсть.
– Пока не знаю, – честно ответил я, представив Чемоданова, который уже курил настоящую трубку.
Чемоданов жил на углу улицы Шагова. Дом был старый, в нем обитали две старухи. Чемоданов жил среди них.
2
С головой он явно не дружил. Поэтому старухи, которые приходились ему родственницами, не могли запретить Чемоданову-переростку, во-первых, материться, во-вторых, курить трубку. Матерился он редко, а вот трубку (по крайней мере, при нас) не выпускал изо рта. А ведь было ему тогда всего лет шестнадцать!..
Он курил вонючую махорку. А еще собирал монеты. Не коллекционировал, а именно собирал. Лежали они в жестяной коробке из-под чая. Дореволюционной.
У него можно было легко украсть серебряный полтинник Николая Второго. Таких полтинников в жестяной коробке у Чемоданова водилось много. Штук десять. На советские серебряные полтинники он вообще не обращал внимания. А вот с цейлонской монетой дела обстояли хуже. Ведь она одна была квадратной. За нее Чемоданов, пожалуй, мог нас и убить. Причем сразу обоих.
– И ему ничего за это не будет, – вырвалось у меня.
– Кому? – переспросил Сережка.
– Чемоданову, – сказал я и живо представил топор в волосатой руке.
Да, Чемоданов уже вовсю должен был бриться, но не делал этого. А старухи побрить своего непутевого родственника, видимо, боялись. (Наверное, их тоже пугала его волосатая рука с топором.)
3
Прошла неделя. Мне казалось, Сережка уже забыл про то, что мы собираемся грабить Чемоданова. Но тут он стукнул себя по лбу и отбросил фанерный пистолет, стрелявший гнутыми пульками из алюминиевой проволоки.
– Нас же Чемоданов позвал в гости! – почти прокричал в мое ухо Сережка. (Видимо, все эти дни цейлонская монета не выходила у него из головы. И он твердо решил, что она в коллекции Чемоданова – лишняя.)
– Зачем? – удивился я и снова почему-то живо представил руку с топором.
– Бабка отдала ему какие-то бумажные деньги. Царские, – сказал Сережка. – Будет хвастаться.
«Ну, вот и повод», – подумал я и вкратце набросал для Сережки свой план действий.
4
План был короткий: Сережка расхваливает эти бумажные деньги, а я незаметно достаю из кучки монет, рассыпанных по столу, ту – цейлонскую. Надо только попросить Чемоданова эти монеты снова рассыпать.
– А давай отдадим ему чехословацкую крону со львом! – осенило меня. – У нас их две. Поменяем на что-нибудь.
– Давай, – согласился Сережка. (Чего ему было не соглашаться?.. Коллекция-то монет была моя – не его.)
5
Чемоданов сидел в своей комнате и курил. Он набивал трубку, пускал дым из ноздрей и зачем-то вращал глазами. Очевидно, курить, пускать дым из ноздрей и вращать глазами ему было интересней, чем ходить в школу.
Мне было противно (сидит какой-то небритый дракон перед тобой), но я терпел. А еще Чемоданов шуршал своими бумажными деньгами и говорил: это – Екатерина Вторая, а это – Петр Первый.
Я и без него знал, что Екатерина была второй, потому что она правила позже Петра. Чего тут не понять?.. Меня интересовало другое: когда Чемоданов рассыплет по столу свои монеты.
Чемоданов сверкнул очками (в свои шестнадцать он не только курил, вращая глазами, но и носил очки с толстыми стеклами), убрал бумажные деньги, что осложняло наши планы, и только тогда высыпал содержимое жестяной коробки на стол, покрытый газетой.
Мы стали торговаться. Чехословацкую крону он взял, но как-то вяло. Сунул нам взамен какие-то две монетки из алюминия. Сережка (тоже мне нумизмат!) стал с умным видом их рассматривать, а я тем временем зажал в ладони квадратик цейлонской монеты из никеля.
Чемоданов ничего не заметил и сгреб монеты в свою «кубышку». Мы встали из-за стола. Чемоданов напоследок хорошенько обдал нас махорочным дымом и почему-то усмехнулся.
6
…Он догнал нас на углу улицы Наты Бабушкиной. Топора в его руке не было.
– Где она?.. – прошипел Чемоданов, тяжело дыша.
Я хотел сделать вид, что ничего не понимаю, но меня выдали красные щеки. Отпираться было бессмысленно.
– На, обыщи! – сделал я последнюю попытку сбить Чемоданова со следа.
– И обыщу! – уставился Чемоданов своими линзами прямо мне в душу.
Его волосатая рука разжала один мой кулак (видимо, я уже собирался с ним драться), потом другой… Монеты не было. В Сережкином кулачке были только две алюминиевые монетки, полученные в обмен на чехословацкого льва.
И тут… Рука Чемоданова ухватила меня за майку (дело было летом), рванула ее вверх, и… Из-под вылинявшей майки на пыльный тротуар выпал никелевый квадратик с закругленными уголками.
Чемоданов замахнулся, но почему-то не ударил меня по лицу. Он только нехорошо ухмыльнулся и поднял из пыли монету.
– Теперь мимо моего дома не ходите! – предупредил он, и я поверил, что топор в его комнате все-таки лежит под столом. Причем – свой, личный.
7
Месяца два мы обходили его дом стороной. Потом раза три убегали от него по осенней улице.
Зимой он догнал меня и толкнул лицом в сугроб. Бить не стал. Просто взял за шарф и тихо сказал:
– Еще раз увижу – при-ду-шу.
Я ему поверил.
8
До весны я с ним не встречался. Думал – судьба бережет. Оказалось, старухи положили родственника в психушку. Самую настоящую. Хотели, видимо, – на время, а получилось – навсегда.
Марина
Кнопкин сел на скамейку, достал из кармана куртки пачку сигарет и…
Обычно после «и», когда еще не болело сердце, он начинал курить, смотреть на прохожих и думать.
А теперь… Теперь приходилось беречь сердце, а потому – только смотреть на прохожих и думать.
Думать было о чем.
Кнопкин положил пачку сигарет на край скамейки. Прохожих не было. Была только бабочка. Боярышница. Видимо, она устала и тоже присела на скамейку.
– Тебя как зовут? – в шутку спросил Кнопкин.
– Марина, – пропищала боярышница.
– Хорошее имя, – машинально сказал Кнопкин. – Особенно для бабочки.
Та похлопала своими полупрозрачными крылышками и упорхнула. Ведь мир был полон соблазнов.
«Надо бы и мне было родиться мотыльком, – подумал Кнопкин. – Тогда бы и у меня жизнь текла по-другому».
Потрогав нагрудный карман куртки, под которым должно было находиться сердце, Кнопкин стал мечтать.
Мир был полон соблазнов, и Кнопкин решил помечтать о девушках.
…Вот он знакомится с юной лимонницей. Она – желтая-желтая. И совсем неопытная. Вдвоем они порхают над желтыми одуванчиками, несут всякую чепуху и почти не расстаются друг с другом. Ее лапки дрожат от каждого его прикосновения. Но он и сам уже весь дрожит. Ах, это всего лишь ветер!.. Ветер расставания. Прощай, прощай, моя любимая Жужу!..
Вторая бабочка встречается ему ночью. Она вся какая-то не такая. Вся какая-то напудренная и порочная. И зовут ее бражницей. И пьет она действительно не утреннюю росу с молодого клевера, а немыслимый коктейль под названием «Глубина порока». От этого хоботок ее становится все более дерзким.
Вот она взасос целует опьяневшего от порока Кнопкина-мотылька… Вот расстегивает его хитиновые пуговицы… А вот увлекает своими лапками в пучину еще большего разврата. Странно, но в этой пучине ему хорошо. Его хоботок сходит с ума и сам заказывает себе все новый и новый коктейль. Облепленная ухажерами бражница Марго где-то рядом. Он ее страшно ревнует. В ответ она крутит бедрами перед его носом, пьяно икая и приговаривая: «Господа, это еще не стриптиз!..» Потом она крутит пальцем у виска и перелетает за другой столик. Ее окружают не только ночные мотыльки, но и какие-то жуки в красных пиджаках с оттопыренными карманами. А рядом, за соседним столиком, сидит паук-крестовик с немыслимыми перстнями и ковыряет в зубах серебряной зубочисткой. Через минуту зубочистка летит в сторону Кнопкина. Прощай, прощай, Марго!..
…После бражницы у Кнопкина-мотылька почти неделю болела голова. Его подташнивало. Хотелось «Боржоми». А еще хотелось чистоты и покоя. И они пришли. Точнее – прилетели. В образе бабочки-траурницы.
Она была тиха и скромна. Она была почти монашкой, а может быть, вдовой. Почему была?.. Она есть! Вот Кнопкин держит ее за лапку. Вот говорит ей правильные-правильные слова и пьет «Боржоми». Вот покупает ей серебряное колечко. Странно, но ему здесь тоже хорошо. Именно с ней. Именно так – строго и печально. Без Маргошиных затей. Тем более – без коктейля «Глубина порока». Они оба выше этого.
…Подул ветер. Сигаретная пачка, зачем-то поставленная им на ребро, упала на асфальт возле скамейки.
Кнопкин очнулся, потер нагрудный карман своей поношенной куртки и выдохнул:
– Эх!..
Шлепнув себя по колену, он нагнулся, поднял свою пачку сигарет, обтер ее о штанину и сунул в карман куртки.
Прохожим было не до пенсионера. Они спешили. Ведь мир был полон соблазнов.
Рядом с Кнопкиным села муха. Он не стал спрашивать, как ее зовут. Даже в шутку. Было ясно и так, что муха – навозная.
Таблетка валидола под языком позволяла дышать: сиренью, липой, тополем и другими премудростями природы.
«Жаль, поблизости нет боярышника», – подумал Кнопкин, вспомнив Марину.
Николай СМИРНОВ. В пасхальную ночь. Взрывчатое вещество. Рассказы
В пасхальную ночь
В школе на перемене ко мне подошла наша классная руководительница: ты ходил в церковь, правда ли? Комсомолец!.. Я ответил не без задора, что ходил, и почему мне нельзя посмотреть?